– C'est curieux! «Имею честь донести вашему сиятельству, что появление мнимого ревизора, имеющего якобы высочайшее предписание, несомненно является частью злодейского заговора с целью увлечь неустойчивые умы превратными идеями Западной Европы. Множество было в нынешнем году доставлено от посольств наших в чужих краях сведений об отправленных в Россию эмиссарах из Англии, частию польских выходцев из числа неблагонамеренных. Тщательное изыскание и самое внимательное наблюдение позволили открыть польскую интригу в Глуповском уезде Пошехонской губернии. Городничий Глупова Сквозник-Дмухановский оказался не на высоте положения и полностью доверился самозванцу, хотя позже изъявил искреннее раскаяние и готовность действовать сообразно с видами высшей полиции. Посему полагал бы ходатайствовать о монаршем милосердии к оному ветерану Отечественной войны и вместо лишения чинов и дворянство и каторжных работ, каковые следуют по закону, выслать его в места не столь отдаленные Сибири. Напротив, нельзя не отметить похвальную бдительность и ревность к исполнению долга, проявленную надворным советником Земляникой. Тщанием сего истинного сына Отечества была открыта злокозненная негоция иностранного агента по скупке мятежной монеты. Прошу ваше сиятельство назначить надворному советнику Землянике вознаграждение в размере трехсот рублей серебром», – Бенкендорф делает пометку на донесении, сопровождая ее словами: «Trois cents roubles. Judas recevra sa récompense».
Шеф жандармов поднимает глаза на портрет императора. Николай Павлович требовательно взирает на своего слугу. Камера переносит нас в приемную, в которую входит посетитель. Мы его не видим, так как камера показывает нам только его спину и черные курчавые волосы. Однако по поведению жандармов можно заключить, что посетитель не из тех, чье появление остается незамеченным. Светская болтовня смолкает, все с любопытством смотрят на вошедшего. Он обращается к адъютанту, сидящему за столом:
– J'avais un rendez-vous.
– Le comte vous attend. Une minute, – откликается адъютант.
Адъютант выскальзывает из-за стола, открывает в высокую, сажени в полторы дверь и проскальзывает в кабинет графа Бенкендорфа. Граф вопросительно смотрит на адъютанта, который докладывает:
– Ваше сиятельство, камер-юнкер Пушкин явился по вашему приглашению.
– Проси, – говорит Банкендорф.
Он встает из-за стола, чтобы встретить не у самых дверей, конечно, но на середине кабинета. Придворный чин Пушкина не столь значителен, чтобы рассчитывать на такую любезность со стороны вельможи, однако граф – человек светский и, кроме того, ему известно, что сам государь принимает участие в судьбе человека из хорошей дворянской фамилии, подвизающегося на ниве литературы. В кабинет входит Пушкин, точно такой, как на последних портретах поэта. Он держится почтительно, но с достоинством.
– Ваше сиятельство, граф Александр Христофорович, позвольте выразить искреннюю благодарность за то, что вы нашли время принять меня.
– Я всегда рад видеть нашего знаменитого поэта, – милостиво говорит Бенкендорф. – Полностью к вашим услугам. Если вы опять нуждаетесь во вспомоществовании, я с готовностью передам вашу просьбу государю.
– О нет! – отклоняет любезное приглашение Пушкин. – В позапрошлый год государь уже ссудил мне тридцать тысяч рублей, и к своему стыду я до сих пор не могу вернуть сей долг.
– Его величество щедр и великодушен к талантам. Далеко не каждый верноподданный может рассчитывать на тридцать тысяч, иному, – Банкендорф кладет руку на только что прочитанное донесение. – Иному и трехсот серебром за глаза довольно.
– Если бы мой альманах «Современник» приносил достойный доход, я бы давно расплатился с долгами. Увы у нас осталось не более шестисот подписчиков при том, что годовая подписка с пересылкой стоит всего тридцать рублей на ассигнации, – сетует поэт.
– Тридцать рублей? Даже не серебром! Отчего же не подписываются?
– Причин несколько, и как раз одна из них повергает меня к вашим стопам, граф! «Современник» страдает от чрезмерного усердия цензуры. Я вынужден снимать статьи, что приводит к задержке альманаха и недовольству подписчиков. Например, недавно была запрещена моя статья об Александре Радищеве.
– О бунтовщике хуже Пугачева?
– Да, так изволила заметить матушка императрица Екатерина Великая, ознакомившись с его книгой о путешествии из Петербурга в Москву. Я вовсе не отрицаю, что Радищев был преступником. Но я писал о том, что он был преступником с благородной душой, заблуждающимся политическим фанатиком. Mais ce n'est pas le but. Ne parlons pas de mon article malheureux. Пусть бы только статью о Радищеве! Но ведь цензура запретила совершенно невинную статью Гоголя «Петербург и Москва».
– К чему автор статьи взялся сравнивать две одинаково прекрасные столицы? Статья могла породить превратные толки. Кстати, я запамятовал, где сейчас сей сочинитель?
– Граф, вы должны лучше меня знать, что он покинул пределы Отечества.
– Жаль, что он за границей. Ведь, подобно вам, Александр Сергеевич, он был бы гораздо полезнее на государственной службе, чем предоставленный самому себе. Он зря бросил место письмоводителя в Третьем отделении. Мог бы дослужиться до столоначальника. Так было бы лучше для всех. Говорят, он не слишком оригинален как сочинитель. Пользуется чужими сюжетами. В том числе для своей нашумевшей пьесы «Ревизор».
– Ваше сиятельство, я действительно подсказал сюжет комедии Гоголю, коего имею честь считать своим учеником. Но в этой услуге мало заслуги, поелику сюжет самый обыкновенный. Подобные анекдоты сплошь и рядом случаются на просторах нашего Отечества. Со мной произошел подобный случай, когда я приехал в Оренбург собирать материалы о пугачевском бунте. Губернское начальство приняло меня за тайного ревизора.
– Да, схожие анекдоты имеют место и по сей день, – соглашается Бенкендорф, рассеяно перелистывая донесение.
– Комедия Гоголя была поставлена в Александринском театре по высочайшему позволению, – напоминает Пушкин.
Бенкендорф раздраженно замечает:
– Однако после представления Его Величество изволили заметить: «Ну и пиеса! Всем досталось, а мне более всех!» Одно только извиняет автора сего фарса. Я имею в виду последнюю сцену, когда провинциальных чиновников поражает известие о прибытии настоящего ревизора из Петербурга.
– Ваше сиятельство, Гоголь особенно обращал внимание господ актеров на то, что последнее произнесенное слово должно произвести электрическое потрясение на всех разом, вдруг. Они должны застыть как громом пораженные.
– Сие недурно вышло. Очень натурально! Мне понравилось, что мздоимцы потребованы к ответу устами жандарма, явившегося в последней сцене. Из сего следует, что даже недолговременная служба Гоголя в Третьем отделении пошла ему во благо. Ведь жандармы, чьим шефом я являюсь по воле государя, стоят на страже законности и порядка. В губерниях нет ни одного штаб-офицера, к которому не обращались бы обиженные и не искали бы его защиты! Нет дня в Петербурге, чтобы начальник округа, начальник штаба, дежурный штаб-офицер не устраняли вражды семейные, не доставляли правосудия обиженному, не искореняли беззакония и беспорядков! Мы, жандармы, – глаза и уши государя, коего безмерно почитают все верноподданные! Ведь вы любите государя, не так ли?
– Граф, мои искрение чувства к государю выражены в стансах.
Пушкин поворачивается к портрету императора и декламирует:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудам.
– За сии верноподданические чувства вам многое простится, сударь, – прочувствованно восклицает Бенкендорф. – Равно как за «Полтаву» и прочие патриотические творения, к сожалению, нечасто выходящие из-под вашего пера. А ведь вы уже могли быть камергером! Как же вам не прославлять государя в стихах, когда он главный виновник процветающего положения России, которая в течение настоящего царствования постоянно возвеличивалась и ныне достигла той высоты, на которой доселе не стояла! Кто посмеет возразить против того, что прошлое России великолепно, настоящее ее блистательно, а будущее превосходит самые смелые ожидания?
– Несомненно, граф. Я согласен, что прошлое России великолепно, а будущее, смею надеяться, будет блистательным. Увы, я бы не решился дать столь же высокую аттестацию настоящему. И комедия Гоголя как раз об этом.
– Сударь, для меня не новость, что среди провинциальных чиновников редко встречаются порядочные люди. Хищения, подлоги, превратное толкование законов – вот их ремесло. Они боятся введения правосудия, точных законов и искоренения хищений. Не смея обнаружить причины своего недовольства, они выдают себя также за патриотов. Мы, жандармы, их главные враги. Они бегут от нас, как сова от солнца.
– Граф, их несметная рать! Дадут по одной загребущей лапе, а тысячи мздоимцев скроются от недреманного ока вашего сиятельства. Гоголь делился со мной своими соображениями на сей счет: никаких ревизоров не станет, да и может так случиться, что и ревизоры выйдут из доверия и придется поставить каких-нибудь надзирающих над самими ревизорами, а с течением времени еще и главнонадзирающих над простыми надзирающими и так без конца.
– Вы скоро увидите, как Третье отделение и жандармы полностью искоренят взяточничество в России. Виктория не за горами, а в ваших сомнениях проявляется двойственная натура замечательного поэта и злостного либерала, ненавистника всякой власти. Надеюсь вы, осыпанный благодеяниями государя, впредь будете осторожнее в опрометчивом порицании правительственных начинаний. Впрочем, остаюсь навсегда к вам благосклонным, Александр Сергеевич.
Бенкендорф провожает Пушкина до дверей своего кабинета. Пушкин прощается с шефом жандармов.