— Интересные штуки. — Они действительно его поразили.
— Рада, что вам нравится.
— Все запчасти идут в дело?
— Я стремлюсь. А гайки и шайбы я завтра расплавлю в горне.
— Может, мне стоит вернуться, когда вы будете не так заняты?
— Я почти закончила.
— Хорошо. — Ему не по себе от таких ярких доказательств ее творческого подхода.
Она поворачивается к нему:
— Так что вам, собственно, нужно? Ну то есть кроме деталей.
— Я довольно много пользуюсь машинкой, и, похоже, ей требуется не просто смазка механизма. Рукоятка ходит немного туго, и вот я думаю, что ее, может быть, нужно смазать изнутри, куда я не могу добраться. — Он явно взволнован. — Я понял, что вы не механик, но, может, у вас будет время посмотреть?
— Если она старая, я могу вас от нее избавить.
— Ну я не хотел бы, чтобы ее разбирали на части.
— Я найду ей хорошее применение. Как говорится, в дело пойдет все, кроме скрипа, — улыбается она. — Судя по тому, что вы говорите, ей, возможно, пора на покой.
— Я точно не хочу ее продавать. Это исторический предмет, и мне нравится ею пользоваться.
Она качает головой:
— Всю эту винтажную моду я совсем не понимаю. Сама бы я просто купила новую.
— Так вы не можете помочь? — Он чувствует, что выхода нет.
— Я эмалировщица и ювелир, а не механик.
— А-а…
— Но, наверное, я могу посмотреть, — смягчается она. — Хотя ничего не буду обещать. Может, там, внутри, что-то так сломано, что уже не починить.
— Но у вас же есть запчасти, правда?
— Да, но они мне нужны вот для этого. — Она обводит рукой стол и указывает на манекен. — Так что, возможно, у меня как раз нужной детали и не найдется.
— Так я могу оставить ее у вас? Посмотрите? — Фред уверен, что она хочет от него отделаться, но предпринимает последнюю попытку. — Пожалуйста.
Она идет к двери и возвращается с метлой, которой начинает сметать пенопластовые крошки.
— Да, наверное, но ни завтра, ни на этой неделе я не смогу посмотреть. У меня сейчас самая горячая пора — последние шесть недель перед Рождеством.
— Спасибо, я очень вам благодарен. — Он понимает, что буквально пресмыкается перед нею.
— Оставьте вон там, в углу. — У нее звонит телефон, и она смотрит на экран. — Я должна ответить, это важно. Запишите свой номер на доске. Там слева внизу лоток, в нем лежит мел. Я позвоню, когда посмотрю ее, и скажу, что думаю.
Она нажимает на кнопку «Ответить»:
— Алло, это Эллен, чем могу помочь? — И отворачивается от него к окну.
Он понимает, что аудиенция закончена.
Джин
Середина июня 1980. Эдинбург
Джин не любила приходить первой, но она привыкла каждое утро являться в библиотеку Фаунтинбриджа к десяти, чтобы час провести за газетами. Сегодня в зале периодики тише обычного, подумала она, кивнув постоянным посетителям, которые подняли головы, когда она зашла в зал. Иметь информацию — это хорошо. Сначала она читала «Скотсмен», потом «Глазго геральд», а когда заканчивала с ними и оставалось время, переходила к «Манчестер гардиан», если эту газету удавалось заполучить. Газеты размещались на наклонных стендах, которые можно было опускать и поднимать под свой рост, и ей нравился этот процесс. Во многом поэтому она продолжала ходить сюда, а не в другую библиотеку, которая была ближе к дому. Ей нравились такие физические упражнения, и Дональд, хотя его уже не было на свете много лет, наверняка одобрил бы то, что она каждый день выходит из дома: сам-то он терпеть не мог сидеть в четырех стенах. С годами его перестало волновать, что кто-то смотрит на его пустой рукав, и неудобный протез он надевал только в случае крайней необходимости. Они с Джин вместе с детьми обошли весь Эдинбург и ели обернутые в жиронепроницаемую бумагу сэндвичи и в ботанических садах, и в Блэкфорд-Хиллс, и вообще где угодно. Они часто ездили на автобусе в Портобелло, где заказывали фиш-энд-чипс, смотрели в сумерках на огни прибывающих в Форт судов и пытались угадать, из какого порта они пришли, а потом возвращались домой с кучей песка в туфлях.
Даже когда Дональд стал плох, а дети выросли и сами завели семьи, они продолжали приезжать каждое воскресенье. Они вместе гуляли в парке Медоуз и по дорожке за Королевской больницей. Он всегда радовался, когда внуки бегали наперегонки, соревнуясь, кто быстрее принесет ему конский каштан или цветущую веточку вишни. В последний год его жизни маршрут длиной в милю все сокращался, но все гуляли вместе с ним, пока ему наконец не стало совсем сложно преодолевать короткое расстояние от квартиры до парка. Он умер буквально через несколько недель, оставив в доме каждого из своих детей наследство в виде грязных высоких сапог и шерстяных шапок.
В этот день Джин обратилась к «Глазго геральд» в первую очередь. Из Клайдбанка сообщали — она слышала об этом по радио накануне вечером, — что фабрика «Зингер» закрывается двадцать седьмого июня. Джин подалась вперед и ладонью расправила страницу, позабыв о темно-серой типографской краске, которая немедленно испачкала ей пальцы. Хотя со времени отъезда Джин прошли десятилетия, она постоянно держала руку на пульсе и следила за новостями родного города, но при этом не делилась своим интересом ни с Дональдом, ни с кем-либо еще. И вот сейчас фабрика окончательно закрывалась. В войну ее бомбили, потом модернизировали, затем ее даже посещала королева, но постепенно производство сокращалось. Слухи о закрытии ходили уже несколько месяцев. Несомненно, если бы она все еще жила в Клайдбанке, то слышала бы, как это обсуждают во всех укромных уголках: такие новости никогда не остаются секретом для людей, которых они затрагивают в первую очередь. Джин знала, что должна сделать. До станции Хеймаркет она сможет добраться примерно за полчаса. Но она не спешила узнавать расписание: Джин ждала уже шестьдесят девять лет, так что еще несколько дней погоды не сделают.
Джин
Конец июня 1980 года. Клайдбанк
Джин подождала на платформе, пока поезд не уйдет. Теперь она была ниже ростом сантиметров на пять: содержание кальция в старых костях постепенно уменьшалось, и позвоночник сжимался. Но внутри она была в десять раз сильнее, чем та восемнадцати — летняя девочка, а еще в сотню раз решительнее. Джин вдохнула знакомый запах железа и стали, поднимавшийся от рельсов. Она знала, что станция с шестью тупиковыми путями должна была измениться, но все-таки не была готова к тому, что здесь окажется так безлюдно.
Последний раз, когда Джин стояла на этом же месте, с нею рядом был Дональд. А вот теплый свет и голубое небо, казалось, были прежними — история повторялась.
С того дня ей больше всего запомнились страх и стыд. Страх она тщательно прятала за маской уверенности. Именно она была в те дни движущей силой, она принимала решения, но так и не смогла признаться ему, как тогда боялась, что все пойдет неправильно. И Джин никогда не забывала, как Дональду было стыдно за то, что он подвел ее. Он лишился храбрости и смог обрести ее снова гораздо позже, без нее, когда оказался на фронте.
Джин взглянула на станцию с платформы, откуда все было хорошо видно.
Хаотичное сочетание старых зданий и новых пристроек казалось одновременно и знакомым и чужим. Она подумывала вернуться еще в прошлую пятницу, в последний день работы, после того как увидит все своими глазами, но не смогла заставить себя отправиться в путешествие. Это было бы подло, так что стоило несколько дней подождать. Джин знала, каково терять работу, каково быть изгнанным. Дональда это просто разрушило, и ей не хотелось видеть сейчас, почти семьдесят лет спустя, такую же пустоту на лицах других мужчин и женщин.
Джин порылась в сумочке в поисках конверта, который захватила из дома, нащупала его и сформулировала для себя новый план. Она пойдет к воротам, если только они еще существуют, — к тем самым воротам, на которых когда-то висело объявление о результатах голосования после забастовки. Она собиралась войти в них, вступить в логово драконов и встать там, чтобы защитить их всех.
А потом она вернется в город, пройдет по улицам с рядами жилых домов, многие из которых были разрушены в результате бомбардировок[29], дойдет до своего старого подъезда — просто чтобы посмотреть. И купит мороженое — как напоминание о том, что случались тут и счастливые моменты.
Но в итоге ничего из этого Джин делать не стала. Никакой радости во всем этом не было. Она вдруг поняла, что все, что ей необходимо было доказать, уже доказано в другой жизни, когда она стояла на освещенной солнцем платформе, держала за руку любимого мужчину и собиралась уехать вместе с ним несмотря ни на что.
Джин села на следующий поезд до центрального вокзала Глазго. Там она пересела на пассажирский до Эдинбурга, выбрав некурящий вагон.
Сидевший напротив нее молодой человек в сером костюме листал ежедневник на кольцах. Пощелкивая ими, он делал записи, планируя свою жизнь прямо у нее на глазах. Джин видела, как ее попутчик черными жирными чернилами выводит крупные буквы:
ОТКРЫТКА НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
ШНУРКИ
М. О. Т.
ДЕТСКИЙ ЛОСЬОН
Дописав последнее слово, он открыл кожаную папку и достал фотографию женщины с маленьким ребенком, погладил ее пальцем и улыбнулся, потом захлопнул папку и застегнул на ней кнопку. После этого молодой человек порылся в портфеле и вынул какие-то бумаги.
— Как жаль, что вам приходится работать в поезде, — сказала Джин. — Из окна такие прекрасные виды открываются.
Он удивленно посмотрел на нее:
— В любой другой день я бы полюбовался вместе с вами, но мне надо готовиться к собеседованию, прошу прощения.
Она кивнула:
— Да, конечно, не буду вам мешать.
Пейзаж за окном был куда интереснее, чем журнал, который она купила на вокзале и отложила после нескольких первых страниц. Все оставшееся время Джин просидела, сложив руки на коленях и наблюдая за проплывающими за окном видами, которые менялись по мере того, как поезд двигался все дальше на восток. Через полтора часа он прибыл на станцию Хеймаркет. Оставалась еще одна остановка.