Были до того неразлучны, что купили одинаковые пальто из Китая: снаружи синяя плащевая ткань, внутри бараний мех разных расцветок, сшитых воедино.
Тепло. Удобно. Странновато. Нас называли – китайские добровольцы, нам это нравилось. (Мое пальто долго висело в шкафу, пока Тамара не обратила на него внимание. Вывернула наизнанку, пятнистым мехом кверху, обузила в талии и укоротила – все падали.)
Потом у Игоря появились иные интересы, а я ушел из инженеров на вольные хлеба.
Встречи стали редкими, затем прекратились.
В девяносто четвертом году побывал в Москве, и привел меня к Майтову наш общий друг Валера Наринский, которого тоже уже нет (Господи, что же это такое!..).
Прежде была серьезная работа: самолеты, командировки, приличная зарплата, – пусто стало в магазинах, негусто на столе у Игоря и жены его Милы. Прежнее завершилось, новое не заладилось, – как сказал друг Лёня в те же дни:
– Это вы, уехавшие, проходили абсорбцию? Это мы проходим ее здесь. Жестокую. Безжалостную.
На стене увидел портрет матери Игоря, которая умерла молодой. Отец прожил без нее сорок лет, дождался конца советской власти и раскрыл сыну семейный секрет, тщательно от всех оберегаемый. Его мама – урожденная Сумарокова-Эльстон, из знаменитой фамилии, отметившейся в российской истории графами и князьями; ее дедушка – выборный предводитель дворянства в одной из губерний.
Было что скрывать…
Последняя наша встреча – в Доме журналистов, на моем вечере.
Сказал со сцены:
– Думайте, что хотите. Соглашайтесь со мной или нет. Но в зале сидит человек, без которого не появилась бы на свет ни одна моя книга, ни один сценарий, если бы он не сказал на лекции по физике: "Давай тоже попробуем". Вот он: Игорь Майтов.
Прошли потом к накрытому столу, ели-наливали, но Игорь пил только воду. Жить ему оставалось – год.
Тогда, в Доме журналистов, он сказал:
– Я тоже написал книгу.
Она есть у меня, его книга.
И. Н. Майтов, "Записки на полях технической документации".
О самолетах и о людях, которые проектировали эти самолеты, испытывали, обслуживали, в них же порой погибали. Книга опытного инженера, наблюдательного человека с хорошим юмором, не покидавшим его до конца дней.
"Итак, летим. Старенький ИЛ-14 в воздухе, как влитой…
Только шум мотора да сквозняк, гуляющий по кабине.
Шум мотора – это нормально, привыкли, а сквозняк из-за того, что грузовой люк за многие годы сильно пострадал, и когда он закрыт, щель между ним и фюзеляжем такая, что можно просунуть палец. Это тоже нормально…
Сели.
Выйдя из самолета, внезапно останавливаемся… Тишина, неярко светит солнце, легкий ветерок ласкает щеки, пахнет сеном и полевыми цветами… Легкая дымка, светло-голубое небо. И тихо-тихо! Состояние такое – хочется совершить что-то очень доброе, погладить, например, кого-нибудь по голове или такое отчудить, что трудно придумать городскому жителю.
Но хочется".
А ведь мы никогда с ним не ссорились, с Игорем Майтовым.
Не обижались друг на друга.
Не завидовали успехам.
Тринадцать лет вместе – в институте и на работе.
Тоже стоит немалого.
Тема – долгая, разговорная…
…со вздохами, паузами припоминания, восклицаниями: "Ах, Раечка, Раечка…", – попробую на бумаге.
Ее памяти посвятил книгу.
Здесь уже, в Иерусалиме.
"Бывают друзья для радости и веселья.
Бывают друзья для горя и утешения.
Бывают друзья, которые и не друзья вроде: приходят незваными – тебе на облегчение, уходят неприметными, когда полегчало.
Бывают, наверно, и такие, что на все градусы жизни, но кто может похвастаться ими?.."
Она родила близнецов к сорока годам.
Принесла в однокомнатную квартиру: что дальше?..
Работала в издательстве за малые редакторские деньги. Получала за ребят месячное пособие: малые рубли на двоих. Варила в огромной кастрюле густой грибной суп, чтобы надолго хватило, – нам тоже доставалось, когда бывали у нее.
– Мама, – предлагали близнецы, – что бы тебе не выйти замуж?
Отвечала:
– Можно, конечно, но зачем? Надумаем сбегать в кино, поесть мороженое, а муж как закричит: "Какое кино? Какое мороженое? Марш в постель!" Да еще зубы заставит чистить. Перед сном.
В ужасе:
– Мама, не выходи!..
Одна была.
Двое детей.
– Этот, – говорила, – в меня. Ласковый и задумчивый. Тот тоже ласковый, но иначе. Так я их различаю.
Мы приходили вечером, когда дети спали. Я листал книжки, женщины штопали драные детские чулки, чинили штанишки. Потом пили чай, крутилась пластинка на проигрывателе – тихие разговоры к ночи.
На стене висел плакат, прежде у нее невиданный, – Боттичелли, "Рождение Венеры".
– Откуда у вас?
Фыркала в смущении. Глаза опускала. Призналась, наконец:
– Были у меня французские чулки. В нераспечатанной упаковке. На них выменяла.
Вдруг сорвалась в Тарту, на симпозиум, оставила расписание на три дня. Кому отводить детей в детский сад, кому приводить домой, кормить, укладывать на ночь – прочие хлопотливые заботы, которые исполнялись безоговорочно соседями и лифтершами.
Может, потому и тянулась к людям, чтобы найти того, кто станет их опекать? Как догадывалась о недолгих своих сроках?..
Близнецы подрастали, обезьянками повисая на деревьях, скатывались на животах с ледяной горки: пальтишки с рубашками задирались кверху, на животах поблескивал лед. Близнецов, всеобщих любимцев, снимали в кино, от них услышал в детском исполнении:
Ко мне подходит санитарка –
звать Тамарка:
– Давай твои раны первяжу
и в санитарную машину
"Студебекер"
с собою рядом положу
Она собрала нас, человек пятнадцать, провела по Гоголевскому бульвару до Арбатской площади, рассказывала про каждый дом на пути. Затем пообещала:
– В следующий раз – бульвар Никитский.
Следующего не было.
Год 1975-й – она уезжала.
Получила деньги за кооперативную квартиру, принесла к нам, чтобы не потратить лишнего:
– Вы считайте.
За выезд брали грабительски много, малая часть оставалась на покупки; ходила по магазинам, выбирала одежду мальчикам и себе, обменяла рубли на 385 долларов – больше не позволили. В смущении призналась Тамаре:
– Белье купила. О котором мечтала. И духи…
Рано утром мы увозили их в аэропорт.
Лифтерша недоумевала в подъезде:
– И куда она едет? Куда? С ребятенками, в эдакую даль! Когда за пятьдесят верст от Москвы жрать нечего…
Через пару месяцев пришло письмо: "Встаньте в начале Никитского бульвара, чтобы за спиной была Арбатская площадь. Слева от вас дом номер семь, в нем умер Гоголь. За ним Дом полярников, в котором…"
Встали в начале бульвара, прошли по нему той же группой, что в первый раз. В двадцатые годы, сообщила, в доме номер пятнадцать жила Зойка; у нее был салон с выпивкой, собиралась богема, – отсюда и пьеса М. Булгакова "Зойкина квартира".
Я охнул: номер пятнадцать – это же мой дом! Где жил я, жили тогда мои родители. Спросил, знают ли они про Зойку?
Отец сказал:
– Ну как же. Зойка из восемнадцатой квартиры. Кто только у нее не бывал!
А квартира эта – рядом с нашей, на полпролета выше.
– И где она, эта Зойка?
– Сгинула.
Письмо из Нью-Йорка, вопль в конверте:
"Дружба строится сейчас на близости улиц. С американцами ничего не получается, да и с русскими тоже – их немного, и все они очень устают. Нам с вами надо непременно быть рядом, иначе всё теряет смысл. Особенно для меня (сколько жить-то осталось?). Не смейтесь!! Нет!"
Одна была.
Двое детей.
По утрам бегала на работу, где изнывала от тоски, по вечерам читала лекции в Толстовском центре о художественных промыслах российских умельцев. Про Мстеру, Палех, городецкую роспись в киноварных розах, про кузовки, жбаны, туески, набирухи для ягод и солоницы из бересты. Зачитывала надписи на расписных прялках для верного их понимания: "Чаепитие с хозяйством", "Быт семьи и ее привкусы", "Кустики ракитовы, ягоды изюмовы", "Человек, помни свой час".
Разобрал ее заметки косым летящим почерком: "Пряники на Руси выпекали не только маленькими, но и огромными, которые везли на телегах. На свадьбах на них укладывали подарки молодым: "класть на пряник"; "разгонные" пряники дарили по кусочку в конце свадьбы: пора по домам…"
Лето 1980-го.
34 Hillside ave, apt. 4 BB, New York.
Неистовая жара. Духота. Кондиционер испорчен. Окна выходили в колодец бурого кирпича с пожарными лестницами по стенам, откуда пыхало печью.
Сидели всю ночь на полу, под вентилятором, разговаривали в полудреме.
Тогда и сказала:
– Вы со мной не согласитесь, но некоторые не должны уезжать. Некоторым – смерть.
А утром – на работу.
Через год она умерла: в жару, с нестерпимой влажностью – сердце не справилось.
Остались близнецы, каждому по пятнадцать.
Из Нью-Йорка написали: "Она была уже тяжело больна и однажды сказала: "Быть может, Бог наказывает меня за то, что я так уехала". Не очень схватываю ее мысль, но что-то меня в ней тревожит".
Меня тоже тревожит.
По сей день.
Ее уже не было – и мы знали об этом, а письмо пока что летело через Атлантику, самое ее последнее.
"Приехала в Вермонт и сразу попала в объятия моего любимого Коржавина. Устроили застолье с гитарой, Наум читал чьи-то стихи:
Сегодня праздник.
Будет с водкою,
С изюмным ситным долгий чай.
Быть может, молнией короткою
Проблещет радость невзначай.
Сидели допоздна, но рано утром меня увезли в госпиталь. В комнате окно во всю стену, и я вижу нечто прекрасное – поля, потом леса, потом синие горы, то же, что и вы в своем Иерусалиме…"
Книга моя – "Люди мимоезжие" – с посвящением.
Строки эти – о ней.
"Памяти Раи Коган".
У меня ничего не теряется…