Однако ясно, что однажды это случится и что в один прекрасный день через сто, двести, тысячу лет на Байкале произойдет непоправимая экологическая катастрофа… И так от катастрофы до катастрофы однажды человек полностью исчезнет с лица земли, оставив после себя опустошенную необитаемую планету. Но не безжизненную. Новые виды жизни будут порождены уже известными нам бактериями, которые могут питаться и перерабатывать нефть (как это уже происходит в Мексиканском заливе). Они будут переваривать и другое: радиоактивные сплавы, пластические отходы. На это потребуются миллионы лет, это случится намного позже, чем последние люди исчезнут в зараженных радиоактивных зонах среди мертвых деревьев. Странные голубые растения с глазами и ртами вырастут на влажных местах без названия (ни «Байкал», ни даже «озеро»), которые с ними возродятся к жизни.
Где будут ваши воспоминания, воспоминания о вас, I., N., V., об этом маленьком поезде, который переделывал под своими колесами 20-копеечные монеты в римские?
…Ожидая, мы слушали большой и туманный доклад, к которым экологи имеют особое пристрастие. Например, о Природе, требующей от нас того-то, запрещает нам то-то, предназначена для того-то… Всегда Природа с большой буквы П. Боюсь, что некоторые присутствующие путают ее с Богом. (В общем, революционное предложение Спинозы наоборот; не «бог или природа», а «природа или бог»). Молоденький эколог, ведущий этой дискуссии, красивый и стройный парень одет в темно-зеленую куртку с многочисленными карманами, нечто среднее между экипировкой для спортивной рыбной ловли и спецназа. По его виду ясно, что ему не до шуток. Есть ли у меня вопросы, спрашивают у меня. Я доставляю себе удовольствие фразой, что человек живет не в «окружающей среде», а в «мире», и что нужно сохранять Природу именно для него, а не для «наших детей». И наконец, что «экология» книг, языка, мыслей так же актуальна, перед лицом того вреда, который им наносит современность. Кто-то другой взял слово, я пишу небольшое стихотворение для дочерей Р. и S., рифмуя «кашка», «ромашка», «Наташка»… Затем я пытаюсь расшифровать с помощью словаря, который всегда со мной, слова, написанные на моей бутылке с водой: «Открой свежесть Ниагары!» Эти развлечения скучающего школьника проходят, я надеюсь, незамеченными.
Вновь моя очередь участвовать в разговоре. Я вступаю на опасную дорожку, так как, забыв в это мгновение о Дивногорской плотине, воздаю хвалу созидательной мощи человека, которая здесь сегодня очерняется, а слепо восхваляется только значение природы. Кажется, что никто особо не обратил внимание на мое выступление, которое было немного «советским». Со времен СССР бедную Россию разграбили настолько, что их можно понять: осушение Аральского моря, засоленность пустынь Центральной Азии… Не говоря уже о радиоактивных последствиях присутствия атомных подводных лодок в Балтийском море. И Чернобыль. Даже если я была не совсем права по существу, я все же, надо полагать, рассердила тех, кто меня слушал, тем, что восхваляла плотину, последствия строительства которой были такими шокирующими в то время. Лучше помолчать в путешествии, так как многого мы не знаем. Человек в форме спецназа, кажется, тоже не был доволен. Но я также заметила, что некоторые из наших сопровождающих одобрительно кивали головой. Одна из них, издательница N., подошла ко мне со словами благодарности. За всем этим есть какое-то противостояние, которое меня не касается: в основном политика, для которой экология только предлог. На чьей стороне они были до 1991 года, те, кто поддерживает сегодня противоположные тезисы?
После обеда я встретилась с D. F., F. F., Н. N. (которых не было на круглом столе), чтобы осмотреть квартал. Все в нем было невероятно очаровательно, поэтично, в этом немного туманном свете широких улиц, среди обилия листвы и цветов больших деревьев. Как везде в России деревянные дома в не очень хорошем состоянии, говорят, что их будут классифицировать, чтобы спасти от сноса. От их полинявших деревянных фасадов исходит глубокая грусть даже тогда, когда они ярко освещены солнцем. За вышитыми занавесками угадываются всякие старинные предметы, стоящие на подоконниках: вазы из голубого стекла, зеленые растения, плюшевый мишка… У некоторых домов ставни закрыты, как упрямо зажмуренные веки. Везде в беспорядке нагромождены старые вещи, но нас окутывает мягкость воздуха, пастельные цвета, обильная растительность, сирень, деревья, вишни, черешни, акации, летающая пыльца, просеивающая голубой свет весны. Солнце, мелькая меж деревьев, отбрасывает на тротуар зубчатую тень листвы. Мы не можем удержаться от прогулки по этой движущейся пестроте, чтобы она запестрела и на нас… Старенький Трабант, такой же синий, как и ставни, удачно вписывается в эту картину, возможно обманчивую, счастья ушедшей жизни.
Завтрак намечен в ресторане «Старое кафе» на улице Марата (прошлое еще не полностью уничтожено в постсоветской России). Я, как обычно, опять записала название улицы. В Париже, когда я принимаюсь за свои записи, все сдвигается с места, и я набрасываюсь на вопрос, который меня давно одолевает: вопрос о революции. По мнению Надежды Мандельштам, это слово, от которого «никто не может решиться отказаться». От ее форм, от ее неудач… Были ли успешные революции? Каковы причины неудач революций? Внимательное чтение произведений Мартина Малиа, особенно его книги «Запад и русская загадка», окончательно меня убедили: я, впрочем, к этому готова, отказываясь долгое время от периодически повторяющихся надежд и от бесплодных сожалений. Всеобщая революция никогда не бывает этим «прыжком из царства нужды в царство свободы», о котором говорил Маркс. Ей не удается примирить равенство и свободу, так как в ее сути есть что-то искаженное. Что? Мысль о том, что страдание неизбежно породит искупление. Тогда появляется обобщающая система, которая «избавляется от невежественного учения о загробной жизни, заменяя его основанной на фактах социальной наукой».
Заключение Малиа обязывает пересмотреть приписываемую ему репутацию жесткого неоконсерватора-либерала: нет ничего выше «гражданства, провозглашенного якобинской республикой» и его дополнения в области справедливого распределения. Государство-покровитель. Один вопрос тем не менее остается незатронутым: а люди? Люди, во имя которых эти революции совершаются? И кто в них верил, в них участвовал? О чем они мечтали? Чем они довольствовались? И что сегодня делается с глубокой и неискоренимой жаждой справедливости, которая согласно Чехову живет в сердце каждого самого грубого и примитивного человека? Я также не могу забыть слова Пушкина: «Да хранит нас Бог от русского бунта!»
Присутствие Марата в бывшем СССР ничуть не удивляет: революция 1917 года недвусмысленно ссылается на наиболее радикальные эпизоды Великой французской революции. В СССР Марат — это враг частной собственности, идеолог Террора и большой друг рабочего класса, который писал в «Друге народа» 12 июня 1791 года по поводу закона Шапелье, запрещающего право на профсоюзы и, значит, забастовки: «Недовольные накопленными колоссальными богатствами за счет бедных рабочих, эти алчные угнетатели дошли до такой бесчеловечной жестокости, что обратились к законодателям, чтобы получить против нас варварский закон, который доведет нас до голодной смерти». И который, чтобы осуществить эту программу и обуздать силы контрреволюции, взывает к «военному трибуну, неподкупному, просвещенному и авторитетному вождю» — «диктатору», безусловно, в древнеримском смысле этого слова, но можно утверждать, что именно здесь и зарождается Террор. И наоборот, по тем же самым соображениям образ Марата во Франции отрицателен. Очень скоро после его казни были возвращены изначальные названия городам Сэнт-Назэру, Гавру, Компьеню, ставшему Марат-на-Уазе. Во Франции больше нет улиц Марата, кроме одной-двух то ли в парижском пригороде, то ли в пригороде Лиона.
На этой иркутской улице, пропитанной запахом акации, возле ресторана, где я собираюсь позавтракать, я очень далека даже от подозрения, что между Маратом и Россией существует какая-то другая связь. Я путешествую в полном неведении! Я вижу (или думаю, что вижу), но, оказывается, ничего не знаю. Меня окружает только сладкий запах цветущей акации… Эта связь — младший брат Марата Давид. Я довольно случайно узнала о его существовании, разыскивая сведения о старшем. Отсюда и начал разматываться клубок…
Приехав из Женевы в Петербург с русским графом, который подыскивал воспитателя для своих детей, Давид Марат пробует стать промышленником, возвращается к преподаванию, пишет на русском французскую грамматику и становится преподавателем литературы в императорском Царскосельском лицее. Такой же некрасивый, неопрятный и небрежный, как и его брат, но любезный, умный, галантный, он проторил себе дорогу в Санкт-Петербург. В 1793 году после казни своего брата Давид Марат находит более осторожным сменить имя и становится «Давидом де Будри», фальшивым аристократом по названию своей родной деревни. Но, как замечает один биограф, «он не прекращает распространять республиканские идеи среди учеников, выходцев из аристократии».
Эта фраза все развязывает. Возникает гипотеза, да и даты более-менее подходят. Давид Марат умер в 1821 году, несколькими годами ранее восстания декабристов в 1825 году. И нет ничего невозможного в том, что кто-нибудь из декабристов десятью-пятнадцатью годами ранее являлся его бывшим учеником в императорском Царскосельском лицее. Не явилось ли его «либеральное» преподавание в политическом смысле этого слова причиной их приверженности к идеям французской революции? И не оно ли их толкнуло в 1825 году на это безумное предприятие, так плохо подготовленное, за участие в котором их ждала смерть, или тридцатилетняя высылка в Сибирь?
Ознакомление со списком арестованных и приговоренных декабристов делает мою гипотезу вполне правдоподобной: Вильгельм Кюхельбекер и Иван Пущин, два молодых поэта, которые в 1825 году будут участвовать в этом восстании против Николая I, учились в Царскосельском лицее. Не здесь ли недостающее звено? Страсть к свободе и демократии, воспламененная уроками Давида, младшим братом Марата. Иван Пущин был другом и одноклассником Пушкина, который не участвовал в восстании 1825 года, так как находился тогда в опале в своем селе Михайловское.