Но потом решил, что болтающийся на веревке, с вывалившимся наружу черным языком (видел в кино), он будет выглядеть безобразно. Вскрыть вены – пошло, травиться снотворным – как-то инфантильно, очень по-женски. Словом, перебрал все способы наложить на себя руки, и ни один не показался ему достойным. И вот однажды во сне ему явился святой Лука, он светло улыбался, приблизившись к мальчику, перекрестил его и ласково произнес: «Ступай к Господу, сынок. Он – твоя истинная любовь». Жан-Пьер проснулся обновленный. Мысли о смерти оставили его. И он впал в другую крайность – решил посвятить свою жизнь Богу. Женщина, которую он любил больше жизни, предала его. А полюбить другую он не сможет уже никогда (тогда парнишка был абсолютно в этом уверен), и он решился бежать в монастырь. Без денег и документов явился к настоятелю монастыря аббату Арману Крюшо, упал на колени и рассказал о том, что с ним произошло. Аббат Крюшо, вопреки его ожиданиям, отнесся к Жану с сочувствием и пониманием. Его приняли с испытательным сроком, на месяц, дав возможность юноше осмотреться и обдумать принятое решение, дважды приезжали родители, настаивали на его возвращении в мирскую жизнь. Мать плакала навзрыд, умоляя мальчика одуматься. Но Жан, наблюдая гармоничное существование монахов в святой обители, чем дальше, тем больше осознавал, что принятое в горячечном бреду решение служить Господу, единственно верное. И родители смирились. Потом был Парижский католический институт, рукоположение в сан и скромный приход в Берне.
«Господи, как же она похожа на Женевьеву, – размышлял он, глядя в темноту.– И походка, вкрадчивая, мягкая, кошачья. И тембр голоса – высокий, переливчатый. Только вот родинки на лице Женевьевы не было… А может, она и впрямь прислужница сатаны, явившаяся погубить мою бессмертную душу?», – вяло думал он, засыпая под свистящее горловое бульканье старого Буателя. «Ничего у тебя не выйдет, искусительница», – шепотом пригрозил он невидимой Алисе и заснул.
Глава восьмая
Проснувшись около десяти утра, Алиса здорово испугалась. Она недоумевала, разглядывая строгие белые стены комнаты, скупо украшенные распятием из черного дерева и двумя офортами на религиозные темы. Один из них был копией знаменитой картины какого-то русского художника (Алиса, как ни пыжилась, но так и не могла припомнить его фамилии) «Явление Христа народу».
«Черт побери! Как я сюда попала?»,– соображала она, наткнувшись взглядом на маленький тисненый золотом требник. Перевела взгляд на высоко расположенное небольшое оконце, за которым виднелись крепкие ветви векового дуба с сидящими на нем большими носатыми воронами.
– Кар-р-р! – хрипло заявила одна, чтобы разбавить церковную скукотищу. – Кар-р-р! Кар-р! – с готовностью отозвались ее товарки. Разом снялись с ветки и, лениво взмахивая мощными крыльями, взвились в клубящиеся серые тучи.
«Швейцария, – осенило Алису. – А вороны, как в России. Такие же наглые. Офигеть. Галина. Церковь и месье кюре»,– цепь смутных воспоминаний замкнулась, и Алиса живо выбралась из-под одеяла. Огляделась в поисках одежды, но ее нигде не было видно.
«Спрятали, – догадалась она. – Чтоб не сбежала».
– Ой, как есть хочется, – пожаловалась она, почувствовав характерную для хронического гастрита боль в пустом желудке. – И одежды нет. А плевать! Так и пойду. Пусть на себя пеняют, – решилась она, всунула ноги в просторные клетчатые тапки сорок последнего размера и сразу стала похожа на маленького Мука в туфлях-скороходах.
«Эх, мне скороходы и в самом деле пригодились бы, – размышляла она, умываясь в тесной ванной. – Смылась бы домой. Только б меня и видели».
Воспоминания о доме окончательно испортили настроение, она присела на край ванной и задумалась. Информация о случившемся в Гриндельвальде уже наверняка известна в России. Бедная мама! Что она сейчас переживает! Ее дочь – преступница, человекоубийца, скрывающаяся от правосудия. Ее уже и Интерпол, наверное, ищет.
Последний раз Алиса звонила матери по приезде в Швейцарию, на все лады расхваливала мужа, их грандиозное турне и рисовала ей небо в алмазах. А мама слушала-слушала, да и сказала:
– Как-то все слишком уж хорошо, доча. Не было б беды.
– Да, ну тебя, мам. Привыкла к серой жизни, вот и боишься всего, как премудрый пескарь. Нет, чтоб за дочь порадоваться.
– Да радуюсь я, Лисенок. Радуюсь. А сердце чего-то не на месте. Может, и права ты, что я жизнью затюканная так, что и веселиться по-настоящему разучилась. Во всякой радости мне какой-то подвох мерещится, – голос матери был таким теплым и родным, слышалась в нем такая неподдельная забота, что Алиса разревелась, как детском саду, когда мама впервые оставила ее в группе одну.
Она и не заметила, как по щекам градом потекли слезы, а из носа–прозрачная сопливая слизь, плакала долго, навзрыд, судорожно всхлипывая и икая. Было жаль маму, себя, Марка и всю свою исковерканную жизнь. Через несколько минут она опомнилась, глянула на себя в зеркало и охнула – физиономия расплылась, как у тетки Лены (их тверской соседки) после пятидневного запоя. Пришлось сунуть голову под холодную струю и проторчать в таком положении не меньше трех минут. Усилием воли прекратив начавшуюся было истерику, она успокоилась, привела себя в порядок и решила наведаться в кухню.
«Прям в пижаме и попрусь. Знай наших. Чтоб неповадно было одежду прятать», – храбрилась она, выходя из комнаты.
В пустом коридоре слышалось приглушенное акапельное пение церковного хора, доносившееся со стороны храма, где отец Жан служил воскресную мессу, его проникновенное бархатное: «Amen» гулко разносилось под сводами. С противоположной стороны, где по соображениям Алисы должна была находиться кухня, доносилось мирное жужжание кофемолки. Собравшись с духом, Алиса как была в одном исподнем, прошлепала туда. Войдя, она увидела пожилую худую монахиню в черном платье с широкой белой манишкой на плоской груди, белое крылатое кепи венчало ее аккуратную головку. Кипенно-белые детали ее костюма слепили так, что хотелось зажмуриться.
«Настоящая французская монахиня. Прям как в кино с Луи де Фюнесом»,– удивилась Алиса.
Обернувшись на звук шагов, женщина на мгновение опешила, смерила девушку уничтожающим взглядом, поджала тонкие сухие губы, отчего ее лицо стало походить на засохший финик, демонстративно фыркнула и, не говоря ни слова, пулей вылетела из кухни, оставив на плите медную турку с закипающим кофе.
– И ветер вам, как говорится, в спину. Не очень-то и хотелось, – вызывающе буркнула Алиса, задрала нос и, приподнявшись на носочки, проследовала к плите, передразнивая чванливое поведение заносчивой святоши.
Кофе закипал, под густой шоколадного цвета пенкой, угрожающе быстро взбегавшей по стенкам турки, забулькала ароматная жидкость. Алиса сняла джезву с огня, налила себе крохотную чашку и уселась за стол. В плетеной вазе красовались булочки с корицей. Ни вкуса, ни запаха этой специи Алиса не выносила, потому, несмотря на голод, категорично отодвинула вазочку на край стола.
Некоторое время спустя в кухню вошел отец Жан, лицо его было пасмурным, ни тени вчерашней любезности, тяжелый взгляд и пальцы, нервно дергающие край сутаны, говорили о том, что святой отец крайне взволнован.
– Матушка Иветта сказаль, что ви явились совегшенно газдета. Ваша одьежьда стигается. Чегез полчаса ви полючить ее. Жюльен пгинесет ее к вам, Алис. Я буду ждать вас в исповедальне. Мне нужно поговогить с вами. Это важьно. ОЧЕНЬ.
Все это он произнес четко, холодно, без пауз и только многочисленные ошибки выдавали его возбуждение. Не дожидаясь ответа, он круто повернулся и стремительно вышел из кухни, оставив Алису в крайнем недоумении.
«Что произошло? – озадаченно думала она. – Монахиня шарахнулась от меня как черт от ладана. Кюре смотрел так, будто его вот-вот стошнит. Может, я за ночь язвами покрылась?»– Алиса торопливо ощупала лицо. Кожа была гладкой и шелковистой, никаких изъянов. «Поняла! Они решили меня сдать!»,– мысль не была оригинальной, скорее навязчивой идеей, преследовавшей ее в последние двадцать четыре часа. «И что теперь? Денег нет, знакомых нет. Вот, дура, даже телефон у Галины-Мессалины не взяла. Одежды и то нет».
Настроение, и без того не радужное, упало совсем. Алиса машинально допила кофе, не чувствуя ни запаха, ни вкуса, и уныло поплелась в комнату-камеру святого отца.
Там она присела возле окна и обреченно уставилась в тоскливую серую муть небес. Изодранные холстины облаков вяло ползли на северо-восток, в сторону России.
«Господи, да я бы полжизни сейчас отдала, только бы оказаться на колченогом табурете маминой кухни…»,– в душе воцарился мрак.
В голове снова зазвучал надрывный, как сирена, голос телеведущего, гортанно выкрикивающего непонятные немецкие слова и ее имя – Алис Фридман. Безвольное тело мертвого Марка, его приоткрытый, точно подглядывающий за ней глаз, черная тень убийцы в окне второго этажа…
Тяжелые, душные слезы полились сами собой, не принося облегчения, они топили душу в безысходности и страхе. Алиса уткнулась лбом в холодную поверхность подоконника и заскулила, как смертельно раненое животное, тихо, тоскливо, отчаянно. Неожиданно для себя она принялась молиться вслух, громко, отчетливо. Она не просила, она яростно требовала у Господа крупицу помощи. Ее мольба на грани истерики, перемежающаяся беспрестанными всхлипываниями и икотой звучала нелепо, как пародия на светлые молитвы истинно верующих, знающих, что Господь непременно услышит и придет на помощь. Это было похоже на детский шантаж с угрозами разувериться в его, Господа, существовании, если он сей же час чудесным образом не прекратит этот кошмар. Она молилась до хрипоты, как одержимая, судорожно протягивая руки вверх, к небу, где, по ее мнению, должен был находиться отец небесный.
Жюльен, принесший девушке чистую одежду, замер у двери, не решаясь, обнаружить свое присутствие. Мальчику, выросшему при церкви, не раз приходилось видеть молящихся, и он давно привык к созерцанию чужих страданий, но боль и отчаяние, звучавшее в осипшем голосе этой русской, тронули его наивное сердечко.