ит ли мне смелости отдать девочку в приют?
Возвращаясь из больницы с Ассунтиной, по-прежнему цеплявшейся за мою юбку, я зашла к мяснику купить куриную ножку на бульон, затем к молочнику, у которого взяла два литра молока, и, наконец, к пекарю. Поскольку кошелек в верхнем ящике комода был теперь пуст, мне пришлось заглянуть в жестяную шкатулку желаний, которые стоило бы отныне называть иллюзиями, и я заметила, что монет и банкнот, предназначенных на всевозможные излишества, оказалось вовсе не так много, как воображалось в моих глупых мечтаниях.
Назавтра я, как обычно, встала пораньше, чтобы успеть вымыть лестницу, а когда Ассунтина, крепко держа за руку девочку постарше, тоже из нашего переулка, ушла в школу, немного прибралась и в доме. Потом, сходив проверить, заперта ли дверь Зитиного полуподвала, достала простыни, которые мне надо было окантовать фестонным швом, но заказ был несрочным. И пока иголка сновала туда-сюда, кладя стежки и затягивая петли, мысли снова пришли в смятение. Я-то считала, что за последнюю неделю моя жизнь полностью изменилась. А на самом деле изменения коснулись лишь цвета моих щек, к которым совсем скоро вернется их привычная бледность, да присутствия Ассунтины – ему, впрочем, тоже суждено продлиться недолго, хотя я и сама пока не могла предсказать, сколько именно. Остальное же оказалось просто обманчивой мечтой. Иллюзией. Сном, что исчезает с рассветом.
Тонкий мост, протянутый над бездной
С тех пор как умерла бабушка, я всегда жила одна. Не то чтобы меня это сильно расстраивало – скорее, наоборот. Заперев на ночь дверь и сбросив туфли, я чувствовала себя свободной, самой себе госпожой. Даже когда средства мои, казалось, совсем иссякали, а заказов не предвиделось, мне и в голову не приходило взять жильцов, сдав им одну из двух своих комнат. Помимо прочего, я вовсе не была уверена, что хозяйка согласится. Однако на то, чтобы приютить Ассунтину, я и не подумала спрашивать разрешения – может, потому что та была совсем еще девчонкой, а может, решила, что выбора все равно нет. Пожилая синьора знала и ее, и Зиту и считала обеих вполне порядочными, вежливыми и чистоплотными, несмотря на жизнь в полуподвале, которым старушка владела, как и всем остальным зданием, и за который Зита всегда платила в срок. Хозяйка не раз хвалила гладильщицу за любовь к уборке, хотя той и приходилось набирать воду из фонтана на соседней площади. Ассунтину она знала с рождения. Так что, думала я, у синьоры не хватит духу попросить меня выгнать ее прочь, то есть, по сути, оставить на улице.
Для меня присутствие Зитиной дочки было переменой весьма значительной, даже тяжкой, а порой и вовсе раздражающей. Я не привыкла к тому, что ни на минуту больше не оставалась одна, и не знала, как позаботиться о ребенке, хотя Ассунтина, будучи для своего возраста девочкой вполне самостоятельной, и старалась доставлять мне как можно меньше проблем. Мой дом, особенно комната, которую бабушка называла «гостиной» и где принимала клиентов, Ассунтине всегда нравился. Она была просто очарована двумя обитыми ситцем креслами, высоким узким зеркалом, которое можно было наклонять вперед-назад, и особенно швейной машинкой. По сравнению с каморкой без окон и внутренних стен, где она жила раньше, остаться со мной для нее было все равно что переехать в королевский дворец. Ей нравилось открывать и закрывать окна и ставни, прикрывать кухонную дверь, чтобы по квартире не распространялись запахи, когда мы готовили цветную капусту, по несколько раз подряд бегать в туалетную кабинку на заднем дворе, выплескивать туда полные ведра воды, за которой не приходилось ходить к фонтану, поскольку вода в моей квартирке текла из крана, как и во дворе, – прямо над ванночкой с рифлеными бортами, где я стирала белье. Это тоже вызывало у Ассунтины невероятное восхищение: она то и дело просила у меня платочки на стирку и терла их так энергично, что те разлетались в клочья.
Прошло уже несколько дней. Все время, что девочка была в школе, я проводила дома за шитьем, размышляя о случившемся в поезде. И, хотя злость на Гвидо никуда не исчезла, стоило мне вспомнить его взгляд, его голос, как мое сердце плавилось от нежности.
Около половины второго, когда я заканчивала обметывать последнюю простыню, в дверь постучали. Открыв, я с некоторой досадой увидела Ринуччу, «молодую» служанку Дельсорбо, и внутренне напряглась, готовая с ходу отвергнуть любое предложение. И предложение не замедлило поступить, но с несколько неожиданной стороны – от донны Личинии.
– Дон Урбано умирает, – сообщила Ринучча. По ее тону я поняла, что о моих отношениях с Гвидо и о том, что мне уже известно о болезни хозяина, она не знала. – Кирика от его постели не отходит, совсем отчаялась, бедняжка…
«Добрый и верный раб»[13], – непроизвольно всплыли в голове строки из Писания. Вот только с чего бы Ринучче упоминать о страданиях Кирики? Что такого любопытного в этой детали?
– Донна Личиния, должно быть, в отчаянии, – ответила я. – Потерять ребенка – это так тяжело. Особенно когда тебе самой сто лет в обед.
– Донна Личиния хочет, чтобы ты зашла подшить погребальный покров шелковым галуном: пообтрепался он со времен донны Виттории. Если не в ночь, так завтра тело придется выставить для прощания, и все должно быть готово.
Она так и стояла, спрятав руки под фартук: ждала, пока я отложу шитье и начну собираться. Ни малейшего колебания, ни малейшего сомнения в моем согласии: я ведь всегда приходила, когда меня звали, а на сей раз дело и впрямь было срочным.
Как я могла отказать, не объяснив, что произошло между мной и доном Гвидо?
– Я взяла к себе в дом одну девочку. Пусть она сперва из школы вернется, до тех пор я не могу уйти.
– Донна Личиния не обрадуется, если ты заставишь ее ждать, – хмыкнула Ринучча, удивленная и раздосадованная тем, что приказ хозяйки не был исполнен в мгновение ока. Я же тем временем лихорадочно размышляла, каким еще предлогом могла бы воспользоваться, чтобы не идти. Отказать без причины значило бы нажить себе очень могущественного врага. Донна Личиния пустила бы слух, что я ненадежна, капризна, что на меня нельзя рассчитывать, и я потеряла бы клиентуру. А один только Бог знает, как мне сейчас, с Ассунтиной на руках, нужны заказы.
– Ну же, шевелись, – сурово прикрикнула на меня Ринучча. – Не слышишь, вон она возвращается, твоя крестница.
В переулке и впрямь послышались голоса ватаги ребятишек, запрудившей всю мостовую. Кто-то оглушительно вопил: «Мам, я есть хочу!»
Не прошло и минуты, как на пороге в наглухо застегнутом пальто инженерской дочки и в красном шарфе, обмотанном вокруг головы, возникла Ассунтина. Рекомендации врача она восприняла буквально, да и пальто, по правде сказать, прикрывало ее куда лучше, чем шаль. Сложив букварь и тетрадь на стул, она вопросительно уставилась на Ринуччу.
– Мне нужно пойти поработать. В шкафу на кухне есть хлеб и сыр. Молока себе сама согреть сможешь? А после сиди дома, пока не вернусь. – На всякий случай я надела ей на шею шнурок, к которому привязала запасной ключ. – Никому не открывай. И швейную машинку трогать не вздумай!
С этими словами я захлопнула дверь и бросилась догонять Ринуччу. По пути на Виа Чезаре Баттисти у меня сложился план, как вести себя, если столкнусь с Гвидо. Сделаю вид, что мы не знакомы, решила я. Разумеется, заговорить со мной при бабушке он не осмелится. Отчаяние прошло, я снова набралась смелости. И двигала мной в первую очередь обида, даже почти злость: вот до чего довел меня этот синьорино-обманщик, благородный дон, не стоящий и кончика моего мизинца!
Ринучча, как обычно, впустила меня через черный ход и провела прямо на кухню, где мы обнаружили заплаканную Кирику, вцепившуюся в большое покрывало из темно-красного дамаста, которое мне и предстояло подшить.
– Отослала меня, – едва выговорила она сквозь слезы. – Донна Личиния… Велела уйти: мол, в последние минуты рядом с доном Урбано должна остаться только семья.
Я попыталась ее утешить, заметив, что это не кажется таким уж нелогичным.
– А эти родственнички из Ф.? – не унималась Кирика. – Налетели, будто стервятники, еще со вчерашнего вечера, а ведь лет десять как не показывались. Плевать им всегда было на дона Урбано! И ничего, их она пустила. Доктор еще у постели, священник… И только меня, меня одну нужно было прогнать прочь, точно пса шелудивого?!
– Прекрати, они тебя услышат! – оборвала ее Ринучча. Но дверь, отделявшая господские покои от комнат слуг, была заперта и не пропускала ни звука. У меня забрезжила надежда успеть закончить работу и уйти, не встретив никого из хозяев. Если повезет, Гвидо даже не узнает о моем визите. И потом, можно остаться в кухне, где вероятность столкнуться с ним куда меньше, чем сидя в одиночестве в комнате для шитья. Да и присутствие обеих служанок придавало мне уверенности.
Забрав у Кирики драгоценное полотно, я первым делом осмотрела края: кое-где шелковый галун практически оторвался, а в других местах истерся так, что залатать не получится, придется заменять. Впрочем, обе женщины и сами это понимали, а потому купили еще моток; приготовили также катушку ниток нужного цвета и игольницу. Сев спиной к двери, я принялась осторожно спарывать тесьму, стараясь не повредить ткань, тоже очень ветхую. Работа эта была несложной, но кропотливой и требующей сосредоточенности. Галун прошивали вручную крохотными потайными стежками: швейная машинка в таких случаях не годилась. Не раз наблюдавшая прощание с покойниками в других знатных семьях, я знала, что этим дамастом накроют кровать дона Урбано, которую на один день специально перенесут в гостиную. Затем тело, обмытое и наряженное в лучшие одежды, выложат на обозрение тем, кто придет отдать ему последние почести.
Я шила, время шло. Вконец измученная рыданиями Кирика задремала, уронив голову на стол. Ринучча вполголоса бормотала молитвы. Стрелки часов, висевших рядом с дверью, едва ползли, а мои мысли то и дело возвращались к Ассунтине. Мне очень хотелось надеяться, что она не убежала на улицу, а покончив с уроками, села поиграть сама с собой в какую-нибудь спокойную игру или, может, полистать старые журналы с цветными картинками, которые я держала в комоде.