парчой в мою ручную машинку пришлось поставить самую тонкую иголку, но такие продавались в любой галантерее.
В самое сердце
Я не могла в это поверить. Не могла поверить в то, что американская мисс, учившая синьорину Эстер английскому, приняла, как утверждала Филомена, то решение. Причин для него не было и быть не могло: ведь мисс с такой радостью говорила, что скоро уезжает, даже попросила сшить ей новый дорожный корсет, особый, с потайными внутренними карманами в швах, чтобы прятать деньги, и была счастлива наконец-то освободиться от связи, которая угнетала и все сильнее разрушала ее жизнь. Я не знала, о какой связи шла речь, со мной мисс не откровенничала, но я не могла не заметить, что настроение ее в последнее время улучшилось. Зато я точно знала, что мисс уже предупредила о своем приезде живущую в Нью-Йорке сестру, поскольку сама относила письмо на почту. А еще знала, что она уже купила билеты на пароход, который должен был отвезти ее в Ливерпуль, и на лайнер, через три месяца идущий из Англии в Америку, – потому что тоже сама забирала их в турагентстве: в те дни, когда я приходила к ней домой, чтобы заняться ее бельем, мисс иногда просила меня о таких незначительных одолжениях. Ее горничной Филомене не нравилось бегать по хозяйским делам, словно какой-то начинающей служанке, а у меня оплата была поденная, так не все ли равно, чем заниматься? Сказать по правде, я и сама была рада время от времени размять ноги и поглядеть, что творится в городе. Кроме того, грамоты Филомена при всем своем самомнении не знала, а к хозяйкиной работе относилась весьма равнодушно, если не сказать – презрительно. У меня же тот факт, что мисс была журналисткой, вызывал неуемное любопытство и интерес. Жаль только, ни одной ее статьи в журналах, которые я время от времени брала в библиотеке, не было: она ведь писала по-английски, а в городе никто, кроме разве что синьорины Эстер, не был в состоянии следить за опубликованными в Америке статьями. Однако, заметив, что я интересуюсь ее работой, мисс не так давно рассказала мне, что была несказанно рада подписать с филадельфийской газетой контракт на цикл из двенадцати статей о старинных картинах на золотом фоне, которые она обнаружила, посетив несколько окрестных сельских церквушек.
Мисс мне нравилась, хотя она и вела себя несколько экстравагантно и в хороших домах ее не принимали, распуская слухи, что от такой добра не жди, – как, впрочем, и о любой незамужней женщине, итальянке или иностранке, оставившей родительский дом, чтобы путешествовать по миру и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Будь она из бедноты – швеей, как я, работницей на фабрике, горничной, – ей бы это прощали: лишь бы знала свое место и ни на что не претендовала. Но она-то считала себя им ровней – или, кто знает, будучи до мозга костей американкой, даже не сознавала, что пропасть между классами и семьями может быть столь глубокой и непреодолимой и что женщинам не дозволено пользоваться той же свободой, что и мужчинам. В паспорте у мисс было написано «имеет профессию», что относилось, разумеется, к журналистике и искусствоведению; однако полицейский комиссар раструбил об этом на весь город, вызвав у многих синьоров приступ хохота: для них, как объяснила мне синьорина Эстер, «профессия» применительно к женщине могла быть только одна, та, что называлась «древнейшей», – проституция.
Синьорине Эстер мисс Лили Роуз тоже нравилась. Десять лет назад, когда она только переехала в наш город, семья Артонези была единственной, кто привечал молодую американку. Синьор Энрико предложил ей давать его дочери уроки английского – так мы и познакомились.
Тогда еще жива была бабушка, мы с ней часто проводили целые дни за шитьем в доме Артонези, и как-то мисс, прекрасно говорившая по-итальянски, попросила бабушку заходить и к ней раз в неделю и приводить в порядок белье. Время от времени я ее сопровождала. Мисс жила в съемной квартире в новом квартале, очень просто обставленной, но полной ярких картин: часть она написала сама, другие скупала, объезжая церкви и часовни окрестных деревень. Живописью мисс занималась больше для собственного удовольствия, но критиком и коллекционером, по ее словам, была профессиональным, регулярно отправляя в филадельфийскую газету статьи, рассказывавшие об итальянском искусстве, особенно местном, – в основном о старинной живописи, но иногда и о самых современных работах. Пару месяцев время от времени походив к ней домой, бабушка заявила: «Что бы там в городе ни говорили, а мисс Бриско – женщина порядочная: настоящая синьора». Бабушка также обратила мое внимание на то, что, несмотря на простоту обстановки и одежды, мисс Лили Роуз, должно быть, куда богаче, чем кажется: та часто путешествовала как по нашему региону, так и по всей Италии, не обращая внимания на стоимость проезда, регулярно ходила в театр, была подписана на многие итальянские и зарубежные журналы, которые в солнечные дни ходила читать на террасу «Хрустального дворца», где всегда садилась под стеклянным куполом, среди богатых бездельников. Как я уже говорила, дамы обычно занимали места во внутренней зале, да и туда ходили только в сопровождении подруг, мисс же садилась читать одна, и ее совершенно не тревожило, если кто-нибудь останавливался у окна поглазеть, как богатые синьоры курят сигары и едят мороженое. В один из жарких дней она заметила маленького мальчика в лохмотьях, который прижался носом к стеклу, и позвала его внутрь. Это был один из тех уличных голодранцев, что по утрам околачивались с корзиной на спине у рыночных прилавков, ожидая, пока какой-нибудь синьор позволит им за пять сольди донести его покупки до дома. Мисс Бриско хотела отдать ему свое мороженое, но подошедший официант, бросив на синьорину суровый, полный упрека взгляд, тотчас же грубо выгнал мальчишку вон.
Филомена всем рассказывала, что хозяйка ест мясо каждый день, даже по пятницам, потому что она не католичка, и даже это стало в городе предметом осуждения и сплетен. Кроме того, у мисс была дорогая фотокамера (которой она весьма умело пользовалась, отправляя статьи в Америку в сопровождении фотографий церквей, картин и пейзажей, которые печатала сама в специально оборудованной для этой цели комнатке), а также велосипед для поездок по окрестностям – не только в поисках произведений искусства, но и для сбора разнообразных трав: их мисс засушивала между листами бумаги, а затем вклеивала в большой альбом, подписывая латинские названия. Ни одна местная женщина, независимо от знатности и достатка, на велосипед и сесть бы не осмелилась: даже синьорине Эстер, с детства мечтавшей о велосипедных прогулках, отец никогда бы этого не позволил.
С особенным любопытством я разглядывала платье, которое мисс надевала для своих прогулок, – с широкой нижней юбкой, со складкой по центру, которая открывалась при ходьбе, совсем как мужские брюки, и настолько короткой, что не прикрывала лодыжки. Позже, уже научившись обметывать и шить и перейдя к кройке пусть и самых простых деталей, я по-прежнему бредила этой юбкой, мечтала хотя бы разок подержать ее в руках, разложить на столе и понять наконец, из скольких частей она состоит, как они сшиты и где заложены складки. Может, у мисс даже есть выкройка, которую можно в будущем перенести на ткань? Видя мой интерес, мисс Бриско сказала, что купила эту юбку в одном из парижских универмагов, торгующих всем необходимым для занятий велоспортом, причем как мужским, так и женским, и я, если, конечно, хочу, могу посмотреть, потрогать и даже вывернуть наизнанку, чтобы понять, как она сшита. Но мне стало стыдно, и я отказалась, пробормотав: «Нет-нет, не стоит»: разве хоть одна женщина в нашем городе, будь то синьора или простолюдинка, попросит меня сшить подобную экстравагантность?
Мисс не беспокоилась об элегантности, не гналась за модой и даже в разгар сезона частенько выходила из дома без шляпы; в отличие от прочих дам она не пыталась сберечь цвет лица и никогда не пряталась от солнца под зонтиком – напротив, к середине лета была уже дочерна загорелой, словно какая-нибудь крестьянка, включая руки, поскольку перчатки она надевала лишь зимой. Она могла годами носить одно и то же платье (ткани были отличного качества и не снашивались): для нее важно было, что платье это удобное. Поэтому, как она, будто извиняясь, объяснила бабушке, ей нечего у нас заказать, кроме постельного белья: вся одежда уже была куплена или сшита за границей. Как я уже говорила, мисс много путешествовала, причем не только по Италии: каждые два-три года она ездила в Англию, а оттуда, взяв билеты на трансатлантический лайнер, – в Америку, возвращаясь через пару месяцев. Казалось, пересечь океан для нее – все равно что выехать за город на пикник в Светлый понедельник. Возможно, именно она передала Эстер свою страсть к путешествиям.
Но вот почему мисс не остается на родине навсегда, всякий раз упрямо возвращаясь в наш город, мы понять не могли. Бабушка подозревала, что здесь не обошлось без какой-то любовной истории, хотя по роду своей деятельности мисс встречалась со многими мужчинами: аристократами, торговцами, художниками, деревенскими священниками, ремесленниками и даже бедняками, которых привлекала в качестве натурщиков для своих картин, – было непросто понять, есть ли среди них кто-то один, кому она отдавала предпочтение. Она принимала их у себя дома, нисколько не беспокоясь о присутствии какой-либо компаньонки, горничная же, будучи замужем, уходила ночевать к себе.
Мне эта горничная, Филомена, не очень нравилась, может быть, потому, что я ей завидовала: ведь каждый год с наступлением оперного сезона мисс, словно желая усугубить свою и без того скандальную репутацию, выкупала в театре целую ложу только для себя и каждый вечер шла в театр в компании горничной, причем в том же платье, в котором была весь день. Когда в первый вечер она заявилась в театр в такой компании, публика решила, что мисс боится темноты и взяла с собой служанку, чтобы та сопровождала ее по дороге домой, а пока оставит ее дожидаться внизу, в гардеробной. Но через несколько минут Филомена, по-прежнему одетая как простолюдинка, объявилась рядом с ней в ложе, уселась на обитый бархатом стул, небрежно облокотилась на парапет и принялась разглядывать зал в бинокль. Ни у кого не хватило смелости сказать мисс, что ее поведение грубо и оскорбительно, как, впрочем, и ее повседневная одежда, в которой она обычно работала, ведь в театр необходимо одеваться элегантно. Ну, а если уж горничная так любит музыку, хозяйка вполне могла бы купить ей билет на галерку. Никто из представителей высшего сословия не зашел в эту ложу – ни мужчины, ни женщины – даже из любопытства во время антракта. «Ох уж эти американцы! Дикари, право слово», – прокомментировал кто-то на выходе из театра, не понижая голоса. Может, мисс Лили Роуз это и слышала, да только не придала значения. Что же касается Филомены, не думаю, что ее сильно интересовала музыка, но эти «набеги» в мир синьоров давали ей повод пораспускать хвост перед другими служанками. Женщиной она была весьма ам