– Погодите, Антон Антонович! Поспешность хороша только при ловле блох. Прежде всего объясните, отчего вы приняли неизвестного, остановившегося в самом дешевом номере, за ревизора, прибывшего по именному повелению?
– Мне стороной дали знать, что в наш город прибудет инкогнито, – сознается городничий.
– Кто уведомил? – строго спрашивает жандарм.
– Чмыхов Андрей Иванович, кум мой и приятель.
– Чмыхов… Кум…, – повторяет жандарм, записывает я фамилию кума. – Передал неподлежащие огласки сведения.
Городничий чувствует, что сболтнул лишнего, и спешит исправиться.
– Виноват, оговорился… Какой он мне кум! Таких кумовьев по алтыну пучок в базарный день. Я его и знать не знаю, ваше высокоблагородие. Я и письмо его не читал, проглядел от скуки.
– Итак, вы были заранее уведомлены. Но почему вы вообразили, будто оный проезжий суть ревизор из Петербурга?
– Помрачение нашло-с… Не иначе…, – разводит руками городничий и тут же находит настоящих виновников. – Это все Бобчинский и Добчинский, сплетники городские. Прибежали как сумасшедшие из трактира: «Приехал, приехал и денег не плотит…» Нашли важную птицу!
– Бобчинский… Добчинский…, – жандарм записывает фамилии мелкопоместных помещиков.
– Трещотки-с… сморчки короткобрюхие…
– Итак, вы по указанию неких Бобчинского и Добчинского пригласили лжеревизора в свой дом?
– Пригласил, старый баран…, – кается городничий. – Пригрел на груди змея… Едва ли не отдал ему в добычу невинность дочери моей Марьи Антоновны и добродетель супруги моей Анны Андреевны. Ваше высокоблагородие, я места себе не нахожу… примите во внимание поруганные чувства отца и мужа… Дозвольте взять Держиморду и мчаться выручать семейство мое из лап проходимца!
– Не спешите, милейший Антон Антонович. Уж если за все это время добродетель вашей супруги не пострадала, то лишние полчаса она сможет противиться соблазну. Скажите лучше, неужели вы не замечали за своим гостем ничего странного?
Вопрос жандарма заставляет городничего призадуматься, он морщит лоб и потихоньку припоминает некие странности, на которые не обращал внимание ранее.
– Ваше высокоблагородие, самозванец изъясняется по-русски… но, как бы сказать, его выговор не совсем чист… Он употребляет много непонятных слов… Также я дивился тому, что он не имеет понятия о самых обыкновенных предметах, словно приехал откуда-то издалека… Эх я, глупец!.. В свое оправдание скажу, что многое из замеченных странностей мною относилось на счет хитрости. Я, ваше высокоблагородие, полагал, что он нарочно притворяется простодушным, дабы выведать подноготную. Поверите ли, он даже расспрашивал меня о том, по какому курсу ассигнации меняют на серебро и золото. Делал вид, что никогда не слышал о голландских червонцах.
Ротмистр останавливает его жестом и укоризненно качает головой:
– Антон Антонович – вы же опытный служака. Какие слова употребляете?
– Виноват!.. А в чем собственно? Просветите старика.
– Потрудитесь припомнить, как сии дукаты именуются в официальных бумагах?
– В официальных?.. кажется, «известная монета». Ах я, баран! – городничий с досадой хлопает себя по лбу. – Совсем потерялся от такого пассажа… Моя невинная дочь! Супруга моя!
– Подождите с супругой. Пусть потешиться, это делу не помешает. Разберемся с известной монетой. На ней обозначено, что она отчеканена в Утрехте на королевском монетном дворе. На самом деле известная монета бьется в Санкт-Петербурге. И давненько бьется, с царствования Анны Иоанновны. Четыре сотни секретных штемпелей стерлись за сие время. Иностранцы, конечно, догадываются о происхождении дукатов. Однако помалкивают, а буде нидерландский посланник направит ноту протеста, то российский министр иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде по дипломатическому обычаю даст ему строгую отповедь: бездоказательные инсинуации и тому подобное.
– Немцев голландских не грех надуть. Бог простит, – вставляет патриотическую реплику городничий.
– На Бога надейся, а сам не плошай, – жандарм сверлит городничего суровым взором. – Вы оплошали, Антон Антонович. Совсем оплошали и дай Бог, если это просто оплошность, а не государственная измена. Ведь я неслучайно расспрашиваю об известной монете. Поступило донесение, что ваш гость скупает дукаты. Он приобрел большую партию у надворного советника Земляники, каковый незамедлительно довел до сведения высшей полиции о сей подозрительной негоции.
– Земляника десяти Иуд стоит! – выдыхает городничий, чуя, что попечитель богоугодных заведений и на него подал донос.
– Земляника представил образчик известной монеты из той партии, каковую приобрел самозванный ревизор.
Ротмистр показывает городничему золотой червонец.
– Весьма любопытная монета! Видите?
Городничий вертит в пальцах червонец, подслеповато щурится, но то ли от слабости зрения, то ли от того, что разум его помрачился от страха, ничего крамольного не замечает, о чем чистосердечно признается жандарму:
– Виноват-с! Стал слаб глазами. Обычный голландский червонец… то есть известная монета.
– Приглядитесь к орлу, – советует ротмистр.
Городничий подносит червонец к глазам и в ужасе восклицает:
– Боже правый! Одна голова! Все, конец! Бессрочная ссылка в отдаленнейшие места Сибири!
– Белый орел, битый на Варшавском монетном дворе в 1831 году. Когда поляки подняли бунт, они расплачивались за купленное в Европе оружие золотыми червонцами. Взяли за образец голландский дукат, битый на Петербургском монетном дворе. Бессовестный народ, полячишки! Подделывали чужие дукаты! И вот сейчас ваш гость скупает мятежные червонцы.
– Святые угодники! – вздевает руки к небу городничий. – Семейством клянусь, к польскому бунту не причастен… О Боже! Теперь Якутской областью не отделаться. Каторжные работы в рудниках, прикованным к тачке – не меньше!.. Зачем, зачем, сей мерзавец скупал мятежную монету?
– А вы сами догадайтесь? – ехидно усмехается жандарм. – Разве вы не замечали за самозванцем нечистый выговор, как будто он приехал издалека?
– Куда мои глаза глядели? Так он?
– Есть основания полагать… Судите сами: Бобчинский и Добчинский – фамилии польские… монеты польские… инкогнито с нерусским выговором то ли из Варшавы, то ли из Лондона… Я смотрю, польская интрига охватила весь уезд.
– Ваше высокоблагородие! – падает на колени городничий. – Я, старый дурак, и помыслить не мог, что в уезде завелась измена… В рассуждении того, что наш город не пограничный… отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
– На то и расчет был, что в глубинке проглядят заговор. Между тем шеф жандармов Александр Христофорович учил никогда не терять бдительность. Мы окружены врагами и должны подозревать измену в каждом, не исключая самых родных и близких людей.
– Неужели и супруга моя, и дочь спелись с изменником?..Он их вовлек, опутал, нет другого объяснения… Ваше высокоблагородие! Отец родной! Не погубите старика! Я Париж брал. Что же теперь? Каторга или ссылка в отдаленнейшие места? Или моя вина тянет на расстреляние под барабанный бой на Семеновском плацу?
Ротмистр успокаивает совсем потерявшегося городничего.
– Снисходя к вашим сединам и заслугам в Отечественную войну, можно надеяться на смягчение вашей участи. Впрочем, она будет решена в Петербурге высшими властями, каковым уже отправлено донесение о раскрытии заговора.
Санкт-Петербург, Гороховая. 17, здание на углу набережной Мойки и Гороховой. Ничем непримечательное одноэтажное здание за железной решеткой. Оно не столь известно как здание на Фонтанке у Цепного моста, куда вскоре переехало Третье отделение. Тем не менее и Гороховая уже овеяна легендами, хотя камера, показывает нам, что там нет ничего страшного: ни пыточных застенков, ни внезапно раздвигающихся полов, куда якобы проваливаются подозреваемые, приглашенные для беседы. Камера приводит нас в приемную, где ведут светскую беседу чиновник в партикулярном платье и два штаб-офицера в голубых мундирах. Слышится смешанная французско-русская речь: «Le comte a présenté un bouquet de cent roubles, mais a été rejeté par l'actrice» – «Elle préférait le comte.» – «Как могло быть иначе. Он известный покоритель дамских сердец». Проницательный зритель может догадаться, что подчиненные обсуждают сердечные дела начальника, который слывет заядлым ловеласом. Камера ведет нас в кабинет главного начальника Третьего отделения и шефа Отдельного корпуса жандармов графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Кабинет начальника всесильного ведомства обставлен с подобающим комфортом, но и без неуместной здесь пышности. На посетителя смотрит огромный, в полтора человеческих роста, портрет государя императора Никола Павловича в военном мундире, на боковой стене – портрет поменьше, тоже в военном мундире. И еще один, не столь официальный, тоже в мундире. Впрочем, портретов в штатском не существует. Государь любит военное дело, хотя сам ни в одной войне не участвовал. Зато он полностью доверяет военным и считает их способными управлять любым ведомством. В его царствовании, как раз в 1836 год, даже обер-прокурором Святейшего Синода был назначен кавалерийский генерал. Государь превыше всего ценит лично преданых ему слуг, а хозяин кабинета, который нам показывает камера, принадлежит к самому ближнему и доверенному кругу. За верность многое прощается, и Бенкендорф знает это лучше других. Его ведомство проглядело подготовку восстания в Царстве Польском, входившим в ту пору в состав Российской империи. Правда, начальники жандармских отделений докладывали о брожении среди польских подданных, которые на каждом углу толковали о бунте. Однако в штабе 3-го округа жандармского корпуса, ответственного за Царство Польское, все тревожные сообщения с мест значительно смягчались, а когда эти смягченные донесения попадали в Петербург в штаб жандармского корпуса, то при докладе шефу жандармов они смягчались еще сильнее. Что касается Бенкендорфа, то он вообще не решался тревожить государя какими-то польскими дрязгами и докладывал, что в империи царит полное спокойствие. Восстание 1830–31 годов разрушило эту иллюзию. Некоторые злопыхатели ждали, что после такого эпического провала Третье отделение разгонят или по крайней мере сменят его начальника. Но недаром создатели теории официальной народности сделали вывод, что Россия идет своим собственным путем, во всем противоположным западному. После польского восстания ведомству высшей полиции были доверены еще более широкие полномочия, а его глава был обласкан и взыскан царскими милостями. Само собой разумеется, что, поскольку настоящий заговор не удалось предотвратить, то после подавления восстания все силы были брошены на то, чтобы изобличить польскую интригу в таких глухих углах, откуда хоть три года скачи, ни до какой границы не доедешь. Камера показывает нам донесение пошехонского жандармского отделения ротмистра фон Думкопфа. Оно лежит на столе шефа жандармов, граф Бенкендорф держит перед глазами лорнет и вполголоса читает донесение.