Но все это носит какой-то неопределенный отпечаток «прежнего времени» — смесь нынешней и советской России, физический и ментальный мир, из которого эта страна еще только выходит, не отказавшись целиком от старого, и без четкого представления о новом, к которому мы все, однако, неотвратимо идем.
Это очень сильное и настойчивое ощущение. Это последнее время старого времени. Мы (Франция, Западная Европа, США) уже пошли дальше. То же ожидает и Россию. Это просто короткая остановка в прежнем времени. Эти два мира, русский и наш, одинаковы с разницей в несколько лет (десятилетий?): ностальгия по минувшему здесь намного сильнее, чем чувствуешь на землях более архаичных, таких, как юг Магриба или север Индии… Эти женщины среднего возраста в цветастых передниках, молодые девушки, слегка полные с ярко окрашенными волосами — я часто встречала таких в пригородах Крея или Марселя, но их вид меня трогал, и к ним я испытывала какое-то особое чувство. Однако я не осмеливаюсь их фотографировать из опасения, что они неправильно поймут природу моего к ним внимания и любопытства. Сфотографировать совсем не означает проявить сочувствие, которое испытываешь к кому-либо, а как раз совсем наоборот…
Мы позавтракали в вагоне-ресторане и вышли на перрон. Не теряя бдительности наверху лестницы, L. и V. нам подают красноречивые знаки: пора возвращаться, поезд не предупреждает об отправлении.
Я вбегаю в купе и кидаюсь на постель.
За окном опять зеленые равнины, облака и на опушке леса перекошенный одноэтажный домик с крышей, покрытой рубероидом, и выкрашенными в выцветший зеленый цвет стенами, почти подобными светлой бирюзе торжественного вокзала в Омске, такого отличного от остальных своей штукатуркой под итальянский мрамор, которую можно увидеть в Павловске или Зимнем дворце. Вокзалы Сибири — это те же дворцы, те же соборы, те же памятники во славу покорения Сибири.
Омск: город, куда в 1850 году депортировали Достоевского, осужденного за его участие в кружке Петрашевского, группе свободомыслящих интеллектуалов. Его смертельный приговор был смягчен высылкой после «постановки» подобия казни. Это все известно, но мы часто забываем тот вывод, который он извлек из пережитого в тюрьме: «Я не зря потратил время, я узнал русский народ так, как его знают, наверное, немногие». Он пробудет на каторге четыре года. Он читает Гегеля и заливается слезами… Самые лучшие страницы в его «Воспоминаниях о доме мертвых» те, где он описывает каторжный театр: «Детская радость» каторжников, лучезарное удовлетворение, которое «сияет на этих клейменых лбах, во взглядах этих угрюмых людей, которые до этого момента тлели огнем жестокости».
Короткие и смутные воспоминания, поезд возобновил свой монотонный стук.
Мимолетный взгляд на Иртыш: реки обладают успокаивающей красотой, которая несколько компенсирует тоску от вида покинутой деревни. Это тема разговора с нашими гидами: большая часть Сибири еще не записана в кадастре, и повсюду русская деревня умирает. Феномен, который начался не вчера и является последствием разрушительной политики большевиков по отношению к крестьянам, считавшимся естественными противниками революции: насильственная коллективизация, сопротивление крестьянства, закончившееся самыми ужасными репрессиями. Даже если сельское хозяйство необходимо, чтобы удовлетворить первейшие потребности человека, крестьянство не принимается в расчет. Их яростная привязанность к частной собственности, право на которую было признано только немногим более 50 лет назад (в 1861 году, после отмены крепостного права), рассматривалось как показатель их преданности старому режиму, а их религиозная вера — как показатель их отсталости. Я опять цитирую статью Доминика Жобара, о которой я уже говорила. В ней пишется о том, что в 1872 году в газете International Herald в статье без подписи, но, вероятно, автором которой являлся Маркс, можно было прочесть следующее: «Сельское хозяйство находится в еще докапиталистическом состоянии. Следовательно, нужно объединить участки земли […] для того, чтобы смочь, когда грянет революция, национализировать эти большие поместья и развить там социалистическое сельское хозяйство, для того чтобы удовлетворить всех нуждающихся». Мнение самих крестьян никто и не спрашивает. По своей природе они являются контрреволюционерами: вспоминается известное определение Маркса в «18 брюмера Луи Бонапарта»: крестьяне не составляют класса, они — как «мешок картошки». Не Энгельс ли написал: «Крестьянин может стать революционером, только тогда, когда он перестанет считать себя крестьянином»?
Размышляли ли мы так в 1793 году в Вандее?
Российское крестьянство больше к этому не вернулось… А теперь уже и поздно. Старые пружины лопнули.
…И опять степь и полузаброшенные деревни. Я снова погружаюсь в размышления: умирание деревень и вообще деревни — не является ли это гибелью целой цивилизации со своим образом жить, говорить, думать? Без всякого сомнения с ней исчезнут или уже исчезли и мысли и слова тех, кто уже вышел из русской деревни. Чтобы получить об этом представление, достаточно прочесть рассказ Лескова «Очарованный странник». Свобода, смелость, примитивный анархизм, разум, пренебрежение к смерти, душевная боль — все это выросло из народной культуры, из народного образа жизни, который уже исчез: в некоторой степени из-за школы, всеобщего образования. Сколько «мудрецов», стариков и старушек со своей жизненной философией остались в чернобыльских деревнях! Такого сегодня нет нигде в мире, кроме некоторых стран с арабо-мусульманской цивилизацией. Один из недавних фильмов, правда, показывает поселение нескольких русских экологов в заброшенной деревне, которую они восстановили. Но не это направление предпочитают в верхних эшелонах власти. Сейчас времена не возрождения деревни, а проектов «фараонных» масштабов, строительства огромных городов на юге Сибири. Кто-то проходит по вагонам с «Вечерним Екатеринбургом», который нас приветствует статьей под названием «Беллетризм из „Belle France“» («Изящная словесность из „Belle France“»), А в самом деле, откуда это выражение «Belle France» — «Прекрасная Франция»? Сегодня это просто сорт крекеров компании «Франкап Дистрибюшн». Кто осмелился бы его сегодня употребить, кроме как Жорж Дариен в насмешку? Или Национальный фронт, понося иммиграцию и вторжение ислама? Я немного сплю, пытаюсь читать, заняться русским и в конце концов отдаюсь движению и мягкому покачиванию поезда. На обед — салат из капусты с яблоками, холодное мясо, нарезанные ломтиками фрукты. Замечательно. Последняя остановка — Барабинск в 300 километрах от Новосибирска. Я раньше думала, что это от слова «барабан». Ничего подобного: название городу дала степь Бараба, раскинувшаяся между Обью и Иртышем. Транссибирская магистраль делает здесь остановку, но вокзал очень прост, здание шестидесятых годов…
По возвращении, всегда опасаясь упустить что-нибудь важное, я роюсь, ищу в интернете… И вдруг пропасть открывается под моими ногами: я прошу прощения у россиян, которые будут меня читать, я не хочу их обременять воспоминаниями о прошедших временах, но это действительно, как разверзшаяся пропасть под моими ногами. Пропасть ужаса, бесконечных страданий, отчаяния. Я останавливаюсь, измеряю разницу между тем путешествием, что я проделала весной, и тем, что проделала теперь, погрузившись в то, что оно от меня прятало.
Барабинск — родной город Анатолия Марченко. Возможно, это имя вам ни о чем не говорит, но позвольте мне на минуту остановиться. Когда я корректировала этот рассказ, в интернете я обнаружила, что он родился в Барабинске. Вот что я знаю о нем: он умер в тюрьме во времена перестройки после 11 лет заключения. Ужасная смерть после объявления голодовки. Я поискала еще информацию и проследила его жизненный путь. Рабочий, затем стал писателем и диссидентом. Какая светлая голова! Его деятельность началась в пятидесятые годы, следствие которой — десятилетие тюрьмы. Он не остановился: протестовал против содержания лагерей после смерти Сталина, против ввода танков в Прагу в 1968 году и вновь протестовал в 1975 против нарушения Хельсинкских соглашений. И снова тюрьма. Горбачев ничего для него не сделал. 1986 год! Перестройка, однако! Надежда, оттепель, гласность! Нет: страшная смерть на тюремном матрасе в Чистополе в Татарстане в 130 километрах от Казани. После этого я искала и нашла книги Анатолия Марченко. Например, «Мои показания», в которой он рассказал о советских политических лагерях и тюрьмах 1960-х годов. Нельзя, чтобы память о нем стерлась совсем. Русская весна возникла на всех этих трупах.
Мы, западные люди, одно время (или долгое время!), очарованные коммунизмом, «вернулись из него» окончательно в 1970-е и 1980-е годы (Жид даже в конце тридцатых). Но этот порыв и одобрение, а затем резкое отторжение нам ничего не стоили: мы поигрались с жизнью других, мы тоже были причастны к их смерти.
К вечеру мы прибыли в Новосибирск.
Новосибирск. Тот же день
17 часов 15 минут. Вечер еще не наступил, а мы уже оказались на платформе вокзала, сооруженного в 1893 году при строительстве Транссибирской магистрали недалеко от моста, перекинутого через Обь. Теплый воздух. А ведь всего месяц назад, в конце апреля, здесь было минус 35 градусов. Как всегда, нас ждет небольшая делегация, оркестр, хлеб-соль, и группа девчат в желтом держат бандероль, на которой по-французски написано: «Добро пожаловать к сибирякам». Слово «Сибирь» и прилагательное «сибирский» нужно теперь ассоциировать и с менее условными, нежными и веселыми образами: с образами сегодняшних людей, с сегодняшней российской Сибирью. Угрюмые зимние картины, ужасный холод, промерзшая земля, бесконечная история депортаций… Нужно на некоторое время отстраниться от этого: не для того, чтобы о них забыть, — кто смог бы это сделать? — а для того, чтобы позволить жить живущим сегодня.
Мы собираемся на большой площади перед вокзалом. Нам открывается странный «вокзал в форме вагона», как говорят гиды. Да, добавили к этому локомотив и несколько зданий в форме вагонов, чтобы создать иллюзию железнодорожного состава…