акомиться Барни. Мотли приобрел богатый уличный опыт, превзошел себя и проник в сердцевину жизни. Он напоминал самый точный компас, и Барни понимал, что это нечто такое, к чему он пока что не имел доступа.
Отворяя скрипучую деревянную дверь в узкий обшарпанный вестибюль старого офисного здания на одной из 50-х улиц вблизи Бродвея, где размещалась контора Мотли, Барни сразу понял, что попал туда, куда надо. Худенькие, но при этом поразительно фигуристые женщины поджидали на площадке лязгающую кабину лифта. Их живости не портила даже стандартная косметика. От запаха их духов кружилась голова. На это не мог не отреагировать любой мужчина, от последнего забулдыги до возвышенного Ромео. В таком гриме и женщины преклонного возраста выглядели бы хоть куда. Они были по-настоящему сексуальны, потому что не сомневались в своей привлекательности. Их взгляды заставляли держаться от них на расстоянии. У не столь соблазнительных женщин подобный взгляд казался бы игрой, но здесь все было по-настоящему.
Кроме красоток в вестибюле кишмя кишели мелкие агенты, толкачи талантов и представители компаний звукозаписи без постоянного адреса. В здании работал всего один лифт, из чего Барни заключил, что, томясь в ожидании, сумеет поглазеть на сливки шоу-бизнеса. Он быстро подметил, что мужчины в вестибюле отличаются неординарной наружностью и никак не могут быть отнесены к жуликам или неудачникам. Эти свежевыбритые субъекты не стали бы понапрасну торчать здесь целый час и тратить время, выделяемое на ленч. Голод и низкое общественное положение придавали им энергии.
Стойло железной двери распахнуться, как вся толпа затиснулась в маленькую кабину. В ней очень много места занимал лифтер со своим табуретом. Барни оказался в окружении ладных бабенок. Впрочем, соприкосновения тел не происходило. В спертом воздухе витал соблазн, но ему никто не поддавался. Сдержанность одного передавалась другому, поэтому эксцессов не происходило, хотя в головах мужчин, по-видимому, бродили самые грешные мысли. В их взглядах читалось смущенное вожделение. Они восхищались спутницами на расстоянии, пускай последнее и составляло всего несколько дюймов. Своего этажа Барни достиг с приятной мыслью, что лифты представляют собой наивысшую форму цивилизации.
Зигги Мотли недавно перебрался в это старое запущенное здание неподалеку от Бродвея, поскольку его не привлекал больше «Брилл-Билдинг». Там у него был слишком просторный офис, там слишком сильно топили, но стоило открыть окно — и закладывало уши от бродвейского шума, а от сквозняка начинали ныть почки. Он устал от длительного хождения по коридорам «Брилл», прежде чем попасть в родной офис. Его утомило также ежеутреннее созерцание поддельного греческого храма на крыше кинотеатра «Риволи». Это зрелище наводило его на неуместные размышления о более праведной жизни на солнечном средиземноморском побережье. Мечты о лучшей жизни вообще тревожили его воображение. Солнце отражалось от белого фасада храма и подсказывало, что он не удовлетворен жизнью. Со временем он понял: сей кукольный храм водружен на крыше как символ того, что на самом деле средиземноморский рай заключен в темной утробе кинотеатра. Беда в том и состоит, что вольную жизнь вечно губит чье-нибудь нечестивое воображение.
В более молодом возрасте Зигги наслаждался атмосферой в «Брилл». По коридорам здания сновали певцы и композиторы; заглядывая в дверь, они просили разрешения оставить на время свои пленки. Теперь даже зрелые композиторы трудились для телерекламы. Телереклама оставалась последним прибежищем традиционной поп-музыки, хотя и туда проникал рок. Знакомые Мотли молодые люди переметнулись в более комфортабельный Ист-Сайд, где тупели, занимаясь все той же рекламой.
Прежде чем перебраться в офис попроще, Мотли пришлось избавляться от склада всевозможных записей — их тут были горы высотой в 6–7 футов. В том, что буквально каждый претендент желает сделать пробную запись, Мотли усматривал закат Америки. Потом все эти люди одумываются и становятся преподавателями, адвокатами, врачами, священниками, носильщиками, коммивояжерами.
Теперь офис Мотли представлял собой всего лишь одну узкую комнату окнами на юг. Отсюда ему были видны часы на «Парамаунт-Билдинг», благодаря чему он не справлялся о времени у секретарши. Сущий бальзам для души: чем реже он обращался с вопросами к секретарше, тем меньше ощущал себя ее должником. Джинджер работала с ним вот уже 15 лет. Все, что он теперь мог ей сказать, это «Доброе утро» и «Идите домой, если вам нездоровится». Перегородка из дымчатого стекла делила комнату на две части. Красные пластмассовые кресла для посетителей Мотли держал в углу секретарского отсека, так как любил простор.
При появлении "Барни Джинджер извлекла одно такое кресло из пирамиды и пригласила его в кабинет босса. Там она поставила кресло и закрыла дверь, что нисколько не препятствовало проникновению туда стука пишущей машинки.
Мотли одобрительно оглядел Барни — крепкого, заросшего молодого человека в старом курортном костюме с отчаянно короткими рукавами. Вскоре после начала беседы пишущая машинка смолкла. Мотли навострил уши с загадочным выражением на физиономии. Секретарша накручивала телефонный диск. По выражению физиономии Мотли Барни понял, для того не составляет тайны, куда она звонит.
—Никаких личных звонков!— крикнул он через перегородку.
—Это не личное. Я звоню матери,— отозвалась Джинджер.
—Почему-то вы общаетесь с матушкой только по моему телефону.
—Если она сегодня проспит, то по вашей вине.— Выставить его в чем-то виноватым — беспроигрышный ход.
—Звоните матери,— уступил он,— но чтоб тихо! Мы с Барни не желаем слушать, сколько сегодня утром стоят трусы в универмаге «Мейси».
Мотли угостил гостя дорогой сигарой, которая сгорала сама по себе и превращалась во внушительное количество пепла.
—Я рад, что ты пришел.— Мотли одобрительно осклабился, и Барни почувствовал себя значительной персоной.
Из-за стены доносились звуки пианино — аккомпанемент на уроке танцев. В офисе Мотли, с доносящимся городским шумом снаружи и звуковой какофонией внутри, Барни чувствовал себя так, словно не покидал тротуара.
—Я уже говорил тебе по телефону,— начал Мотли, протягивая ему через стол толстенную кухонную спичку,— что твоей главной задачей будет заботиться о счастье Сиам во время турне. Это значит не просто не давать ей реветь, но и не путаться у нее под ногами. Затем…— Он опустил морщинистые веки, отчего стал похож на комический персонаж.— Твоя обязанность — заставить ее вовремя выступать. Если ей сейчас не повезет с помощником, ей крышка. Если повезет, то дальше она не сможет без тебя дышать.
Мотли открыл ящик стола, вытащил большой конверт и запустил в него руку.
Барни был убежден, что по части знания людских характеров дядю Молтеда можно считать ясновидящим. О Мотли дядя Молтед отзывался с уважением, граничащим с ужасом перед его умением раскручивать таланты. Мотли покровительствовал целой плеяде поп-певцов, одному популярному свадебному баритону, слушая который, полупьяные гости воображали, что находятся в опере; комику, изрыгавшему исключительно грязные шуточки; известному оперному певцу, перебивавшемуся с хлеба на воду из-за своего неумения выступать в барах; оркестру под управлением знаменитого дирижера; труппе прыгунов; нескольким гостиничным халтурщикам и исполнителю, выступавшему исключительно в маске. По словам дяди Молтеда, Мотли представлял самого себя, а не крупное агентство, но на протяжении многих лет добивался успеха. У Мотли был нюх на дарования, никогда его не подводивший.
Мотли вынул из конверта кипу бумажек.
—Здесь сотня фотографий Сиам. Половина из них — лицо, другая половина — ноги. Они стоят денег, так что раздавай их с умом. Три сотни биографий. Обрати внимание, я сделал ее девятнадцатилетней. Смысл в том, чтобы ей не надо было голосовать. Если какой-нибудь кретин спросит, за кого она голосует, отвечай, что за мужчин. Одна острота может наделать такого шума, о котором не мечтала и дюжина головастых Аристотелей. Когда интервью берут женщины, пускайся в психологию. Она поет грустные блюзы, потому что ее бросил дружок, когда она была еще гадким утенком, девочкой-подростком. Даже сейчас, превратившись из гадкого утенка в прекрасную женщину-лебедя, она помнит старую обиду. Помнит, как ее отвергли, как пренебрегли ее любовью. Она поет, чтобы помочь зарубцеваться старой ране. Понял? Неси чушь и, главное, не останавливайся.
Барни кивнул, хотя в ответ на подобную ерунду следовало бы отрицательно помотать головой.
Мотли потер подбородок, как делают многие мужчины, чтобы собраться с духом.
—Загляни в ее биографию. Там есть одна постоянная величина — ее размеры. Они не подлежат изменению: 36-24-34. — Он погрозил Барни пальцем.— Если она в турне распухнет от нервного обжорства и сладостей, заставь ее носить корсет, даже если тебе придется самому запихивать ее в этот станок. Я серьезно!
Последние два слова были произнесены самым безапелляционным тоном. На это, видимо, полагалось отреагировать, поэтому Барни промямлил:
—Заметано.
Зигги вытащил из-под стола кожаный дорожный чемоданчик.
—Это твоя аптечка первой помощи.— Он щелкнул двумя позолоченными замками и откинул крышку. Показалась ядовито-желтая замшевая подкладка. Мотли продемонстрировал Барни два непонятных Цилиндра в блестящей розовой фольге.— Это корсет на случай, если она начнет толстеть.— Он надул щеки.— Пусть клянется, что сядет на диету, не верь!— Он указал подбородком на третий цилиндр, большего диаметра.— Дополнительный, на случай ожирения.
Из кармашка был извлечен набор визитных карточек. Он подал Барни первую.
—Преподаватель по вокалу. Вообще-то творческие проблемы не должны тебя волновать, потому что на гастролях Сиам будет не до уроков.— Он перевернул вторую карточку.— Аранжировщик. Позвони ему, если возникнут проблемы с нотами.— На третьей карточке красовался готический шрифт.— Мадам Таня, костюмер. Можешь звонить ей днем и ночью, если платья потеряются, их украдут или если Сиам осточертеют ее тряпки и ей для поднятия духа понадобится новое платьице. Всего одна обновка — это все, что она может себе позволить.