Мы спешим отодвинуть и убрать занавески, чтобы видеть и фотографировать пейзаж. Купе такие малюсенькие, что мы еле разместили наши вещи. Из соседнего купе я слышу голос G. G., жалующегося на монументальный размер своего чемодана, монстра, сверкающего металлом… Ко мне опять возвращаются воспоминания о поездке в Нижний Новгород, раннее прибытие, огромное зеркало Волги и за ней бескрайняя степь, уходящая за горизонт, прогулка вдоль берега замерзшей реки со студентом Андреем и рыбаки, сидящие на своих табуретах над лункой, просверленной во льду коловоротом. Это была эпоха великого переворота. Виктор Черномырдин был тогда премьер-министром, обвиненный впоследствии в том, что стал олигархом и сильно разбогател. Тем не менее его кончина в 2010 году произошла практически незамеченной. На его похоронах президент Медведев сказал: «Самым большим испытанием для него было руководить правительством в девяностые годы, которые были самыми трудными». По меньшей мере пятикратное увеличение цен, инфляция, достигшая к концу 1992 года 2600 процентов, экономика в руинах и всеобщее отчаяние…
Вскоре нас привели показать небольшую квартирку, где в ссылке проживали Анатолий Сахаров и Елена Боннэр. В совершенно обычном квартале их жилье было довольно комфортабельным для советской квартиры. Но это ничтожная компенсация за то, что он вынужден был там жить, вдали от любого общения и контактов в городе, закрытом для иностранцев.
В день его смерти 14 декабря 1989 года я была в Москве на неделе, организованной France-Culture. Уникальное совпадение — Антуан Витез тоже был там и готовил к постановке «Федру», которую помешала осуществить его смерть 1 мая 1990 года. В конце моей командировки, это было воскресенье, Витез пригласил меня в «Белград» и предложил прогуляться по Арбату. Он жил в гостинице, где, как и в нашей, царила удушливая жара. У меня в номере минимум 90 градусов, говорил он. Я и сама вынуждена была держать окно всю ночь открытым, так как радиатор не регулировался, хотя ночью было 20 градусов мороза. Это и есть социализм: постоянный бардак, всеобщее презрение к общественному имуществу. В эти же годы в Кракове, когда я попросила отрегулировать слишком шумный вентилятор в моей ванной комнате, один рабочий был счастлив затолкать туда отверткой бумажную салфетку. В течение нескольких минут лечение радикально помогло, и вентилятор угомонился.
Мне предстояла еще одна встреча, и я отклонила предложение Антуана, который уезжал в тот же день. Больше живым я его не видела. Но именно ему я обязана ощущением и пониманием советского менталитета, который он насколько знал, настолько в нем и сомневался. А в более широком смысле благодаря России, ее языку, ее поэтам. Назавтра я отправилась в театр на Таганке, куда Любимов пригласил нас на репетицию «Преступления и наказания». На входе огромная фотография Андрея Сахарова, обрамленная траурной лентой, на которой было написано: «Андрей Дмитриевич умер». Проконсультировавшись по этому поводу, Бертран Пуаро-Дельпеш, который тоже входил в нашу делегацию, решил продлить свое пребывание на неделю и прибегнул к услугам нашей переводчицы Татьяны, чтобы присутствовать на похоронах Сахарова. Я проводила Бертрана Пуаро-Дельпеша на открытый рынок, чтобы купить ему шапку, и мы остались на три дополнительных дня в «Белграде». Тогда это была одна из больших гостиниц, где тучными горничными в белых галошах, постоянно и неторопливо протирающими пыль в коридорах, более-менее поддерживался порядок. Оттуда открывался прекрасный вид на одну из «семи сестер» — гостиницу «Украина», ставшую теперь отелем класса люкс по тысяче евро за ночь под названием «Рэдиссон». У входа портье в мундире равнодушно топтался по скомканной тряпке, набрякшей грязной талой водой. Вечером горничные досаждали меня, чтобы обменять русские сувениры на женское белье или обувь. Ресторан был очень посредственный: в наличии имелось только два блюда из длинного и разнообразного меню. Цыпленок по-киевски (это рулет из панированного цыпленка, который сочится горячим маслом, как только его начинаешь резать ножом) и салат «Белград». Пуаро-Дельпеш и я заказывали это всегда, когда там ели. Однажды я заметила в своем салате маленькую щепку. «Я нашла зубочистку», — сказала я. Минуту спустя Бертран делает гримасу, ему попалось что-то твердое. «Я думаю, что я нашел зуб», — сказал он.
На следующий день с помощью Татьяны мы присоединились к нескончаемой разновозрастной колонне москвичей и восемь часов медленно продвигались по растаявшему снегу, чтобы попасть во Дворец комсомола, где на катафалке стоял открытый по русской традиции гроб Сахарова. Нас особенно поразили обстоятельства его смерти: вернувшись в Москву после долгих лет заточения в Горьком, он участвовал в сессии Верховного Совета, в ходе которой Горбачев, раздраженный его предложениями, выключил ему микрофон; ночью он умер от сердечного приступа. В наших глазах он, несомненно, был моральной личностью — как ученый (советские люди любили ученых), и мы все в середине 1960-х годов читали его книгу о ядерном разоружении; было непонятно, почему Горбачев так яростно был против него. Однако впоследствии мне пришлось несколько дистанцироваться от фигуры, вызывающей столь много разногласий. Сильно ориентированные на американцев и на их поддержку Израилю (не Сахаров ли говорил, что «все войны, которые ведет Израиль, это войны справедливые, навязанные ему безответственностью арабских лидеров»?), он и его жена Елена Боннэр вели деятельность, которая для мощи СССР, а после его распада — для мощи России имела фатальные последствия.
Одноразовым фотоаппаратом я сфотографировала несколько лиц в этом бесконечном дефиле. Некоторые надели на пальто награды времен Великой Отечественной войны. Многие несли транспаранты. На одном из них можно прочесть: «Андрей Дмитриевич, простите!», что по моему слабому знанию русского может означать «прощай» или «прости».
Что чествовали эти незнакомые мне люди, окружавшие гроб Сахарова? Свою собственную боль, утрату иллюзий, грядущую катастрофу, о которой еще ничего не знали (через два года Советского Союза не станет)?
Несколько позже все в том же поезде на Нижний Новгород
Помимо моих воспоминаний Нижний Новгород для меня — это еще и путешествие Александра Дюма в 1858 году, так же как Енисей ассоциируется с Жулем Верном и Мишелем Строговым. Рассказ о его поездке из Москвы в Казань был перепечатан издательством «Германн» в 1960 году с предисловием Андре Моруа, который процитировал в нем фразу Ламартина: «Вы искали вечное движение; вы сделали лучше: вы нашли вечное удивление». Дюма отправился в путь 1 октября 1858 года и прибыл в Нижний 3-го числа, в самый разгар грандиозной ярмарки, на которой встречаются все народы Европы и Азии. Он пробыл там три дня, чтобы у губернатора увидеться с князем и княгиней Анненковыми, известной четой декабристов, которых, еще их не зная, он сделал героями своего романа «Учитель фехтования». В свойственной ему манере он рассказал об их драматической истории, сибирской ссылке и даровании свободы через двадцать два года по случаю амнистии, объявленной 26 августа 1856 года новым российским императором Александром II.
Ни книга, ни тем более сама встреча им не понравились. Об этом Дюма в своем рассказе о путешествии умалчивает, но что важно… В этом живом, несколько многословном повествовании его описание Волги, усеянной пестрыми парусами, вызывает чувство ностальгии. Причем «Волга» он употребляет в мужском роде. Это действительно так. Но вот все словари XIX века, в том числе восьмитомный Ларусс (издание 1895–1902 годов), указывают, что «Волга» в русском языке — слово женского рода. Это мать-Волга, великая река, которая грохочет в древней, огромной, архаичной Руси, так же как женского рода бог Ганг, богиня Ганга — жена Шивы, несущего ее в своей шевелюре, так же как Луара, самая красивая и длинная река Франции, название которой происходит от галльского «лига», то есть «тина»…
Я не знаю, почему древние формы названий мест, городов, стран имеют столько шарма. Вот находим у Вольтера «ходить как китайцы», что сейчас на арго означает «торговать вразнос». Жуль Верн тоже говорит о Волге в мужском роде. Например: «Волга (м. р.) — Ра древних, считается самой значительной рекой во всей Европе, с ее течением протяженностью в 4000 верст (4300 километров)». Или вот еще: «Мишель Строгов, однажды приехав в Нижний Новгород, будет передвигаться то наземным путем, то по Волге (м. р.) на пароходах, чтобы быстрее достичь Уральских гор». В то время железная дорога на восток заканчивалась в Нижнем. Но проза примечаний ничуть не ослабляет поэзию мест.
«Воды Волги» (м. р.), пишет Жуль Верн. Я не устаю его цитировать, так как он один из первых, кто заставил нас полюбить эту страну… «Довольно грязные в ее верхнем течении, наполняются в Нижнем Новгороде водами Оки, быстрого притока, выбегающего из центральных провинций России». И он добавляет: «Кто-то очень точно сравнил реки и протоки России с ветвями гигантского дерева, которые охватывают все уголки империи. Именно Волга и формирует ствол этого дерева, а его корнями являются семьдесят устьев, принимающих форму цветка у каспийского побережья».
О, красота мира, отображенная в книгах! Как же ждешь встречи с подобной рекой, вспоминая о прочитанном… Разве можно это измерить: через несколько часов, или завтра рано поутру, Волга! В своем величии и протяженности, с запахом трав и рыбы своих вод!
Нижний Новгород, 11 часов 30 минут вечера. Наши вагоны отцеплены. Они каждый раз, завтра и послезавтра, будут прицепляться к новому поезду. Мы выходим с небольшим багажом. В гостинице «Центральная» я спешу открыть окно, чтобы увидеть в ночи слияние двух водных потоков Волги и Оки, где я тут же размещаю воображаемый кремль как раз между двумя рукавами, из которых доминирует Волга. (Кремль — это укрепленная цитадель в сердце старинных русских городов.) Мне только удалось заметить монументальную статую Ленина на большой рыночной площади… Это первая, но не последняя в моем путешествии: во всех городах они еще сохранились. Во время моей первой поездки в Нижний Новгород, когда он вновь был открыт два года назад, я не видела статуи Ленина, а город только обрел свое прежнее имя — Нижний Новгород (новый город в низовьях Волги). Социализм в России был не только политическим, экономическим и социальным режимом, но и полностью искусственной географией, целиком подчиненной истории. Новый порядок вещей заставлял менять все, все должно было называться по-новому: реки, города, люди.