и сестер, родился здоровым и рос хорошо. Бабушка, донна Личиния, хотела забрать его себе и вырастить достойным имени Дельсорбо, но отец сироты этому воспротивился, что и породило разногласия, разделившие две семьи. Впрочем, когда мальчик вырос, то завел привычку время от времени навещать бабушку с дядей; он был красив, вежлив, ласков, умен, и старики очень им гордились – как и Кирика: она была уверена, что и та, и другой уже составили завещания в его пользу. С другой стороны, юноша и без этого был их единственным наследником.
Дельсорбо считались весьма древним аристократическим родом. Да, среди них не было ни графов, ни баронов, ни маркизов, и похвастаться они могли лишь обращением «достопочтенный» или «достопочтенная» да приставкой «дон» перед именем, но по древности крови и богатству они считали себя выше всей прочей местной знати. Гордилась хозяевами и Кирика. Сама-то она родилась в нищей деревушке где-то в глубинке и в услужение к Дельсорбо поступила в возрасте пятнадцати лет. Для нее преданность семье была сродни религии, и все ответвления родословной хозяев она перечисляла мне так, словно читала страницы своего требника.
Шить у себя Дельсорбо меня никогда не приглашали. Кирика выдавала мне ткань для простыней и другого постельного белья на дом, где я выполняла заказанную работу и возвращалась с ней, когда та была закончена. Но, случалось, мне перепадали от них и другие заказы: починить обивку, сшить чехлы на кресла или подушки, ламбрекены для штор или покрывало из камчатной ткани для гостевой спальни. Мне не боялись поручать даже самые дорогие ткани: доверие, которое своей безукоризненной честностью и мастерством шитья столько лет завоевывала бабушка, теперь играло в мою пользу. В таких случаях, чтобы снять мерки, мне иногда приходилось пересекать границу коридора и выходить на господскую половину. Темные комнаты с вечно сомкнутыми ставнями, багровый бархат, тяжелая серебряная посуда, огромные картины в рамах из чистого золота… Пару раз сквозь полуприкрытую дверь я замечала сидящую в кресле донну Личинию – неподвижную, будто статуя, тонкую, сухую, одетую в черное: траура она, по словам Кирики, не снимала с тех самых пор, как овдовела, а ведь прошло уже больше полувека. И каждый день, несмотря на то что уже много лет не покидала дома, донна Личиния неизменно надевала свои жемчуга, единственные драгоценности, которые не возбранялось носить с траурным платьем: длинные серьги, высокое колье с аметистовой застежкой, брошь на груди, скреплявшую концы шейного платка, и браслет в четыре нити. Она напоминала одну из тех Мадонн в соборе, которых выносят только на Страстную пятницу, с семью кинжалами в сердце, зато украшенных многочисленными приношениями верующих.
Дон Урбано – его я тоже иногда встречала, и он тепло меня приветствовал, хотя понятия не имел, кто я такая, – напротив, был вальяжным старичком невеликого росточка и с изрядным брюшко́м, зато одевался исключительно по последней моде. Дома он носил бархатную гарибальдийскую феску, на выход же летом надевал канотье, а зимой – котелок. В отличие от матери и служанок, дона Урбано проще было застать сидящим с сигарой на застекленной террасе «Хрустального дворца», в самых знатных домах города, за игрой в карты с другими аристократами в казино и на скачках на ипподроме, в театре или в кафе-шантане, чем дома, – в общем, он был из тех синьоров, кого французы, как я узнала много позже, называют viveur[11]. Теперь, когда дон Урбано тоже состарился и более не заговаривал о женитьбе, мать дала ему полную свободу и не устраивала сцен, даже если сыну случалось не ночевать дома. Где же он оставался на ночь? В роскошном отеле? У друзей? Может, у него тайная связь? Кирика, рассказывая об этом, подмигивала так, словно то, где и как хозяин проводил ночи, было известно всем вокруг, я же, однако, могла только теряться в догадках. Хотя, по правде сказать, меня это не слишком интересовало. «Чем богаче, тем безумнее, – учила меня бабушка, добавляя: – И каждому безумцу – свое помешательство». Так зачем пытаться понять то, что тебя не касается?
Вернувшаяся после карнавала синьорина Эстер послала за мной, чтобы, как всегда, преподнести подарок – ничего особенного, просто небольшой сувенир: показать, что не забывала обо мне во время путешествия. На сей раз им оказался альбом с раскрашенными вручную фотографиями величайших памятников Европы. Мы поговорили о том о сем: она позвала Энрику, чтобы продемонстрировать, насколько та выросла, и предупредила, что скоро у той совсем не останется домашних халатиков по размеру – придется мне их надставлять; я же, набравшись смелости, рассказала ей о своем желании съездить в П., если только удастся найти безопасное место для ночевки за умеренную плату. Синьорина Эстер сказала, что мысль эта чудесная и что ее дальняя родственница, монашка, служит в лечебнице для золотушных[12], которую орден устроил прямо на берегу моря. Так что, если я действительно этого хочу, она, конечно, попросит принять меня, и не на одну ночь, а на три или даже четыре. И совершенно бесплатно: сестры из П. не смогут отказать ей в этом одолжении, ведь ее отец каждый год делал их лечебнице весьма щедрые пожертвования.
А уж если синьорина Эстер что-нибудь решала, то слишком долго не раздумывала. Она тотчас же написала кузине и десять дней спустя позвала меня показать ответ: сестры с радостью приютят меня даже в компании подруги. «Должно быть, считают, что девушкам путешествовать по одиночке небезопасно», – рассмеявшись, добавила Эстер. Мне на неделю предоставляли небольшую гостевую комнатку с двумя кроватями. При желании я могла еще и обедать в столовой вместе с пациентками, так что потратилась бы только на билет на поезд.
Подруга? Но у меня не было ни единой подруги моего возраста, которая могла бы оставить ненадолго работу или хотя бы оплатить проезд! Да и первым опытом путешествия мне, сказать по правде, хотелось насладиться в одиночестве: гулять по пляжу, как дамы на картине, мечтательно вглядываясь в горизонт и собирая ракушки, пока чайки расчерчивают крыльями небосвод. Хотя о чем мечтать? Или о ком? Нет, мечтать слишком опасно, этого, я знала точно, себе позволять нельзя. Да и потом, разве просто увидеть море – уже само по себе не сбывшаяся мечта?
На то, чтобы разделаться с текущими заказами, нужно было еще несколько дней, и я решила отправиться в будущий понедельник, а вернуться в четверг, о чем и написала сестрам. С некоторым волнением сложила в соломенную корзинку на длинной ручке вещи: смену белья, расческу и шпильки, мыло, плотную шаль, которой можно при случае укрыться, как одеялом, шкатулку для шитья и пару еще не подрубленных носовых платков, чтобы не сидеть сложа руки, если зарядят дожди. Должна признаться, сначала вместо платков я положила роман. Но после решила, что на монахинь он произведет не лучшее впечатление, – уж лучше шитье. А для чтения сойдет и молитвенник. Кроме того, чтобы не являться к ним с пустыми руками, я взяла две завернутые в папиросную бумагу салфетки, которые вышила, практикуя новые стежки, увиденные в одном журнале.
И вот наступило воскресенье. Взволнованная, вне себя от нетерпения, я тысячу раз перепроверила расписание поездов (билет я купила еще три дня назад). Потом прибралась в доме, до блеска натерла умывальник, подмела под кроватью. И вдруг осознала, что со всеми этими приготовлениями совсем забыла договориться о мытье лестницы! Этак поездка на море может стоить мне жилья! К счастью, еще оставалось время все поправить: разве станет Зита отказываться от работы и неожиданного дохода?
Я бросилась к гладильщице. Дверь на улицу была распахнута настежь, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Ассунтина, которая пошла в том году в школу, хотя занятия из-за пневмонии посещала нечасто, сидела на ступеньке, на самом сквозняке, замотав, однако, голову красным шарфом, и натужно выводила в тетради свои черточки да крючочки. И надрывно кашляла.
В этот момент на меня будто озарение снизошло: я сразу вспомнила слова, которые слышала от жены инженера Карреры. «Ты у меня худющая стала, будто индийский факир», – говорила она, стягивая с Клары через голову шерстяную кофточку перед купанием, и щекотала ей живот. Клара чихала. «Вот видишь! Знаешь, что я тебе скажу? В конце месяца, школа там или не школа, поедем к бабушке. Морским воздухом нужно подышать, он пойдет тебе на пользу».
Так, значит, он и Ассунтине на пользу пойдет! Не медля ни минуты, чтобы не дай бог не передумать, я выпалила: «Я завтра на несколько дней еду в П. Хочешь со мной?» Монашки, конечно, не станут возражать: они ведь сами предложили приютить двоих. А билет на ребенка стоил вполовину меньше.
Зита не знала, как выразить мне свою благодарность – за уборку и за приглашение дочери. Обе они тоже никогда не ездили в поезде и не видели моря. Матери, конечно, хотелось поехать с нами – это я прочла по глазам. Но работа – разве ж ее бросишь? Упустишь заказ – потеряешь клиента. И потом, кто тогда вымоет лестницу в парадной? Хозяйка готова была закрыть глаза, если меня время от времени кто-нибудь подменял, но, найди она хоть один грязный след на мраморных ступенях, хоть одну крошечную паутинку на лестничной площадке… О последствиях я даже думать не смела.
Да и потом, билет на поезд… Зита понимала, что не может просить меня заплатить еще и за нее, а не только за дочь.
Со слезами счастья на глазах она собрала скудные пожитки Ассунтины, которые сложила в наволочку – соломенной корзинки вроде моей у них не было. Пальто с бархатными лацканами Зита надеть не разрешила – испортит же! – но отдала свою теплую шаль, чтобы в поездке дочь не привлекала лишних взглядов. Она также предусмотрительно завернула нам с собой немного хлеба и гороховой толкушки с луком, чтобы поесть в поезде: в конце концов, ехать нам предстояло больше пяти часов, а я о потребностях желудка как-то не подумала.
В понедельник мы вышли из дома в восемь утра, чтобы быть на вокзале за полчаса до отбытия поезда, и все равно едва нашли местечко на деревянной скамье вагона третьего класса, уже почти до отказа забитого едущими на работу людьми. «А мы вот отдыхать, – с гордостью подумала я, – как самые настоящие синьоры». Интересно, могла ли бабушка хотя бы в самых сокровенных мечтах осмелиться пожелать или даже просто вообразить нечто подобное?