— Со второй почтой.
— И ты открыл? — Джин смотрела ему прямо в глаза, чувствуя прилив уверенности.
— Да. — На него это не произвело впечатления. — Какая может быть причина, по которой я не должен открывать письма, пришедшие на мой адрес?
Она поверить не могла, что отец считал это приемлемым, но потом поняла: ничего удивительного в этом нет.
— Но здесь мое имя.
— Это мой дом. На двери мое имя. На договоре об аренде мое имя. Здесь мои правила.
Спорить было бессмысленно: как бы она ни была возмущена, она проиграет.
— Ну и что там? — спросила Джин, притворяясь, что не знает. Она смирилась с тем, что никак не может повлиять на отношение к ней человека, считавшего, что ему принадлежит и квартира, и все в ней, включая собственную дочь.
— Это от руководства компании. Прислали всем работникам.
— Всем? — Она попыталась разыграть удивление.
— Насчет возвращения на работу. — Отец сказал об этом как о непреложном факте.
— Я не выйду, пока они не вернут в цех этих женщин и не поменяют свои методы.
Он прошел мимо нее к раковине и налил себе воды.
— Тогда придется долго ждать. Все будет по-прежнему.
Джин вынула открытку из конверта и прочитала. И тут она заметила, что не только конверт открыт, но и в открытке что-то не так.
— Здесь оторван кусок.
Он осушил чашку воды и оставил ее в раковине вместе с другой немытой посудой.
— Нет.
— Да.
— Нет.
— Где та часть, которую они хотят получить обратно? Должна быть часть, на которой нужно написать решение и отослать им… Я не собиралась, но ведь должна же она быть.
— Я уже отправил.
Она покачала головой:
— Но это письмо было для меня.
— Это к лучшему.
— К лучшему? — У Джин так пересохло в горле, что слова давались ей с трудом.
— Ты живешь под моей крышей, и я твой отец.
— Нет. Ты вышвырнул меня вон, помнишь?
— Ты сама так решила. Могла остаться.
— Поверить не могу, что ты отправил ответ от моего имени.
— Это мое решение. Ты сама не знаешь, что для тебя лучше. Чтобы понимать в делах, нужно быть мужчиной.
Джин решила еще раз убедиться:
— То есть ты отправил ответ от моего имени?
— Да.
— И что ты написал?
Спрашивать было бессмысленно: она и так знала ответ.
— Я написал, что ты хочешь вернуться на работу.
— Но я не вернусь!
— Ты — дура! — К нему возвращался прежний гнев. — Тебе заморочил голову этот Дональд Кэмерон, и ты не знаешь, что для тебя лучше. Есть соображения посерьезнее. Людям надо платить за жилье, надо кормить детей. Это не твоя смехотворная идеология. Это реальная жизнь и реальные люди, которые ложатся спать голодными.
— Я знаю, что это трудно, я понимаю. Ты не думал, что я понимаю? — Джин смотрела на него, такого уверенного в своей правоте, и внезапно поняла, что не собирается отступать. — Но профсоюз — это необходимость. Нужно отстаивать права всех, а не только твои и твоих друзей.
— Это дело компании. Наши позиции укрепились, и мы возвращаемся к работе. — Отец еще больше повысил голос и с вызовом посмотрел на нее. — Это мое решение. И ты подчинишься.
— А мамина открытка?
— Ее я тоже отослал. Она бы со мной согласилась.
— Ты правда так думаешь?
— Да.
— Отец, мама на кладбище. — Джин скрестила руки на груди и посмотрела на него. — Даже без надгробия.
Он навис над нею, на лице его читалась ярость:
— Ты что же, думаешь, я не знаю? Да как ты смеешь! Ты понятия не имеешь, как сложно нам тогда было!
Джин сразу поняла, что зашла слишком далеко. Отец никогда ее не простит за это.
Она схватила свой конверт и двинулась к двери, пока еще было не поздно. Оказавшись на лестнице, Джин ринулась вниз по ступенькам, выскочила на улицу с колотящимся сердцем и побежала по брусчатке искать Дональда. Он должен точно знать, где ей взять новую открытку для голосования вместо бесполезной старой. Должны быть способы сообщить, что ответ отправлен ошибочно. Но на бегу что-то кольнуло ее в бок, и она остановилась, глотая слезы. Теперь все было бессмысленно. Все было без толку.
— Они не победят, — настаивала Джин, встретив Фрэнсис на углу улицы, но впервые в ее голосе чувствовались сомнение и нерешительность.
— Я уже не так в этом уверена, — ответила подруга. — Моя тетя знакома с одним из секретарей, и ей сказали, что вчера на столе была огромная кипа этих бюллетеней: три или четыре тысячи.
— Пошли на фабрику. Если будут новости, лучше узнать их там.
Они молча продолжили путь, но это была уже не дружеская прогулка: девушки были полны раздражения и мрачных предчувствий.
У фабрики собралась толпа, все отпихивали друг друга, силясь прочитать объявление, вывешенное на все еще закрытых воротах.
— Что там написано, Фрэнсис? Постарайся протиснуться поближе и прочитать.
Фрэнсис была повыше ростом, и она начала пробираться сквозь толпу, а Джин осталась ее ждать. По лицу вернувшейся подруги она поняла, что новости вовсе не те, которые ей хотелось услышать.
— Там написано, что больше шести тысяч человек решили вернуться, — сказала Фрэнсис.
— Интересное число, — с сомнением заметила Джин.
— Я тоже не верю. Слишком уж удобно.
— Я должна пойти и рассказать Дональду. Он сегодня собирался в Глазго, и я еще успею поймать его до отъезда.
— Я лучше тоже пойду домой. Мама захочет узнать, что происходит.
— Тогда увидимся позже.
Они обнялись на прощание, и Джин стала прокладывать себе дорогу через растушую толпу мужчин и женщин, которые все прибывали, чтобы узнать результаты подсчета. Она побежала по улицам в сторону дома, в ту квартиру, где кровать, как и обещал Дональд, была разделена длинным валиком. Джин взбежала по лестнице на верхний этаж — три пролета, шестьдесят шесть ступенек. Сердце, казалось, было готово выскочить из груди. Она успела как раз вовремя: он уже надел пальто и готовил мелочь на проезд.
— Посчитали!
— Мы победили?
Она должна была сказать ему:
— Нет.
Дональд словно бы уменьшился на глазах:
— Ты уверена?
— Более шести тысяч решили вернуться, так что нет. Мы проиграли.
— Ты уверена? Точно уверена?
— Если не веришь, сходи и почитай сам. На воротах объявление. — Джин понимала, что ее слова звучат довольно зло, но все-таки она не сдержала раздражение. Ему следовало бы знать, что врать не в ее обычае.
— Если ты говоришь, то так и есть, но люди нам говорили другое.
— Видимо, всем им теперь нечего есть.
— Еще неделя — и мы бы победили. Всего неделя!
— Ты правда так думаешь?
— Кто знает? Все говорили нам, что голосовали против возвращения. Но мы уже знаем, что некоторые открытки были отправлены ошибочно.
— Как, например, открытка моей матери. Она умерла десять лет назад.
— Вот именно. — Дональд потирал лоб, как будто у него резко разболелась голова. — И мы не присутствовали при подсчете голосов секретарями.
— И что теперь?
— Мы уступим мнению большинства. — Он расправил плечи. — Но все изменится. Компания должна понять, что мы — организованная сила и что им не дадут провести изменения без боя. Они выиграли битву, но профсоюзы выиграют войну.
Конни
Начало декабря 1954 года. Эдинбург
Конни в течение нескольких дней после приступа алкогольной откровенности матери надеялась больше узнать о загадочном Филипе Райте, но, судя по всему, эта завеса приоткрылась лишь ненадолго. Да и не до вопросов сейчас было — слишком многое на них навалилось. Первоначальный стоицизм, овладевший ими в больнице, отступил, открыв дорогу рекам слез, сменявшимся внезапными вспышками неконтролируемого хохота, когда они вместе вспоминали человека, который всегда и в любой ситуации мог найти смешные моменты.
Прошло несколько недель, и Кэтлин все еще хранила свое прошлое при себе. Конни решила больше не возвращаться к этой теме. На похоронах Брюса присутствовали его коллеги из отдела образования, а также многие его бывшие ученики, некоторые из которых уже сами стали учителями. Это сподвигло ее пересмотреть отношение к скучной работе в офисе, и в надежде найти что-нибудь поинтереснее она начала просматривать рубрику вакансий, выходившую в газете по четвергам. Конни не была склонна к риску, и ее работа, хотя и монотонная, не казалась ей такой уж неприятной, так что она не торопилась.
В первые недели после смерти отца было ощущение, что вместе с ним ушла и ее уверенность. Он всегда говорил, что она может достичь всего усердным трудом, но теперь ей казалось, что жизненные силы оставили ее: иногда требовались усилия даже для того, чтобы заставить себя выбраться из кровати утром, когда было еще темно. Конни разослала несколько писем потенциальным работодателям. Она аккуратно напечатала их на машинке в обеденный перерыв. Но приглашений на собеседования за ними так и не последовало. Наверное, думала Конни, ее воспринимают как особу средних лет, недостаточно гибкую, чтобы научиться чему-то новому.
Она отскребала кастрюлю от утренней овсянки, когда услышала, как громко звякнула крышка их почтового ящика. Ее пальцы были перепачканы в каше, которая так и норовила забиться под ногти. Сначала Конни хотела отряхнуть руки от мыльной пены и сразу же пойти за почтой — но так она бросит дело на пол-пути. Эмалированная кастрюля была последней в очереди, поэтому Конни продолжила энергично натирать ее щеткой, особое внимание уделяя саже с внешней стороны, оставленной газовыми конфорками. «Нет смысла, — думала она, — куда-то сейчас бежать, если потом все придется перемывать заново».
Конни тщательно вытерла руки тонким мягким полотенцем, висевшим на ролике: раздражение кожи было ни к чему. У нее замерзли ноги из-за того, что пол возле раковины всегда был холодным; не помогали даже тапочки из овчины, подаренные матерью на день рождения. Прежде чем вернуться на кухонный линолеум, Конни пошевелила пальцами ног, чтобы восстановить кровообращение. Блестящее желтое покрытие заскрипело у нее под ногами, когда она направилась через коридор к дверному коврику, где лежала целая россыпь конвертов. Она нагнулась и собрала их все. Мягкая бумага намокла из-за влажного передника.