– Да я! – возопил Штрудель. – Десять лет учил всякие языки, а кукарекнуть на них не способен!
– Зато я. Накричался по материкам. Голос сорвал.
Под одеялом было тепло, надежно, не обидчиво, но петух расслабиться не позволил:
– Откидывай одеяло, Штрудель!
Откинул.
– Решай, Штрудель: жизнь в мечтах, которых не дождаться, или по тропам, куда колея вынесет.
Решил.
Встал.
Позавтракал.
Заторопился в банк – вернуть давний долг, но петух прикрыл глаз, произнес стихосложением:
– Две шпроты спозаранку попасть стремятся в банку. Банка железная, не всякому полезная.
Кичливый. Чванливый. Кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени.
– Что это значит? – закричал Штрудель. – Пифия чертова, не выражайся иносказательно!
Петух закрыл глаза, словно заснул, и Штрудель решил: "Пойду завтра". Завтра наступит не скоро, за то время будет скачок валюты, и он заплатит меньше. На значительную сумму.
Вышли из дома.
Двинулись ходко, почти в ногу.
– Далёк ли путь? – спрашивал. – Велики ли расстояния?
– Два петушиных крика, друг мой. Два петушиных. За полноводную реку Умолчания, в долину Неведения, где край непуганых птиц, духовитые травы по пояс, солнце перекатывается по верхушкам баобабов; куда устремляются бескорыстные, не падкие на стяжания, ибо нечего там разграбить.
– Туда мы направляемся?
– Если бы…
Шли дальше.
Оглядывали окрестности.
– Ах, Штрудель, Штрудель! – возопил попутчик. – Встретишь судьбу свою, руку пожмешь, пойдешь рядом, шаг в шаг. А там и друга заимеешь, женщину возжелаешь, тень отбросить на неведомое, – плохо ли?
– Нужно мне это?
– Нужно, Штрудель. Просто необходимо. Видел ли ты летающие острова, окруженные сиянием? Женщин, которые рожают в пятилетнем возрасте и затем умирают? Мужчин со спермой черного цвета?
– Нет. Не видел.
– Видел ли ты существо без головы, питающееся одними запахами? Зайца, который погибает при виде человека, искусав самого себя? Горный ручей, что возопит человеческим голосом: "Привет тебе, Штрудель!.."?
– Нет, нет и нет! Подобное недоступно моему пониманию.
Петух взглянул с интересом:
– Умнеешь, Штрудель. На глазах.
– А ты, петух, видел?
Ответил загадочно:
– "Нет ничего достоверного кроме недостоверности". Навсифан, греческий философ. Четвертый век до новой эры.
Остановились. Определились в пространстве.
– Так, – сказал петух, – где у нас зюйд-зюйд-вест? А вот и он. За углом.
– Что там? – боязливо спросил его попутчик.
– Там, Штрудель, твое вчера. Твое, быть может, завтра. Но прежде остережение.
Оглянулся – не подслушивают ли, понизил голос:
– Не удивляться. Не падать в обморок. Не вмешиваться в естественный исторический процесс. А также иное, немаловажное для стороннего наблюдателя. Когда прыгаешь в жизненный поток, Штрудель, в его течение, не отставай и не обгоняй обитателей этого потока. Иначе ничего не распознаешь.
И последнее:
– Осторожно! За углом – реальность.
Завернули за угол, застыли в остолбенении.
Глава втораяБОЯЗНО ЧЕГО-ТО…
1
На крыше дома…
…на самом ее карнизе…
… завис над бездной одинокий страдалец.
Этаж девятый, а то и семнадцатый.
Сразу не распознать.
Стояли доброхоты на газоне, интересовались, задрав головы:
– Э-ээй!.. Чего там делаешь?
– Жизни себя лишаю.
– Может, не надо?
– Надо.
Меленький‚ кургузый‚ с выпирающим наружу животиком.
– Желаю… Свершить задуманное. Воспарить наподобие ангела.
– Ты и есть ангел, – сказали с земли.
– Нет. Я счетовод.
– Ошибаешься. Ты ангел. Воспаряй без сомнений.
И солнце – в подтверждение – высветило у страдальца ореол вокруг полированной лысины.
– Поверьте мне‚ я счетовод.
– Ангелы тоже могут быть счетоводами.
– Но счетоводы не могут быть ангелами.
– Не скажи‚ – возмутился один из доброхотов. – У меня, к примеру, сосед-счетовод. Не человек – ангел.
– Что же он считает?
– Грехи. Он считает грехи.
Потоптался на карнизе.
Печально усмехнулся:
– Я старый. Старый и лысый. Ангелы такими не бывают.
– Бывают! – закричали наперебой. – Еще как бывают! Когда у ангела много забот и мало радости‚ он тоже старый и лысый.
Признался через силу:
– Язва. Камни в почках. Суставы опухают. Зубы ни к черту…
– Так и должно быть. У пожилых ангелов то же самое. Язва‚ камни в почках‚ зубы ни к черту.
– Зачем вы меня убеждаете? – взмолился. – Какой вам интерес?..
– Никакого. Но твоя неосведомленность – на грани с недомыслием.
Задумался.
Взмахнул руками словно крыльями.
Осмотрел крышу.
– Здесь мало места. Не разбежаться… Нужен, наверно, разгон.
Посовещались внизу. Решили:
– Можно и без разгона. Даже удобнее.
Тут толпа набежала. Мороженое подвезли на продажу. Горячительные напитки. Пузыристое ситро на разлив. А также шарики на резинках, «тещины языки», «уди-уди» с омерзительным писком.
– Эй, погоди прыгать! – заблажили продавцы. – Дай наторговаться!
– Я не спешу, – ответил с готовностью. – Вид отсюда – закачаешься.
– Отойди от края! От края отойди!.. Закачаешься – упадешь, а у нас товар не распродан.
Выпили горячительные напитки, доели мороженое, наигрались в шарики и «тещины языки».
Спели под гармонь.
Станцевали.
Приустали от зуботычин.
– Прыгай давай…
– Не томи душу…
– Раз – и об асфальт...
Страдалец – уже в сомнениях:
– Да я воспарить хотел. Наподобие ангела…
– Воспарил один такой…
– Вчера схоронили…
Дрогнул. Отступил от края карниза.
– Боязно чего-то…
Попросил жалостливо:
– А отговаривать?
– Чего тебя отговаривать? Нам по домам пора.
– Пожарные – отчего не едут?
– Пожарные… Дел у них, что ли, нет?
– А журналисты? Телевидение?..
– Не смеши народ.
Растерянно:
– Нет, так нельзя… Спросите хотя бы, по какой причине. Пообещайте что-нибудь. Попробуйте переубедить…
Они уже рассердились:
– Чего переубеждать? Не маленький. Забрался, так прыгай.
– Разобьюсь... Возможно насмерть.
– Насмерть... Это ежели повезет. Переломаешь ребра с позвонками: вся жизнь в параличе.
– Может, не стоит? Когда в параличе…
– Ты что? Издеваешься над нами? Людей собрал, время наше потратил, деньги… Счас мы тебя сами скинем.
И скинули.
– Нет... – застонали доброхоты. – И этот не воспарил. И этот… Но кто же тогда? Кто?..
2
Встал над телом мужчина осанистый, сановитый, в габардиновом плаще до пят, в велюровой шляпе по уши, осмотрел Штруделя с петухом:
– Вы не здешние.
– Как определили?
– Глаз не наш. Без почтения-одобрения.
– Угадали, – согласился Штрудель. – Мы из-за угла.
– Пришельцам тоже стоит послушать. Перед арестом.
Постучал мундштуком папиросы о коробку «Герцеговины Флор», произнес поучительно, сухо покашливая осмоленными легкими:
– Вот вам пример. Неоспоримое доказательство. Превосходство нашего над не нашим.
– Записывать можно?
– Записывать нужно.
И все вынули блокноты с ручками.
– Однажды в студеную зимнюю пору...
– Я из лесу вышел‚ – подхватил начитанный слабоумный с раздутой головой. – Был сильный мороз…
– Не очень сильный‚ – поправил. – Градусов семнадцать. Но с ветерком. Повторяю. Однажды в студеную зимнюю пору...
– Я из лесу вышел… – опять не удержался слабоумный и притопнул битым ботинком сорок восьмого размера.
– Одно из двух‚ – обиделся рассказчик. – Это саботаж или диверсия?
– Я не могу... – застонал тот. – Поменяйте вступление! Что вам стоит?
– Я тоже не могу, – отказал этот. – У меня текст согласован. Однажды в студеную зимнюю пору...
– Я из лесу вышел! – взвизгнул слабоумный. – Был! Сильный! Мороз!..
– Кто-нибудь! – взмолился. – Уймите энтузиаста...
– Это мы – пожалуйста‚ – крякнули смачно, как огурец раскусили с хрустом‚ мятый‚ круто просоленный, перезимовавший в кадушке под полом. – Это мы с удовольствием. Это нам – повторять не надо.
И потной ладонью поперек рта.
– Давай‚ друг‚ по новой.
– Даю. Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы все...
– ...из народа... – радостно запел слабоумный‚ ускользнув от потной ладони. – Дети семьи трудо-вой...
Сопенье. Кряхтенье. Задавленный вопль.
– Вот я носок сниму... Вот я кляп сложу... Вот я в глотку ему‚ по самую рукоятку... Давай‚ друг‚ еще раз.
– Даю! – остервенел. – Однажды в студеную зимнюю пору...
– Ты из лесу вышел‚ – вякнули непочтительно. – Слыхали уже.
– Выйди, наконец‚ – попросили с мольбой и грянули хором‚ с богатырским присвистом: – Выйди, выйди в рожь высокую‚ там до ночи погожу...
И вприсядку.
– Однажды! – забился в истерике. – В студеную! Зимнюю! Пору! Вышли мы! Как один! Дети семьи трудовой! С совещания!!..
И вот что он поведал народу:
– Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы с совещания. Сел я в машину‚ говорю шоферу: «В Самый Большой Дом. Живо! Одно колесо тут‚ другое там». И покатили по осевой‚ с сиреной, ветерок в машину надуваем. Надули – и продуло.
На въезде в Самый Большие Ворота Самого Большого Дома: «Стой!» – кричат. Я ему: «Ты кому это – стой? Кому?» – «Тебе‚ – говорит. – Тебе‚ рожа перекошенная». И к шоферу: «Кого нам привез?» – «Своего‚ – пугается. – Самого Большого Помощника Самого Большого Заместителя Самого Главного Уполномоченного». Оглянулся: «Подмена! Подмена!..» – и под руль сполз.
Ведут меня в Самую Большую Караулку на допрос с пристрастием. «Ты‚ – говорят‚ – кто?» – «Я‚ – говорю‚ – это я. Не узнаете? Каждый день сюда езжу». А они смотрят на меня, щурятся: «Был, вроде‚ такой‚ но давно не попадался. На повышение пошел. На укрепление брошен. А может, уволен или в стенке лежит. Нам того знать не положено». – «Да вот же я‚ – кричу‚ – вот! На портрете у вас присутствую! В общем ряду!..» – «Не‚ – говорят‚ – это не вы. У того‚ на портрете‚ нос вкось‚ как принято, а у вас‚ извиняйте‚ прямой. У того уши изящно оттопырены, а у вас незаметны». – «Это меня перекосило‚ – разъясняю. – На ветерке. Однажды в студеную зимнюю пору». А они: «Когда вас перекосило‚ нам неизвестно. Может‚ вы раньше были перекошенный, а теперь вас на ветерке выкосило обратно. А может‚ на вас двойной перекос с выкосом, чтобы органы ввести