Колю это обидело. Улыбнулся вяло, молвил:
— Ночью хорошо, сферы видны. — И приблизился, обнял деваху. Ласкается, льнет, небритый, к ее лицу.
— Отстань. Лезешь, как кот… Ну все, все. Ладно.
Деваха неспешно одевается. Коля подкинул дров в печь, сходил в сарай, взял там моток толстой веревки и колун. Ждет на крыльце, покуривает.
За пустующими дачами — черный лес рваной каймой. Небо осеяно созвездиями. Отдаленно — перестук и гудок электрички.
Коля затягивается сигаретой и думает, что порою легко пребывать в потемках человеку, хоть как-то, хоть самую малость утвержденному духом… Если же исподволь, окольно подкралось сомненье, хочется с лукавостью покончить враз и наяву.
Деваха собралась наконец. Спросила:
— Топор зачем?
— Не топор, а колун. Топор меньше и острей.
— Ой, глупый ты у меня. — Деваха взяла Колю под руку, приклонила голову на его плечо. — Дай, что ли, сигарету.
— Ладно, хватит задымляться, бесам кадить. — Он щелчком пульнул окурок в сугроб. — Лучше погляди: луны нема, а светловато. Вон, в лесу, опоры виднеются высоковольтные…
Эта линия электропередачи навевала на Колю лирику, которую никак не выходило уловить в полной мере. И сейчас он представил: там, на просеке, только лишь трава сухая кое-где торчит из-под снеговой намети, а череда металлических опор исчезает во мраке безо всякого трепетного сосредоточия; но такое невольное ограниченье порой успокаивало даже, потому как понимал Коля, что, избывность узнав, попадет туда, где вовек не будет ничего нового.
Совету воздержаться от ядовитой забавы деваха не вняла и за своими сигаретами сходила в дом. Рекла, прикуривши:
— Чё, так и будем стоять? Гулять же собрались.
Коля не ответил, в нощи умом витая.
— Да-а, заучился ты совсем в этой… семинарии. — Не знала она об изгнании обидном; Коля хмуро взглянул на нее и, нащупав в кармане куртки веревку, представил, как переиначится скоро многое.
— Коль, не бери колун. Мало ли — увидят? — просит деваха.
— Окромя зверей и сторожа на горе, в округе никого нет. Про лукавых умолчу, их легионы возле каждой души. — И, запев начало первой кафизмы Псалтыри, он напрямки, увязая в снегу соседского огорода, направился к темной рощице, к реке.
Деваха пошла следом, глядя на согбенного, с колуном на плече Колю, гадая, почему он не хочет в уюте и покое расслабляться, а с пением прет куда-то по сугробам.
Редко и нечаянно, но удавалось ему такое моленье, когда ко всему живому есть причастность и привычная юдоль вдруг отступает. От пения псалма Коле тоже стало вдруг радостно, и он попросил деваху:
— Прости меня. Помрачаюсь порой.
— Может, назад пойдем? А, Коль?
«Так надо ли творить обмыв чужой души? — опять подумал он. — Сам-то ведь терзаем пороками».
— Страшно? — спросил.
— Нормально. — Деваха слабину не выказала.
— И слава Богу, — Коля от ее смелости как-то по-особому обнадежился. — Мы уж добрели почти. Вон, за деревьями берег. Там удобно.
— Что?
Он промолчал. Лесной покой вновь пригрезился… Сейчас-то в чаще морозно и дремуче, а к лету оттеплеют подходящие места.
Позади угловато темнеет крышами поселок и зримы всего два огня: сторожка на горе и, ближе, желтое окно дачи. Свой свет со стороны тоже почему-то чужим показался Коле.
На подходе к реке Которосли, у прибрежных кустов, пролегла лыжня. Коля осторожно перешагнул этот одинокий путик. И деваху понудил:
— Не затопчи.
— Тебе лыжня дороже меня. — Деваха обиделась.
Он очи горе возвел — там звезда долгой зеленой чертой канула за лес слева, где болото.
— Видала? — спросил деваху.
— Нет.
— Да вот же, только сейчас… Зеленая почему-то. — Коля удобнее перехватил колун. Руки зябли. «Надо было рукавицы надеть», — подумал.
Впереди, у брода, речка замерзла во всю ширь, светлела меж дерев ровно оснеженным руслом.
— И зачем мы сюда пришли? — спросила деваха.
— Погоди-ка…
Близ берега Коля разгреб ногами снег, освободив пятачок гладкого черного льда.
Еще малость поразмыслил, глядя на поодаль стоящую деваху. Размахнулся, с плеча хряпнул по льду колуном — в лицо брызги, мелкое крошево. До воды не достал, а под снегом — длинно и глухо хрустнуло.
— Смотри не провались, — остерегла деваха.
Опять ударил: всплеск, и колун чуть было не выскользнул из рук в дыру.
Чтобы расширить отверстие, Коля края обколупал; черная, вязкая от хлада вода струится в проруби.
Отбросил колун. Хотелось быстрее закончить. Нерешительно потоптался и, укорив себя за промедление, деловито молвил:
— Иди сюда.
— Зачем?
— Ты молодая, тебе жить. Быстро все сделаем, и, считай, очистишься. И заново… — Коля, нервничая, сам подошел к девахе, достал веревку. — Снимай одежду. Привяжу тебя, держать буду, чтоб под лед не утянуло. Окунешься, ныне вода целебна: праздник же, Крещение.
Деваха отступила на шаг, но Коля взял ее за руку и потянул к проруби.
— Пусти! — Она хотела вырваться и упала. — Отцепись!
— Чего орать-то? А?! — Коля ухватил деваху за воротник, поволок по снегу. — Уймись, глупая, для тебя же… Не веришь?
Она билась, кричала. Коле неприятно было видеть деваху такой очумелой. Навалился, стащил с нее пальто и свитер, объясняя:
— Крещенская вода непроста. Тут дно чистое, ни стекла, ни топляка, по грудь будет. Да не голоси ты! — Стукнул деваху легонько, для острастки. Та умолкла, но вдруг больно укусила его за запястье и высвободилась…
— Ну и беги! Беги, малодушная! — Коля одышал ладони, замерзшие от возни на снегу, и, стоя у студеного пятна проруби, подумал с досадой: «Не поверила деваха… Э-эх, не смогла».
Укушенная рука ноет. Лес на том берегу непрогляден, а речка — серая снеговая дорога — будто подсвечена изнутри. Коля собрал девахины вещи, взвалил на плечо колун и пошел к дому.
Она заперлась в комнате.
— Открой, — взывал Коля. — Ну открой, слышь?
Деваха не отвечала, плакала.
Усталый, он прилег на кухонный диван. Под гуд мушиный потекла мглистая накипь пережитого, сны потекли, по-обычному морочные; в печи прогорело, и дом отпускал тепло в трубу, понеже запамятовал Коля прикрыть заслонку.
Голоса при выходе
Пророк воззвал к народу избранному и дал каждому колену его — свой цвет…
Однажды я залип в московском метро на зеленой ветке и, доехав до конечной станции, услышал:
— Олежа, при выходе из поезда называй вещи своими именами.
А через несколько секунд еще один голос, ближе ко мне, добавил:
— Эй, парень, приехали, «Речной вокзал»!
После этого случая мне захотелось попробовать залипнуть на других ветках и послушать, что будет. И я стал постигать науку залипания в метро. Ее основные правила таковы:
— залипать надо ближе к полуночи, когда в вагоне меньше людей и соответственно посторонних шумов;
— залипать надо за две-три станции до конечной, не позже, тогда успеваешь отключиться как следует;
— залипать надо в одиночестве.
Есть ветки метро, подходящие для залипания, есть — не очень. Например, на конечных станциях желтой и серой веток голоса сквозь сон почти всегда были маленькими откровениями, а на обоих концах салатовой — меня обычно поджидали лишь устойчивые словосочетания и разные неприятности.
Имеет значение, в какой позе ты залип. Следует залипать сидя, и тогда работники метрополитена будят тебя вежливо, если же залип, лежа на сиденье, то — плохо, работники могут проявить грубость. Если сидя и с открытым ртом — тоже неправильно, можно получить пощечину. А если залип, лежа на полу, с открытым ртом, да еще в луже собственной блевотины, то неучтивая побудка тебе обеспечена. В общем, лучше не расслабляться окончательно.
Вот несколько памятных залипаний, положенных на схему линий московского метро, то есть на разноцветные ветки.
Голос наверху красной ветки:
— Олежа, если сослагательное наклонение не применимо к истории, то применимо ли оно к повседневной жизни, к реальности?
Голос внизу голубой ветки:
— При выходе в предопределенность, Олежа, ты должен работать над собой.
Голос наверху малиновой ветки:
— Олежа, ты опять ходил во сне в носках, но без ботинок.
Еще один голос наверху малиновой ветки:
— В самых лучших своих проявлениях человек залипает одноразово, как презерватив.
Еще один голос наверху малиновой ветки:
— Олежа, при выходе…
Ой, что-то я действительно залип на малиновой ветке. Надо переключаться на другие.
Итак, голос внизу зеленой ветки:
— Пассажир, произноси осмысленные звуки, но помни: человек рожден не для того, чтобы вскрикивать «ой» после каждой фрикции.
Голос внизу красной ветки:
— Мама, не бойся, я ослеп.
Голос наверху желтой ветки:
— В такие дни сквозь наши игольные уши идут целые караваны верблюдов, но куда, куда они идут?
Голос наверху серой ветки:
— Они идут обратно.
Со временем я научился вступать с вагонными голосами в диалог.
Голос внизу желтой ветки:
— Олежа, люди жрут не от неизмеримости глубины счастья.
Я:
— Надо также уточнить, что люди жрут спонтанно, но настойчиво.
Голос что-то ответил, и я долго беседовал с ним, уже не помню о чем, но помню, что было поздно, поезда в центр не ходили, денег на такси у меня не хватило, пешком идти домой было далеко, и я дожидался открытия метро, дремля на какой-то скамейке возле станции «Битцевский парк».
Женский голос внизу серой ветки:
— Олежа, при входе на детскую площадку не забудь погулять с малышом хотя бы до половины пятого.
Как-то раз я залип внизу салатовой ветки — из чувства протеста, потому что на ней никогда не слышалось ничего вразумительного, и слова складывались в чепуху, не имеющую отношения к моим проблемам.
Но тогда — одна проблема вдруг оказалась озвучена:
— Олежа, это станция «Зябликово». Не забывай: на твоем лице не стигматы, а побочные явления. Нельзя есть столько мускатных орехов…