Он настолько уверенно цитировал закон, приговор и прочие факты, настолько точно перечислял даты и формулировки, словно нарочно подчеркивая молодость и неопытность коллеги, что тому попросту нечего было возразить. Что до меня, то, признаюсь, его рассуждения показались мне несколько путаными. Не успев доказать, что я занималась проституцией, он уже объявил меня достойной возвращения к честной жизни. Вычеркнул мое имя из этих ужасных реестров, хотя его туда никогда не вносили. И все потому, что обнаружил «средство производства», подаренное синьориной Эстер! Короче говоря, логика полицейского была далеко не безупречной, но, поскольку это было мне на́ руку, я решила не возражать.
А вот отделаться от второго обвинения оказалось, к сожалению, не так-то просто. Утром, прежде чем нагрянуть ко мне, полицейские заглянули в ломбард поинтересоваться, не заложила ли я украденные драгоценности. Получив отрицательный ответ, они обошли всех своих осведомителей и шпиков. Меня никто из них не знал и ничего у меня не покупал – ни в последние дни, ни раньше. Значит, я держала украденное при себе или спрятала дома. Как я уже сказала, младший из полицейских обыскал меня, старший – Ассунтину, и, хотя я уже убедилась, что кольца при ней нет, это вызвало у меня наибольшие опасения. У девочки они спросили, как долго она живет со мной и по какой причине. Кто она такая, оба, разумеется, знали, как знали и Зиту, но в больницу гладильщица попала не так давно, чтобы им успели об этом сообщить. Спросили также, не видела ли она, как я что-нибудь прячу, но Ассунтина лишь покачала головой с самым невинным выражением лица.
А старшему все не давала покоя швейная машинка.
– Очень дорогая? – поинтересовался он. – Хотел такую жене подарить.
– Даже и не знаю. Это подарок.
– От кавалера? – перебил молодой. – Кто же это дарит тебе такие ценные подарки? И что, интересно, получает взамен?
– От маркизы Эстер Артонези. Хотите, можете сами ее спросить.
– Эта и сама хороша, – пробормотал он, скривившись. Потом потребовал открыть все отсеки машинки и везде сунул пальцы, а после положил машинку набок, чтобы осмотреть шестерни, которые в таком положении смазывают. Старший наблюдал за его манипуляциями с интересом:
– Что ты делаешь? Видишь же, что внутри ничего нет! Даже ожерелье или браслет не влезут!
– А жаль, да? – злобно рявкнул молодой. – Иначе бы ты, конечно, конфисковал машинку как вещественное доказательство, а после она бы «случайно» исчезла из комиссариата и оказалась в гостиной твоей женушки? – и, обернувшись ко мне, угрожающе прошипел: – Не скажешь, куда драгоценности дела, – несдобровать тебе. Мы же все равно их найдем, так? Не заставляй нас терять время.
– Ничего вы не найдете. Я ведь ничего не украла.
– Тогда придется тебе пройти с нами в участок. Квартиру опечатаем, коллеги обыск проведут. Тут торопиться некуда, главное – найти.
Я поняла, что они боятся явиться к начальству с пустыми руками. Похоже, донна Личиния и впрямь подняла на ноги всех важных шишек.
Они разрешили мне одеться, хоть и в их присутствии, и взять с собой смену белья.
– Кофту бери шерстяную и шаль поплотнее, холодно в камере, – бросил старший. Я спросила, могу ли взять шитье, чтобы скоротать время: нет, иглы и ножницы в камерах запрещены, был ответ. «Тогда книгу…» – едва не ляпнула я, но вспомнила, что сказал молодой после смерти мисс, и смолчала.
Ассунтина тем временем натянула носки и туфли, сняла с подушки наволочку и принялась собирать узелок.
– Ты чего? Тоже в камеру захотела? Нам такая мелкота без надобности, – грубо расхохотался молодой. Старший бросил на него укоризненный взгляд.
– Здесь девочка не может остаться. И к себе домой вернуться тоже не может: мать в больнице, ты разве не слышал? Может, соседка какая есть, чтобы ей переночевать? – спросил он у меня.
– Отведите ее в приют Девы Марии-отроковицы, – ответила я. – Они ждут. Документы я уже оформила.
Ассунтина замерла, пораженная. Ее взгляд обвинял меня, корил за предательство – и в то же время в нем сквозило столь глубокое отчаяние, что мне стало жаль эту паршивку, и весь гнев, что я испытывала на нее из-за кольца, мигом растаял.
В одиночной камере я провела три дня, в течение которых пятеро полицейских пядь за пядью перерывали мою квартиру, методично продолжая начатые мной поиски. Вот только, к несчастью своему, они даже не знали, что ищут. Донна Личиния в заявлении лишь упомянула о драгоценностях, не перечислив и не описав их. Она знала, что шкатулку, принадлежавшую матери, Гвидо из сейфа забрал, но по прошествии стольких лет уже не могла вспомнить точно, что именно в ней лежало. А главное, как ей было догадаться, что внук подарил мне лишь одно колечко, самое скромное, ценное скорее воспоминаниями, чем стоимостью? Напротив, она была уверена, что я выудила у него если не все, то самые значимые и самые ценные предметы, унаследованные по линии Дельсорбо, и настаивала, чтобы их отыскали.
Когда я пришла в участок, одна из двух коек в камере уже была занята. У зарешеченного окна сидела, читая книгу, довольно необычная женщина: яркая блондинка лет тридцати, хорошо одетая, образованная, но говорившая с нездешним акцентом. Как она сюда попала? Я ожидала, что сокамерница окатит меня презрением, она же, напротив, была ко мне добра, помогла устроиться, рассказала о правилах и обычаях этого места. Оказывается, в участке ей приходилось бывать не впервой. Представьте, как возросло мое изумление, когда, чтобы объяснить столь частые визиты, она легко, без малейшего смущения или стыда, призналась, что «гулящая» и зарабатывает проституцией в «первоклассном заведении», то есть в самом изысканном борделе города. Причиной нынешнего ареста стала ее поездка к сыну, живущему в деревне у кормилицы, – вернее говоря, то, что она отсутствовала на целых два дня дольше, чем разрешила хозяйка. Впрочем, ей случалось попадать в камеру по самым разным причинам: в основном за нарушение того или иного из двадцати трех пунктов инструкции, перечисленных в медицинской книжке, обязательной как для нее самой, так и для каждой из ее коллег. «Письменные инструкции, – язвительно заметила она, – хотя никто из них и читать толком не умеет. Я в этой компании белая ворона. Впрочем, ты и сама скоро это поймешь». Родом из Верхней Италии, она приехала на наш Юг «на заработки» под вымышленным именем, чтобы не опозорить семью. Увидев, что я с интересом поглядываю на книгу в ее руках и пытаюсь прочесть название, женщина объяснила, что работала учительницей в одной школе в горах, но жалованье было таким низким… Потом ее соблазнил директор, который, хоть и был женат, соблазнял всех молодых учительниц, и она забеременела… А после родов добровольно попросила внести себя в полицейский реестр и направить в дом терпимости.
– Так у меня по крайней мере есть крыша над головой и возможность содержать сына, – цинично, но очень спокойно закончила она свой рассказ, добавив с издевкой: – Кроме того, я ведь, как и раньше, государственная служащая. Правда, из установленной законом ставки, которую платит клиент, мне достается лишь четверть: остальное уходит на налоги и содержание органов власти, вычитают еще долю хозяйки и накладные расходы. Даже посещения врача приходится оплачивать из собственного кармана, хоть они и обязательны. К счастью, я пользуюсь большим спросом: бывает и по десять раз за день, представляешь? В конце концов, блондинку здесь встретишь нечасто.
Казалось, что мое изумление всеми этими невообразимыми деталями и нескрываемый ужас при упоминании клиентов, тарифов и услуг ее забавляли.
– Вот что я тебе скажу. У меня ужасно скучная жизнь. Не знаю, как бы я справлялась без моих обожаемых романов, – усмехнулась она и протянула мне тот, что держала в руках. – Милая вещица, я как раз закончила. Могу одолжить, если хочешь: я-то сразу поняла, что читать ты умеешь. Или лучше, через три дня, когда нас отпустят по домам, просто отдам его тебе. Подарю.
Беседа с ней оставила меня в некотором недоумении. В детстве продажные женщины внушали мне, как и всем девушкам из приличных семей, только отвращение. Позже, когда бабушка рассказала мне историю Офелии, отвращение сменилось жалостью. Но этой элегантной, образованной, нисколько не стесняющейся своего положения женщине моя жалость, похоже, была не нужна.
На следующий день с нами несколько часов провела пьяная старуха, в припадке гнева поколотившая извозчика, – ее отпустили еще до темноты. Затем в камеру бросили побродяжку неопределенного возраста в заскорузлых от вонючей грязи лохмотьях, обовшивевшую и босую: ноги ее были такими мозолистыми, что казалось, будто они обуты в грубые башмаки. Эту оставили на ночь, и мне пришлось делить с ней койку. А наутро всем велели идти по домам, и я вышла за дверь с начатым романом, подарком блондинки, под мышкой и с «гостинцем» от побродяжки – выводком вшей, от которых избавлялась потом почти неделю.
В роман, как уже упоминалось, я погрузилась с первого дня, чтобы не болтать без нужды с его дарительницей, чьи рассказы смущали меня бесстыдными подробностями. Автором значилась некая англичанка, но язык итальянского перевода оказался довольно простым, и читала я без особого труда. Сюжет – история любви, несколько напоминавшая мою, – захватывал с первых страниц: богач влюблялся в добродетельную, но бедную девушку, которая тоже его любила, но, памятуя о собственной нищете, боялась признаться в этом даже самой себе. Правда, в отличие от Гвидо, мужчина из книги был много старше героини и воспитывал дочь. Чтение помогало мне отвлечься от мучавших меня вопросов и тревожных мыслей. Во-первых, куда все-таки делось кольцо? Я, разумеется, обрадовалась, когда полиции не удалось найти подарок Гвидо, но неужели придется смириться с тем, что оно потеряно навсегда? С другой стороны, как теперь, после моего предательства, убедить Ассунтину признаться, где она его спрятала? А если кольцо так и не отыщется? Что тогда сказать Гвидо, который надеется вскоре увидеть его у меня на пальце? Кроме того, вдруг обвинение уже просочилось в прессу и какой-нибудь злопыхатель сообщил об этом Гвидо? Быть может, в этот самый момент анонимное письмо с вырезкой из газеты уже на пути в Турин? А синьорина Эстер – не разочаруется ли она во мне, прочтя такое? В первые три дня заключения посещения запрещены, это я знала точно, потому не слишком удивилась, что маркиза не зашла поговорить. Но что будет потом?