Лицо в сторону, но краем зрения на мальчика косится, реакцию снимает.
Микко на это слов никаких не сказал, лишь плечами недоуменно повёл, брови поднял да губу нижнюю выпятил: А я здесь при чем? Мне — то зачем об этом знать?
А про себя усмехнулся: «Ну и чего ты ждёшь от меня, Пекка? Что бы я на бегу из штанов и валенок выпрыгивая в лес дёру дал? Долго ждать придётся».
Что немцам о мальчишках — разведчиках давно известно, не новость. Их разведка и контрразведка тоже не лаптем щи хлебает. И ребята, которые под подозрение попадали, не всегда пытки выдерживали. И предателя того, из Петрозаводска, который подпольщиков и пришедшего к ним мальчишку — связного немцам выдал, партизаны уже повесили. Так что не новость… И мы кой чему обучены, в том числе и тому, как с такими как ты разговаривать.
— Юлерми просит, чтоб я Ирме помогал. Так что пока здесь поживу.
— Да. Ирма тебя хвалила. Хороший мальчишка, говорит. И работящий, и чистоплотный. Ну, пора мне. Передай Юлерми что я заходил, вроде как работёнка для него намечается.
— Передам.
«Вроде как. Вот именно — вроде как. Но ничего, заботливый господин Пекка. Придёт пора и с тобой поговорят. Плотно поговорят и заботливо. И с тобой, и с Хуоти, и с этим старым хреном, который опять во дворе вертится и полено долбит, как ворона мёрзлый хрен».
Был ещё один эпизод, но Микко так и не смог его квалифицировать. Заглянул Тимо Харвонен, предложил сходить на охоту, причём к скалам, где были немецкие склады. Там народ мало бывает и зверь почти не пуганный. Само собой, Микко от такого предложения отказался. Во-первых, нет никакой гарантии, что это не провокация. А во — вторых, подходы со стороны леса — не его участок. Валерий Борисович не раз наставлял: в чужой огород не лезь, за чужое дело не берись, чужого стада не паси. Полезешь — такого можешь наколбасить… мало, сам расшифруешься, ещё и других подведёшь.
— Некогда. Дома дел полно.
Тимо позвал ещё пару раз и отстал.
Искренне он приглашал в компанию, или контрразведчики снимали его реакцию на подобное предложение, Микко так и не определил.
Были, вероятно, и иные проверочные мероприятия, о которых Микко от других не узнал и сам не почувствовал.
После обеда забрался на печь, подремать. Юлерми уселся возле окна, поближе к свету, принялся чинить хомут — ему пришла повестка на извоз.
Когда Микко проснулся, Юлерми по — прежнему сидел у окна к нему спиной и, похоже не видел, что он проснулся. Чинил хомут и часто шмыгал носом. Микко открыл было рот спросить, не простудился ли? Но увидел как Юлерми поднял руку и стал вытирать ладонью глаза и щёки. По жене тоскует. Нет, лучше не показываться, пусть человек сам с собой тоску изольёт. Мужчина ведь, ему может не понравиться, что его слёзы видели. К тому же Микко печаль Юлерми вполне понимает, ему в своей жизни тоже приходилось влюбляться.
Осенью сорок первого возвращался Миша из разведрейда, прошёл Красное Село, Тайцы, Павловск, Тярлево. Судя по маршруту и разведзаданию: установить войска, вооружение, технику, маршруты передвижения, наши сильно опасались захвата немцами Пулковских высот. Овладев ими фашисты получали возможность напрямую расстреливать город.
От Купчина пошёл не прямым ходом к Неве и к штабу, а забрал влево, через Среднюю Рогатку к Броневой. Получался крюк в лишних километров семь — восемь. Но на станции Броневая, куда приходил на отстой бронепоезд, работала стрелочницей самая сокровенная его тайна, тайна сердечная, кареглазая и черноволосая семнадцатилетняя красавица Оля Воробьёва.
Ноги шли, а голову занимало одно имя. Повторял его, повторял и наповторялся.
«Оля, Олечка… Оля, Олечка, Олюшка… мы пойдём… с тобой… мы пойдём с тобой в полюшко…»
Оля, Олечка, Олюшка,
Мы пойдём с тобой в полюшко,
Там цветов наберём,
Вместе песню споём
Да, хорошее занятие во время войны цветы собирать да песни петь. И главное — нужное.
Оля, Олечка, Олюшка,
Мы пойдём с тобой в полюшко,
Там цветов наберём,
И фашистов побьём.
Цветами, что ли? Или песнями? Хотя на войне без песен тоже нельзя. Переделать надо…
…Вместе песню споём,
А фашистов проклятых всё равно разобьём.
Теперь почти правильно.
Оля, Олечка, Олюшка,
Взявшись за руки мы пойдём в полюшко,
И военную песню споём.
А фашистов проклятых всё равно разобьём!
Вот так хорошо. Не очень гладко, зато правильно.
Оля у него уже третья любовь. Первой была соседка в Бабаксиньиной деревне, дочка тракториста Павла Лавриновича, Надюха. Лет ему тогда было совсем мало, задолго до школы. Полюбил её Миша всерьёз и пошёл к Лавриновичам на двор, свататься.
— Дядь Паш, ты к ноябрьским праздникам гони самогонку и борова коли. Я сватов пришлю и на вашей Надюхе жениться буду.
Дядя Паша серьёзно и внимательно выслушал его. Отложил в сторону косу, которую отбивал к завтрашнему сенокосу, и в знак согласия пожал руку.
— Договорились. И самогонки нагоню, и борова заколю. Только и ты уважь мою просьбу. На свадьбу штаны переодень, а то неловко, сам понимаешь, жениху на свадьбе в мокрых штанах быть.
Миша пообещал и на том порешили. А решение скрепили ещё одним рукопожатием.
Но в Ленинград его в том году забрали рано, ещё в сентябре, и потому свадьба не состоялась. А к следующему лету любовь к Надюхе забылась.
Вторая любовь, одноклассница Валя Финаровская. В третьем классе в неё были влюблены почти все мальчишки — одноклассники. Миша видел, что Финаровская девочка красивая, но сердца его она не трогала. Ему больше нравилась Галя Плетнёва. Однако мальчишки уговорили: все они влюблены в Вальку, а он что ли, особенный. Согласился, уступил товарищам, полюбил её недели три и перестал. Неинтересная любовь, когда не по сердцу, а по уговорам.
И сама Валька виновата, что её разлюбил. На уроке пения спросила певичка.
— Кто может своими словами объяснить разницу между высокими и низкими нотами.
Миша поднял руку и объяснил, как понимал.
— Высокие это писклявые, а низкие — бубнивые.
Улыбнулась учительница, засмеялись ребята и Валька со всеми вместе. Обиделся Миша — он в неё влюбился, а она над ним смеётся, куда ж это годится! И к обеим стал равнодушен, и к Финаровской, и к Плетнёвой. И ни капельки не пожалел — летом переехала жить в Ленинград Оля Воробьёва.
Олю Воробьёву, троюродную племянницу Бабаксиньи и деда Матвея, дочку дяди Тихона и тёти Фроси, Евфросиньи Романовны, он знал давно. Она с родителями жила недалеко от Бабаксиньи, в деревне Ильино Борисоглебского сельсовета и они не так уж редко виделись. Однако, первый раз всерьёз обратил на неё внимание, когда она и тётя Фрося приехали в Козий Брод попросить Бабаксиньиной помощи, помочь Ольге устроиться в Ленинграде. Вот тогда она ему понравилась. А полюбил по — настоящему, когда та переехала в Ленинград.
Приехали они к Бабаксинье посоветоваться и помощи попросить. Девка — де вырастает, надо её как — то в жизни устраивать. Времена сейчас везде не лёгкие, а в деревне особенно тяжело. Работаешь от зари до зари, подходит время по трудодням получать, ан и получать — то нечего. Слёзы, не заработки. А налоги отдай. И на займы подпишись. И самим как — то одеваться и что — то есть надо. И девке учиться бы надо, не глупая, а где ж в деревне выучишься. С девяти лет работает. Сначала на смолзавод ходила за три километра, а сейчас в колхозе, на полевых работах. Тяжело, а куда денешься, надо работать.
— Зато сейчас живут лучше, чем при старом режиме, — обиделся Миша на недовольство родных современными условиями жизни.
Бабаксинья глядя куда — то в сторону вздохнула и тихо проговорила.
— У нас, Мишанька, с дедом твоим Матвеем при старом режиме шесть лошадей, одиннадцать коров да пять дюжин овец было. А птице, курам да гусям, счёта точного не ведали, сколько их было. Работали, не скрою, не менее, чем сейчас, от зари да зари. И выходных не знали. Даже в великие праздники полного отдыха не было, скотине не объяснишь, что праздник, её кормить, поить и доить во все дни надо. И другие так же. Но все, кто работать не ленился, жили более или менее в достатке.
— Зато сейчас эксплуатации нет.
— Ну тебе виднее, ты грамотный, в школу ходишь, — без зла и обиды сдала свою позицию Бабаксинья. — Я про эксплуатацию, Мишенька не училась, я и в школу — то не ходила ни одного года, показала мне сестра двоюродная Маня, упокой Господи её душу, совсем молодой от чахотки померла, азбуку, да как слова из букв складывать научила, с тем и живу. Дед Матвей, тот грамотный был, и псалтирь и евангелие по — старому читать умел, и газеты читал, даже журнал по сельскому хозяйству один год выписывал. И поворотилась к тёте Фросе. — Как пошли продразвёрстки да комбеды, я к Матвею.
— Как жить — то будем? Непонятно мне: то землю нуждающимся дают, то нажитое трудом у людей отнимают.
А он взял мою руку в свои ладошки, а ладошки у него большие, тёплые, хоть и зима тогда на дворе стояла, посмотрел мне в глаза, смиренно так посмотрел, никогда, ни до, ни после такого смирения я в нём не видала, и тихо сказал.
— Разве не знаешь, Ксюшенька, что нет на земле иной власти кроме как от Бога? Установят большаки в России мир, наведут порядок, восстановят разрушенное, жизнь устроят достаточную — порадуемся тогда милости Божией. Порушат страну окончательно — нам ли, грешным, роптать на волю Его. Разве не Он Творец всему и Хозяин жизни?
— Запали на сердце мне его слова, и взгляд, и руки тёплые. С той поры так и стараюсь жить. Как поруха какая пойдёт или незадача в жизни выдастся, вспомню Матвея, и те слова его вспомню, перекрещусь да скажу: «На всё, Господи, воля Твоя. Прости меня, роптунью грешную». И дальше живу.
Но и мимо Миши не прошло то бабушкино воспоминание, несколько дней спустя спросил.
— А дед Матвей какой был?
— Хороший мужик был, крепкий. Одно слово — хозяин.
Не многое этот ответ Мише разъяснил, но понятие дал — дед Матвей человек хороший. Потому что папа всегда говорил: «Всякий настоящий мужик, по натуре своей хозяин». И Валерий Борисович о нём сказал: ты, Миша, крепкий мужик, — получается, как про деда Матвея.