Адвокат Бонифачо, также посетивший комнату для шитья ради окончательной примерки, ликовал от удовольствия. Словно не замечая моего присутствия (а может, зная о моей клятве), он сообщил дочерям, что переговоры с молодым офицером и с племянником епископа завершились успешно и теперь Альде и Иде предстояло завоевать одобрение и симпатию будущих свекровей, которые вместе со своими мужьями и епископом непременно будут присутствовать на королевском приеме. И конечно же, вызвать восхищение у обоих будущих супругов, которые не только впервые смогут хорошо рассмотреть их вблизи, но и во время бала не упустят возможности прижаться щекой к волосам избранницы, оценить мягкость ее рук, тонкость талии, гибкость и белизну шеи, почувствовать ее запах. «Не забудьте взять с собой мятные или фиалковые пастилки, – наставлял дочерей адвокат. – Нет ничего более неприятного для мужчины, чем дурной запах изо рта. И не болтайте много. Впрочем, разве вы можете им не понравиться?»
Услышав слова отца, обе синьорины покраснели. Я тоже должна была бы мечтать, представляя себе все волшебство этой первой встречи, зарождение влечения, расцвет любви. Но история синьорины Эстер и маркиза Риццальдо показала мне, сколько лжи скрывается за такими иллюзиями. Я смотрела на двух сестер в их прекрасных платьях с японским рисунком и думала о несчастной мадам Баттерфляй, соблазненной, обманутой, брошенной, доведенной до самоубийства. Синьорину Эстер спас отец, у Чио-Чио-сан отца больше не было, он покончил с собой, чтобы сохранить честь, как сделала затем и его отвергнутая дочь. Интересно, а как бы повел себя адвокат Провера, если после заключения брака зятья стали бы вести себя неподобающе по отношению к Альде и Иде?
Вечером я поговорила об этом с гладильщицей, но та, несмотря на то что муж-пьяница частенько поднимал на нее руку, обвинила меня в чрезмерном пессимизме. Впрочем, никто из нас тогда и представить не мог, чем закончится история помолвки синьорин Провера.
Платья были готовы за три дня до прибытия королевы. Синьорина Джемма заплатила мне оговоренную сумму, не добавив на чай ни единого чентезимо, и, напоследок еще раз напомнив о клятве, отправила домой. Учитывая объем выполненной работы, заплатили мне мало, но я была счастлива, поскольку полученный опыт и знания оказались для меня бесценными.
Утром следующего дня, несмотря на усталость, я рано поднялась, вышла на проспект и встала у дверей парикмахерской. Мне не пришлось слишком долго ждать, как появилась Томмазина. Она шла по тротуару босиком, с большими голубыми коробками на голове, выкрикивая: «Из Парижа прибыли наряды для нашей синьоры и синьорин!» Когда она проходила мимо меня, наши взгляды встретились, и я чуть не прыснула от смеха, но она сохраняла невозмутимость, ничем не выдав, что узнала меня.
Вскоре, как обычно, по городу разнеслось известие о прибытии «парижских платьев», столь же традиционно вызвавшее зависть и любопытство всех приглашенных на королевский прием дам, которые тотчас же принялись сплетничать и злословить о непонятной скупости адвоката, который тем не менее тщеславия ради позволял своим женщинам такие грандиозные расходы.
Но никто, включая меня, не сомневался, что Альда и Ида Провера будут на балу самыми элегантными «девицами на выданье». В гостиных всего города обсуждали успешное окончание переговоров о двойной помолвке: ожидалось, что о ней будет официально объявлено во время приема или, если придворный протокол этого не позволит, на следующий день.
Королева со свитой прибыли поездом. Путь из столицы оказался долгим, поскольку каждые несколько километров приходилось останавливаться, чтобы поприветствовать местное население, которое, протягивая цветы и размахивая флагами, заполняло перроны всех без исключения станций, даже самых маленьких. В каждой витрине нашего города были выставлены фотографии государыни в окружении юных принцесс и наследника престола в матросском костюмчике. Их с любопытством разглядывали знатные синьоры, жены зажиточных торговцев и даже домохозяйки из узких переулков, но особенно внимательно – мы, портнихи и швеи, которым не терпелось посмотреть на королевские платья. Ведь мы знали, что, когда будущая королева только приехала в Рим, будучи еще юной невестой, ее наряды посчитали слишком простыми и лишенными элегантности, а родственники со стороны жениха даже презрительно называли ее пастушкой. Но простые люди ею восхищались: у нас в городе огромная толпа, стремясь выразить признательность и уважение, растянулась вдоль станционных путей, и мне ничуть не стыдно признаться, что среди этой толпы была и я. Надо сказать, в своей наивности я даже гордилась тем фактом, что три платья, в создание которых я внесла вклад, сшитые на моей ручной машинке, увидит сама королева: возможно, «пастушка», привыкшая теперь одеваться у лучших портных Италии и Европы, даже притронется к ним, а то и будет ими восхищена.
Королева со свитой остановились в гостинице «Италия», самой роскошной в округе. В первый день государыня отдыхала после путешествия и приняла, да и то лишь в частном порядке, только первых лиц города: большой прием и бал планировали на завтра.
О том, что же именно случилось во время приема, я узнала только дня через три-четыре. Сначала скандал попытались скрыть, но разлетевшиеся повсюду слухи остановить не удавалось, сколь бы запутанными, расплывчатыми и неточными они ни были. Непонятно было, каким образом разоблачение того факта, что платья семейства Провера вовсе не доставлены из Парижа, а сшиты дома, помимо унижения для них самих, могло еще и задеть честь и тягчайшим образом оскорбить королеву и других присутствующих благородных дам. Ходили разговоры даже об «оскорблении величества», хотя против адвоката Бонифачо так и не выдвинули никаких официальных обвинений. Но репутация семьи, особенно обеих дочерей, как в таких случаях говорится, была безвозвратно погублена.
Некоторое время новости о случившемся передавались только из уст в уста, да и то шепотом. Ворота дома Провера на площади Санта-Катерина оставались закрытыми, а родственники и те, кого считали друзьями семьи, стоило только затронуть эту тему, краснели и отказывались что-либо говорить. Единственный оброненный кем-то из них комментарий состоял всего из одного слова: «Невероятно!» Но после отъезда королевы некоторые из присутствовавших на приеме (главным образом холостяки, не имевшие жен, а следовательно, и необходимости оправдываться перед ними за свои эротические похождения, которыми даже гордились), заговорили свободнее, рассказав о самых пикантных подробностях дела, и теперь префект и другие представители власти уже не могли заставить прессу молчать. Десять дней спустя одна особенно смелая сатирическая газета из тех, что не приносят в дома с дочерями на выданье, опубликовала пространный репортаж. Именно из этой газеты я наконец узнала, что же случилось, и хоть и была ошеломлена, но все же вздохнула с некоторым облегчением, поскольку репортер написал о том, где и как платья были сшиты, только вскользь, не придавая этому особого значения и не упомянув моего имени: просто «с помощью приходящей швеи». Я сохранила газету, чтобы показать синьорине Эстер после ее возвращения из-за границы, и храню вырезку из нее до сих пор: ведь меня впервые, пусть и анонимно, вовлекли в громкий скандал (надо сказать, он оказался не последним, но о втором подобном случае я расскажу чуть позже, а пока ограничусь тем, чтобы удовлетворить твое, читатель, любопытство относительно того, что же произошло тем вечером в расписанных фресками залах префектуры).
Протокол церемонии подразумевал, что в самом начале приема дамы, покинув своих кавалеров, собирались в зале, названной из-за украшавших ее фресок «залой с нимфами», где при необходимости могли оставить в гардеробе накидку и поправить перед зеркалом платье или прическу. Когда поток гостей иссякал и ворота префектуры закрывались, дамы должны были присоединиться к своим мужьям, отцам и братьям в зале с фресками на морскую тематику и отдать должное легким закускам в ожидании проходившей в главном зале аудиенции у королевы, перед которой один за другим, в порядке важности, проходили жаждавшие оказать ей знаки уважения гости. По окончании этой церемонии должен был начаться бал.
Едва синьора Тереза с дочерьми вошли в зал-гардеробную и сняли свои накидки, все прочие дамы чуть не задохнулись от восхищения, удивления и, как ехидно подметил репортер, плохо скрываемой зависти при виде трех «парижских» платьев. Гордые пожилые аристократки, разумеется, лишь бросали на них издалека презрительные взгляды сквозь свои лорнеты, но значительная часть собравшихся подошла поближе, чтобы рассмотреть наряды, более или менее лицемерно рассыпавшись в похвалах. Подозреваю, что родственницы и подруги семьи, осведомленные о брачных переговорах, в тот момент обнимали Альду и Иду, шепча: «Ты непременно покоришь его сердце. Удачи!» Интересно, оценили ли простоту и элегантность платьев синьорин Провера будущие свекрови, сестра епископа и графиня Ветти, одобрили ли, проявили ли благожелательность?
Но вот, продолжал репортер, дамы присоединяются к синьорам в зале морских фресок. Провера скромно входят одними из последних. Племянник епископа видит Альду, его глаза загораются, и он уже готов идти ей навстречу, но побагровевший дядя, его преосвященство, не в силах поверить своим глазам, железной хваткой сжимает руку Медардо и удерживает его рядом с собой. Капитан Ветти, дон Косма, направившийся было к Иде, тоже останавливается на полпути. По рядам синьоров пробегает негодующий ропот. Дамы, в том числе все три Провера, не понимают, не могут ничего понять. А господа, добавляет газета, никак не объясняют причин своего возмущения.
Дочитав до этого момента, я тоже не могла понять, как же эти благородные господа, ни разу не бравшие в руки иголки, с первого взгляда заметили домашний покрой платьев, ускользнувший от внимания их жен, и почему они так долго не могли объяснить, чем вызвано их возмущение. Все-таки права была бабушка: эти птицы высокого полета совершенно непостижимы.