Рыжая принесла кипятка в кружке, заварила чайный пакетик, села рядом с захмелевшим Сашей:
— А ты молоденький совсем.
— У тебя, Верка, глазищи синие, — сказал он тихо.
— И зачем я тебе, такая вся старая?
— Не, ты красивая…
Эшелон остановился. Заснеженный перрон. Одноэтажное вокзальное строение. Несколько матросов побежали туда за водкой.
Саша увидел на платформе солдат. Тоже дембелей. Они заходили в вагон, веселые с мороза и от начала пути, бросали рюкзаки на свободные полки, знакомились.
— Весело у вас, — сказал один, заглянув в отсек, где сидел Саша.
— У нас всегда весело… Что-то не разгляжу, ты каких войск?
— Танковые.
— Колян, подвинься. Пусть танкист сядет… Пьешь, боец? Правильно, держи стакан.
— Давно едем, братва?
— Забыли уже. Расскажи о танках, что ли.
Рыжая обняла Сашу, разглядывая новых дембелей. Он пил вторую кружку чая. Захотелось спать. Но Саша пересилил сон, чтобы рыжая не прилипла к кому-то другому.
По вагону ходили местные старухи, продавали пирожки, вяленую рыбу, семечки. Эшелон стоял часа три.
И опять, когда прояснялось, изредка мелькали деревни, полустанки с черными цистернами и бурыми дощатыми вагонами на запасных путях. Казалось, товарные сцепки эти никому не нужны и давно забыты там, в глухомани. Саша заметил на какой-то станции старый паровоз — мертвую громадину в заснеженном тупике.
Люцик вновь ушел. Саша играл с ребятами в карты, рыжая заснула, прижавшись к нему.
Пелена метели снаружи посинела от сумерек.
Рыжая сопела, вздрагивала. Саша гладил ее по голове, по жестким курчавым волосам.
Послышалось пьяное бормотание с верхней полки:
— В одно рыло бабу обхаживает… падла.
Кто-то включил радиоприемник, поймал китайскую волну. Посмеялись над мяуканьем диктора. Танкист взял у кого-то гитару и запел, фальшивя, армейскую песню. Рыжая проснулась, поцеловала Сашу в щеку, шепнула:
— Идем в тамбур.
Выбрались из накуренного отсека.
В тамбуре Саша стал целовать ее сухими, жаркими губами. Рыжая запрокинула голову, подставляя под поцелуи крепкую шею, и хохотала. Саша стал раздевать ее.
— Отвали, — спохватилась она, — холодно здесь любиться.
«Господи, сколько же у нее мужиков было?» — подумал Саша и спросил:
— Верка, ты работаешь где?
— Ага, с полгода, в больнице, за шизанутыми смотрю. Только там почти не платят. На поесть не всегда хватает. Нравится просто работа, и дурики меня любят, ждут, когда на смену заступлю. Один даже влюбился в меня, стихи писал.
Саша закашлялся. Чтоб не было больно, зажал рот ладонью.
— Тебе на холоде стоять нельзя, — сказала рыжая.
— Ничего, нормально…
Саша то и дело закрывал сломанную межвагонную дверь — оттуда грохотало и тянуло морозом. Обняв рыжую, он рассказывал ей о своем доме, о том, как хочет жить после армии.
Она слушала, часто смеялась и, когда Саша опять закашлялся, предложила:
— Пойдем к тебе, матросик…
Лось с Люциком сидели внизу, беседовали о чем-то тихо, чтобы не разбудить Вову.
— Шурик, да ты, я вижу, с мадам? — удивился Лось.
— Сам ты, бля, мадам, а я Верка, — рыжая посмотрела на него насупленно. — Других девок будешь так называть… Погоди, Саша, я за вещами схожу.
Она быстро вернулась, принесла кроличью шубку и сумку.
— Лезь ко мне, вон туда, — сказал ей Саша.
Рыжая забралась наверх. Саша присел на край Вовиной полки, напротив Люцика и Лося.
В вагоне погасло освещение, желтело только несколько тусклых ламп в проходе.
Люцик сделал на всех бутербродов из остатков хлеба и сосисок. Водка кончилась. Снаружи — темень, ни огонька. Снег лепит в стекло.
— Если выпрыгнуть сейчас из вагона, когда поезд сбавит ход, то всё, конец. Замерзнешь, — сказал Люцик.
— Да уж, — согласился Лось. — Длинный перегон, от последней станции часов пять едем… Я слышал, несколько лет назад где-то здесь одного матроса по пьяни в окно выбросили.
— Хватит брехать, — испугалась рыжая.
— Не вру, вот вам крест. — Лось медленно перекрестился.
— За что его выбросили? — спросил Саша.
— Не знаю. Кстати, говорят, если много пить по дороге домой и ночью долго глядеть в окно, белого матроса увидишь. Он стоит на насыпи и белой бескозыркой поезду машет.
Рыжая молчала. Саша посмотрел в окно. Там, как в черном зеркале, сидели размытыми тенями Лось с Люциком и он сам.
— А насчет белого матроса… Такое вполне может происходить в геопатогенных зонах, в этих, как его, местах разломов земной коры. Там концентрируется энергия и аномальные дела, — пояснил Лось.
— Какая энергия? — не понял Саша.
— Всякая. Например, «цинь». Или «янь».
— Лось, а почему, по-твоему, матроса скинули именно в этом месте? — спросил Люцик, залезая на свою полку.
— Недоглядел Кришна. — Лось зевнул и тоже устроился спать.
— Сань, чего сидишь, ложись давай, — задумчиво сказал сверху Люцик.
Когда парни перестали ходить по вагону и утихли голоса, Саша забрался к себе, лег набок, у перегородки, рядом с рыжей.
— Думаешь, наверно, я шлюха какая-нибудь? — тихо спросила она, потягиваясь.
— Не знаю.
— Что-о?
— Все нормально, говорю.
Саша трясущимися руками стянул с рыжей кофту, долго возился с застежкой лифчика.
— Ишь ты, жаркий какой матросище, — шептала она.
Минут через десять Саша опять лежал рядом. Глухо стукала кровь в висках.
Он вдруг с отвращением почувствовал тяжелое дыхание рыжей.
Посмотрел вниз. Там валяются ее джинсы. «Мои-то клеши пропали», — подумал он.
Рыжая заворочалась, и Саша перебрался на полку к Люцику, сел у него в ногах.
— Ты что, Саня? — спросил он.
— Люцик, можно я тут посижу, а?
— Зачем?
— Не знаю, просто.
Помолчали.
— Тогда я туда… тово… — сказал Люцик и, не дождавшись ответа, полез к рыжей.
Саша лег, укрылся шинелью Люцика с головой. Он долго не мог заснуть — прислушивался к биению своего сердца, почему-то казалось, что сердце вот-вот остановится. Шорохи, невнятные голоса. Кто-то захрапел, в тамбуре брякнула дверь…
На следующий день Люцик где-то раздобыл для Саши аспирин. За окнами по-прежнему метелило, будто эшелон перемещался на запад вместе с облаками.
Которосль
Осиновыми вешками означена в заснеженном поле тропа. Коля и деваха идут от полустанка к даче. Остылое солнце плывет сбоку, невысоко; на ветру покачиваются мерзлые метки-прутья, заботливо указуя путь, и Коле охота скорее оказаться в тепле и тиши дома. Нередко и с удовольствием он уединялся там, благо сродники отдыхать выезжают из города не раньше мая, однако на этот раз решил коротать выходные с девахой. Одному стало тоскливо: накануне его выгнали из Духовной семинарии.
Речку перешли по узкому деревянному мосту — у берегов подмерзла, а посередь парит черной промоиной. От давешних неурядиц и близости хладных вод Коле беспокойно, и деваха, впереди идущая над студью теченья, кажется ему заранее омертвелой. «Надо бы помочь ей, растленной, по-новому жить», — думает Коля.
В доме первым делом он печь затопил. Принес воды из колодца. Сидит на поленьях, курит. Деваха хозяйствует возле электроплиты.
Снега голубеют от ранних сумерек. Яблони сада — голые, черные. Соседние дачи покинуты до весны.
В топке гудит и потрескивает. Заняться пока вроде нечем, и Коля решил оживленье содеять. Десяток уснувших мух перенес с холодного подоконника на стол, под лампу, чтоб отогрелись.
Ужинать сели. Деваха подала яичницу с колбасой и любовно смотрит, как вкушает Коля; но и пища ему не в радость… Прежде не волновало так предстояние за цельность вопреки плоти, а тут будто исчезла завеса слепоты.
Прожевав, он рек:
— Если очиститься, тогда и… тогда уповать не стыдно. Уяснила?
— Хватит, Коль. Отдохнуть же приехали.
— Каждому отдых положен, но только там, где надобности в покое, наверно, нет… Ой, что говорю-то? Тьфу! — Коля набрал в кружку воды из ведра, взял с вешалки девахин шарфик и стал крест-накрест кропить им кухонные углы. — Вот, учись отваживать напасти, — обрызгал деваху.
— Давай как люди будем, а? — Она вытерла капли со щек и лба.
— Даже в лучшие времена не стану я скакать со свирелью по лугам и сатаниновым яружным кущам. — Коля и себя окропил, ликом от этого просветлев, но все равно страдая.
Не поборов соблазна, достал из шкафа припрятанную до случая бутылку перцовки. Налил в кружку, из которой кропил.
— Тоже отравушки охота? — вопросил деваху.
Та отказалась.
Закусил. Чуть полегчало, и Коля решил, что по весне надо будет совсем оставить мирскую маету ради лесного покоя. Сокрыться в чащобе, избушку построить, консервами запастись. Только бы не обмануться соблазном, ведь иногда уйдет человек жить в природную пустошь, познает нужду и, ослабнув, творит себе мелких идолов. Но если вытерпеть такое отшельничество хотя бы полгода, самые свирепые супостатные псы и желтоглазые лешаки побегут от тебя, хвосты поджав.
Все ладно в задумке, но места здесь не столь глухи. Грибники прибредут, уединенье нарушат. Или лесничий, или еще кто. Не унять потом искусительные слухи, что, дескать, затворник объявился. Посему лучше далече направить стопы…
Чтоб отвлечься от извечной заботы духа, Коля мух осмотрел: лежат, будто насовсем усохшие. Спрыснул их водой, и одна — лапкой дрыгнула. Коля призвал деваху порадоваться.
— Оставь мух в покое, — ответила она. — У тебя тут даже телевизора нет, как дикий живешь… скучно.
— Сей словоблудный ящик я недавно потюкал молотком.
Деваха сникла, и Коле от этого немного стало совестно. Впрочем, деваха — не малое дитя, уже понимать должна… И он решился:
— Пойдем.
— Куда? — удивительно ей.
— Погуляем.
— Не хочу, там холодно. И стемнело.
— Вставай, — настойчиво глаголил Коля. — Вместо ботинок валенки надень, вон те, как раз впору должны быть.
— Чего ты пристал со своими валенками? — Деваха посмотрела зло. — Не пойду. Понял?