По возвращении в Москву со мной произошла сцена из романа (русского): увидев меня, нагруженную чемоданами на бесконечном перроне, носильщик окликнул меня, указав на багажную тележку. У него был вид, как в романах Толстого, штаны, заправленные в сапоги, и пальто, подвязанное веревкой. Русское сочувствие, все уступали нам дорогу. Более того, несколько дней спустя, когда я как раз посещала дом Толстого, за мной из комнаты в комнату ходила участливая смотрительница, которая носила с собой стул и предлагала мне его при каждой моей остановке.
…А тем временем речь продолжалась, и встреча понемногу продвигалась. Несмотря на кофе, все дремали, это подтверждают фотографии, на которых видны задумчивые лица между букетами цветов.
17 часов. Книжный магазин «Новый книжный», красивое пространство, заполненное слушателями под стеклянным куполом. Мы рассаживаемся, и артисты начинают читать наши тексты на русском и французском языках. Прямо передо мной переполненная полка «Бизнес», что меня несколько остудило. В России у литературы такое же деградирующее состояние, как и у нас? И книжные магазины выживают только за счет литературы по экономике и менеджменту? Есть еще вопросы, но я не осмеливаюсь их задать, на нас смотрят с таким любопытством и доброжелательностью! Я вежливо выслушиваю вопрос о моих любимых русских авторах, но с чего-то вдруг начинаю цитировать пророка Аввакума! Может, это агрессивная реакция на английское слово перед моими глазами… Переводчица, молодая женщина, в замешательстве.
Все обратила в шутку; я отказываюсь объясниться. Что сказать по этому поводу? С этим словом перед глазами и с городом за окном, «перестилизованным» новыми преобразователями России? Не он ли был последним автором Древней Руси, писавшим на старославянском? Не он ли вместе с боярыней Морозовой был последней опорой и примером для староверов где бы то ни было? Не он ли это, сопротивляясь реформам, не уступил ни анафеме, ни заключению в ледяной яме? Не он ли умер, сожженный заживо?
Я ухожу с подаренной мне брошюрой о юности Толстого в Казани (на русском языке). На всех фотографиях улиц, домов, людей — такое впечатление — ты словно в европейском XIX веке, даже во французском (женские платья, мужские рединготы). Только порт на Волге напоминает, что это тогдашняя Россия, но татар нигде не видно… Мемуары Толстого более точно рассказывают о причине его пребывания в Казани; он хотел тогда записаться на факультет восточных языков, но для вступительного экзамена нужно было владеть понятиями арабского и тюркско-татарского языков, которые в то время преподавали в первом лицее Казани. (Я узнала это не из подаренной брошюры, а от его первого биографа Павла Бирюкова, из его опубликованной в 1906 году книги, то есть еще при жизни Толстого. Там же можно прочесть, что, изучая параллельно право, он активно выступал за отмену смертной казни.)
Цитируя все это, я исполняю шестью месяцами позже то смутное желание, которое я испытывала, отправляясь на ужин за несколько часов до поезда, разглядывая вокруг здания, предметы, людей, всю эту Россию, которая мне представлялась как набухающие почки на концах веток. Я себе твердила: нужно всегда откладывать про запас даже то, что ты еще не понимаешь.
Казанский вокзал, который мы покидаем. И вот еще на перроне много любопытного для нашей группы. Я фотографирую поезд, который также едет в Сибирь, «Москва — Иркутск». Название «Иркутск» кажется мне легендарным! Когда Андрей, студент из Нижнего Новгорода сказал мне, что там родился, я в своем представлении расположила город намного севернее. Может, из-за созвучия с названиями «якуты», «Якутия». За окном поезда ребенок показывает мне знак победы. Я его фотографирую. Его мама медленно машет рукой. Другая женщина улыбается мне, показывая свои золотые зубы.
Ночь с 31 мая на 1 июняВ поезде
Мы садимся в поезд достаточно рано, и у нас перед сном есть время, чтобы ходить из купе в купе и обмениваться мнениями о нашем пребывании. Везде тебе наливают немного водки в большой наскоро сполоснутый стакан для чая. Затем мы затихаем, утомленные за день, полностью отдавшись мерному раскачиванию под стук вагонных колес. G. G. снова жалуется на монументальный размер своего чемодана. Я присоединяюсь к группе курильщиков в заднем тамбуре последнего вагона, откуда открывается широкий вид на пути. Скорость невелика, и мы, пятясь, приближаемся к востоку, солнце садится как раз напротив нас. Город вскоре заканчивается, и мы едем по широким просторам, покрытым сочной зеленой травой. Несколько деревень появляется в глубине густых однообразных лесов. Бедные с виду домики, почти убогие. Крыши покрывает толь, прижатая длинными рейками.
В целом все, несмотря на роскошную листву деревьев, производит унылое впечатление — и это весной. А зимой? Когда все покрыто снегом и в четыре часа уже темно, а ближайшая деревня находится в нескольких десятках километров? И это еще ничего, мы даже не переехали Урал: в Сибири плотность населения едва достигает два человека на квадратный километр. Вокруг Екатеринбурга, наш следующий этап, она составляет 22 человека на квадратный километр, и то все население сконцентрировано в редких крупных городах. Какая жизнь может быть в этих деревнях, на какие средства? Какие развлечения? Верно ли то, что я читала о российской деревне, которая пустеет, и что в некоторых деревнях остались только старики и старушки? Одинокие и озлобленные старушки, которые видят, как по очереди умирают их соседи, заколачиваются дома, и сады с каждым днем зарастают травой. У них только нищенская пенсия, на которую зарятся остальные члены семьи, сын-пьяница или брошенная дочь с тремя детьми. Это в фильме девяностых годов «В этой стране» показана бабушка, которая запасалась поленом накануне получения пенсии: сын может опять заявиться, так что не лишней будет предосторожность.
Внезапно в ярком свете посреди зеленого поля возникает маленькая деревянная церквушка, покрашенная голубой краской, и вносит в окружающую картину желанную радость. Возвращаясь в свое купе, я еще вижу на повороте нескончаемую дугу вагонов, окна которых отражают последний луч заходящего солнца. Я устраиваюсь в купе, прислонившись спиной к свернутой в рулон перине, отправляю несколько CMC-сообщений в Париж, пишу свой дневник. Ну чем не счастье? Абсолютное счастье. Спать еще слишком рано.
Поезд мягко покачивается на рельсах. С каждым днем расстояние удваивается, сначала 400, потом 700, потом 1600 километров от Москвы до Екатеринбурга, и тем не менее мы не слишком продвинулись. Когда утром я выхожу в коридор, чтобы оценить по карте темпы нашего продвижения, я не могу даже представить себе расстояние, которое нас еще отделяет от Владивостока. Истощенный, но счастливый Чехов по пути на Сахалин писал: «Я двигаюсь, двигаюсь и все не вижу конца».
Но меня, путешествующую в совсем других условиях, это только радует. Ох! Если бы это продолжалось вечно!
Вторник, 1 июня, 8 часов утра. На самом деле по екатеринбургскому времени уже 10 часов. Просыпаясь ночью, я все время себя спрашивала, переехали ли мы уже Урал, и с этим нерешенным вопросом, счастливая, опять засыпала. Завтракая с D. F. и отодвинув в сторону шпроты в масле, я пила йогурт в больших количествах…
…Резкий белый свет. Огромная равнина, где степь чередуется с лесом. Ни горы, ни холма. Да, конечно, мы уже переехали за Урал, сами того не заметив. Я говорю себе: «Мы выехали из Европы» — и это удесятеряет радость. Также в прошедшие годы, когда я видела на мониторе бурую линию этих гор, я говорила: «Мы покидаем Европу», или «Вот мы опять в Европе», или иногда «С возвращением домой». И я буду преисполнена удивлением, открыв поразительный парадокс, что Екатеринбург гораздо менее «восточен», чем Казань. Своего рода заграничный отросток Европы…
Для меня сегодня это не единственный парадокс. Но этим ранним июньским утром 2010 года мои прежние убеждения еще прочно укоренились, и ничто пока не может их поколебать. И если я во время путешествия постепенно стала понимать, что ни на мгновение в России, даже в Сибири, я не покидала пространства европейской цивилизации, то как раз благодаря этим коротким впечатлениям и замечаниям, которые становились все более настойчивыми. Однако Урал есть Урал. По возвращении во Францию эта расплывчатая географическая граница предстала тем, чем она есть на самом деле: картографической и географической выдумкой Петра Великого и Василия Татищева, которому тот в 1723 году поручил определить границы европейского континента. Линия уральских вершин довершила дело. Да, в этой части континента есть горы, но не Гималаи: они не превышают 2000 метров, есть также река с таким же названием; но только их указом там была проведена граница Европы.
Указ, царская воля. Все в России, даже география, подчинено истории. Это Петр Великий считал, что Россия только частично принадлежит Европе. Вступить в Европу для него значило оторвать Россию от Азии, символа отсталости и застоя, заставить ее даже силой принять участие в движении мысли, научной революции, техническом прогрессе, во всем, что определяло Европу XVIII столетия. Поскольку Европа — это скорее идея, чем пространство.
В конечном счете довольно долгое время, говоря «Европа», подразумевали «цивилизация». Так, в романе Чехова один помещик на почтовой станции, увидев, что лошадей нет, а кучера пьяны, вздохнул: «Нет, это не Европа». Именно вокруг этого и завертится, в конце концов, спор между оксиденталистами и славянофилами; спор двух исторических концепций развития страны, столкновение между моделью заграничной и национальной.
…Но сейчас, в этот момент моего путешествия, настоящее Екатеринбурга и, особенно, его прошлое (это здесь нашли смерть царь и его семья) занимают меня гораздо больше.
Вторник, 1 июня:Прибытие в Екатеринбург
14 часов, прибытие на вокзал Екатеринбурга. Прибытие волнующее, если подумать о той символической нагрузке, которую несет этот город, называемый в советскую эпоху (вплоть до 1991 года) Свердловском в честь большевика, соратника Ленина, по приказу которого и был, возможно, казнен Николай II. Насчитывающий 1 200 000 жителей, он расположен в самом сердце промышленного Урала. В течение нескольких столетий его название символизировало экономическое развитие России.