После продолжительного обсуждения мы пришли к выводу, что в данной ситуации Хуану не следовало бросать господина Фридмана и что его долг швейцара и гостя состоял в том, чтобы помочь тому разложить леденцы по своим местам. Хотя, впрочем, верно и то, что долг швейцара обязывал его вернуться на пост у входа в здание. Однако мы описываем здесь, как все случилось на самом деле, а не как нам хотелось бы, чтобы все произошло. К тому же крайне важно, чтобы читатель усвоил то обстоятельство, что нас, то есть, тех, кто подписывается под настоящим повествованием, миллион, и мы сведем наши рассуждения к некоему общему знаменателю, или если воспользоваться выражением, которое так любят в здешних краях, в разумной мере «сбалансируем» факты. Признаемся, что порой многим из нас хотелось бы проявить больше жесткости к одним персонажам, больше уважительности — к другим и даже обойти молчанием неприглядные поступки некоторых действительно безнравственных личностей. Однако с общего согласия подписавших этот документ решено не нарушать объективности данного свидетельства, являющегося, как позже станет ясно, нашим самым мощным оружием. Сделав, таким образом, подобную оговорку, мы считаем своим долгом продолжить повествование.
Вновь оказавшись на рабочем месте, Хуан распахнул дверь перед сеньором Артуром Макадамом и приветливо с ним поздоровался; несмотря на свои шестьдесят семь лет, тот еще строил из себя донжуана и как раз сейчас явился в компании типичной американской красотки — рослой, плотно сбитой блондинки (впрочем, правды ради следует заметить, не бог весть с какими изящными лодыжками да еще и плоскими бедрами, — не то, что у наших женщин). Господин Макадам широким жестом извлек из своего кожаного бумажника стодолларовую банкноту, потряс ею в воздухе и протянул швейцару, который принял ее с низким поклоном, не питая, однако, на столь щедрый жест никаких иллюзий. Он знал — подобная сцена происходила уже не раз, — что некоторое время спустя, когда гостья уйдет, Артур Макадам потребует вернуть ему купюру, предложив взамен монетку в двадцать пять центов.
Намерения сеньора Макадама были яснее ясного: богатыми чаевыми он старался произвести впечатление на очередную из бесконечной серии своих подружек. Однако как при вручении банкноты, так и при ее изъятии мистер Макадам еще и особым, заговорщическим образом подмигивал швейцару; такие вот в своем роде приятельские проделки как бы приходились по душе Хуану. Этот старик с замашками донжуана, думал наш швейцар, — одинокое создание, а потому нуждается в наставлении, чтобы выйти или войти в другое место, — к таинственной двери, которую, разумеется, именно он, Хуан, обязан ему показать.
Через несколько минут после появления сеньора Макадама Хуан уже открывал дверь перед Брендой Хилл — дамой, как всегда, находящейся в легком подпитии. Она преспокойно вошла, поприветствовав его безликим «Хэй», и затем, неизменно холодная и элегантная, проследовала к лифту. Однако, не успев переступить порог квартиры, она вызвала Хуана по домофону и сдержанно-властным тоном попросила его на минуточку подняться в квартиру, поскольку что-то там стряслось с телефоном, и она не могла им воспользоваться.
Подобные неприятности — то у кого-то из жильцов засорится унитаз, то сломается телефон, то перегорит лампочка или упадут шторы на окнах — происходили практически ежедневно. И хотя в обязанности нашего швейцара не входило заниматься такого рода поломками, — да и знания не позволяли, — Хуан, не иначе как озабоченный выполнением другой своей миссии, являлся по первому же зову.
Бренда Хилл ждала его прихода, завернувшись в длиннополый желтый халат. Судя по всему, телефон починился сам собой, поскольку сеньора Хилл оживленно болтала с трубкой в руках. Не прерывая разговора, она жестом указала Хуану, чтобы он сел на диван; кошка — тоже желтая — злобно посмотрела на него, выгнув спину. Бренда Хилл продолжала свой телефонный разговор, который занял у нее тридцать пять минут. Завершив диалог, миссис Хилл подошла к холодильнику, смешала бутылку водки с апельсиновым соком и, наполнив два стакана, протянула один Хуану, уселась рядом с ним на диван, отодвинув при этом кошку, которая приняла еще более разъяренный вид. Хуан открыл было рот, чтобы поблагодарить Бренду Хилл, и подумал, что вот он, подходящий момент, чтобы завязать серьезный разговор с такой элегантной сеньорой, которая, если и пьет и принимает многочисленные визиты мужчин или вечно висит на телефоне, то все потому, что чего-то ищет, «чего-то» такое, что до сих пор не нашла, знаменитую дверь, которую он ей откроет.
Однако Бренда Хилл, не произнеся ни слова, выпила свою screwdriver,[3] заодно осушив стакан швейцара, и вслед за этим деликатно и с профессиональной ловкостью раздела Хуана.
Она проделала все настолько быстро, что даже мы (не забудьте, что мы за всем наблюдаем) были поражены.
Что в такой момент оставалось делать нашему швейцару? Встать, натянуть брюки, извиниться и уйти? Его должность, его принадлежность к обслуживающему персоналу здания, а, следовательно, положение подчиненного госпожи Бренды Хилл ставили его перед моральным и трудовым выбором. Вместе с тем разве близость с госпожой Хилл не значила проявление неуважения? Но если не пойти на нее и удалиться, не расценит ли госпожа Хилл его отказ как пренебрежительность и даже отсутствие должного почтения к вышестоящему? Не захочет ли тогда она в сердцах написать жалобу в домоуправление по поводу какой-нибудь оплошности, совершенной им?.. Хуан поднял голову, и поймал на себе взгляд желтых злобных глаз кошки (персидской? африканской? индийской? Не наше дело разбираться в кошках), и выражение ненависти, которое таил в себе ее взгляд, казалось, каким-то образом давало ему понять, или предупреждало, чтобы он позволил госпоже Хилл себя ласкать. Хотя сама кошка, со своей выгнутой спиной, похоже, испытывала отвращение к этой сцене. Однако наш юный швейцар, что тут греха таить, испытывал удовольствие от опытных прикосновений рук сеньоры Хилл, которая, высвободившись от домашнего халата, в конце концов, овладела Хуаном с такими истошными криками, что кошка, пронзительно мяукнув, выпрыгнула на балкон.
Завершив спаривание, госпожа Хилл снова облачилась в халат, застегнув пуговицы до самой шеи. Затем протянула Хуану одну из своих ухоженных рук и отпустила восвояси.
— Всегда когда будет желание, звони.
Швейцар оправил униформу и вышел в коридор. Обеденный перерыв кончился, и он отправился на свое место рядом с большой стеклянной дверью.
В небе покачивался дирижабль Good Year, его объемистая алюминиевая конструкция медленно опускалась, а затем всплывала, словно огромная рыбина, осторожно тыкающаяся носом в небоскребы. Еще дальше небольшая эскадрилья вертолетов, быстро-быстро вращающих пропеллерами, походила на моллюсков, устремившихся в другие глубины. Из того, что ближе, — воздушный шар, весь в лентах и разноцветных канатах, плыл вверх, будто гигантская медуза. Высоко же в небе бесшумно проносились удлиненные тела jets[4] — не отличишь от брюха акулы, если глядеть на нее со дна океана. Вечером, когда синева сгущалась до такого предела, что поглощала целые здания, окрашивая их в темно-синий цвет, Нью-Йорк представлялся швейцару огромным затонувшим городом. А люди, которые в это время покидали фабрики, магазины или офисы и торопливо направлялись в разные стороны, исчезая в отверстиях «сабвэя»,[5] — напоминали огромные косяки мелких рыбешек, мечущихся в поисках временного убежища. Итак, Хуан созерцал мир, стоя за огромной стеклянной входной дверью, пока Нью-Йорк погружался в сумерки, сопровождавшиеся не тенями, а как раз наоборот, взрывом света, безбрежным искрением, которое взвивалось к небу и омывало даже тучи. Обе башни Всемирного торгового центра были теперь мертвенно-желтыми, в еще более безутешную желтизну обрядился Эмпайр Стейт билдинг. И все прочие здания, выстроившись в гигантскую горную цепь, вырисовывались на горизонте; их окна походили на освещенные мигающие клетки, каждое из них подавало швейцару знаки отчаяния.
И вдруг со всех сторон послышался дружный рев, словно разнородные и неподдающиеся классификации шумы, производимые городской вселенной, под воздействием ночной атмосферы, слились воедино. Этот крик, этот призыв, как бы обращенный к Хуану (по крайней мере, так он его воспринимал и так описал), усиливал в нашем швейцаре предчувствие, продром,[6] безумие: дескать, именно на него, а не на кого-то другого возложена миссия распространить по миру своего рода послание, нечто неслыханное и бесспорное, очевидное и неуловимое. Оно будет содержать утешение, решение, всеобщее и вместе с тем личное счастье, единственную и изменяющуюся дверь, которая спасет одного за другим каждого человека. «Что было, что было, что было…» Его охватывала безумная эйфория, и, находясь во власти необъяснимой иллюзии — что он наделен «некими способностями» — необычной веры или нелепого визионерства, он продолжал разговаривать сам с собой вполголоса, чаще всего скороговоркой. В то же время он делал загадочные и неожиданные пометки в записной книжке, которую вечно таскал под униформой, издавая короткие крики удовольствия и бормоча что-то бессвязное, вроде «ты свет, ты тот, который стережет, тот, который должен открыть все туннели…». Свои записи он делал со сдавленным стоном и озираясь по углам. Затем принимался ходить кругами по lobby, залитый светом великолепных зажженных ламп, вестибюль сейчас представлял собой миниатюрную копию мира за его стенами — гигантский аквариум без воды, а наш швейцар в полной голубой униформе, цилиндре, белых перчатках, с бронзовыми галунами и пуговицами смахивал на экзотическую рыбку, бьющуюся между стекол в поисках несуществующего выхода, в предчувствии, что из-за нехватки кислорода она обречена вскоре погибнуть.