15 часов 30 минут: библиотека. Нам предлагают кофе, пирожные, книги. Много книг. Кто-то вспоминает о моем приезде в 1993 году. Но сегодня мир уже другой. Я это поняла на Красной площади в первый же вечер нашего прибытия. Они уже не пригодятся, ключи к пониманию прошлых времен вездесущего коммунизма, даже если в 1977 году все было уже не так, как в эпоху Сталина. Это были, однако, трудные годы похолодания после оттепели, относительной либерализации режима при Хрущеве, и это чувствовалось во всем. Но я тогда этого не знала, все происходило тайно и незаметно. В Праге в том же году диссиденты подписали хартию, требующую уважения к Хельсинкским соглашениям 1975 года, в которых русские признавали фундаментальные свободы и право на свободу перемещения. Затем ко мне пришло сомнение. Да, внешние перемены очевидны, но иногда чувствуешь, как бродят тени прошлого. Тень Ленина?..
Обед был вкусный. Веселое солнце, свежая майская зелень, молодая и хрупкая, которую я особенно люблю. Тени рассеиваются.
17 часов. В то время как мы спешим на встречу со студентами лингвистического университета, я замечаю в рекреации под одним из портретов слова на немецком языке: «Я на земле не для того, чтобы выполнять миссию». Повсюду обычный шум и гомон, в коридорах хлопают двери, и над всем этим возвышается мирный голос преподавателя. Смог ли он сохранить здесь что-то из того, что мы потеряли? Доверие к знаниям, уверенность, что он делает мир более человечным? Присутствие в этом коридоре портрета автора «Потомков» меня обескураживает; все, как было с древних времен. Даже в советскую эпоху вера и огромное уважение к культуре сочеталось с таким же презрением к тем, кто ее воплощал…
…Кроме того, Адальберт Штифтер родился в регионе, который я хорошо знаю, очень поэтическом и безлюдном, в Южной Богемии, недалеко от чешского Крумлова… И вдруг (9 января 2011 года), вспомнив об этом прекрасном городе и его укрепленном замке, я сказала себе: «А разве Крумлов не созвучно кремлю?» Есть! Интернет сделал за меня всю работу: «Крумлов» от татарского «крумль»! Еще с тех времен, когда Южная Богемия принадлежала Булгарскому ханству (IX век)…
Я вхожу в узкий и длинный актовый зал, где нас уже ожидают студенты. Окна смотрят на цветущую зелень. Красивая молодежь, спокойные ребята и девчата, принимают нас с большим добродушием. Я все думаю о Штифтере. Неужели его странный и суровый урок слышен и сейчас? Что означает сегодня этот «дух одиночества», который пожилой дядя пытается вдолбить своему племяннику, не подозревающему, какое тяжелое испытание ему навязывают. Я не думаю, что это имеет какой-то отголосок в университетах, где студенты в основном повсюду мечтают изучать только экономику и менеджмент. (Это, вероятно, справедливо и для России, хотя и с некоторым запозданием.) Я хотела бы с ними об этом поговорить, но как? Да, и здесь так же, как и везде, как избежать условленного выступления о красоте русской и французской литературы и природе нашего писательского труда?
Однако в дальнейшем, возможно, это никому из них не пригодится. Впрочем, Штифтер и сам настолько был убежден в бесполезности деятельности, что покончил с собой в Линце в 1868 году в возрасте шестидесяти трех лет.
…Затем мы разговариваем, благо аудитория доброжелательна и внимательна. Однако речь председательствующей была несколько искусственной и, чего греха таить, абсолютно советской: «Студенты упорно и радостно изучают прекрасную французскую литературу». Говорю же вам, тень Ленина! Но это ничуть не помешало им сделать то, ради чего они пришли нас послушать и показать, что они в достаточной мере владеют французским, чтобы задавать нам вопросы. И, глядя на них, поражаюсь (как и на улицах с самого начала путешествия): я скоро буду стесняться, настолько я привыкла у нас к иному, это невероятная этническая однородность лиц. Только белые, розовощекие, светловолосые, от силы одно или два лица с азиатскими чертами под черными прядями. Ничего общего с Францией, где очевидно, что происходит интеграция тех, кого русские называют «инородцами», где более или менее мирно рождается новое общество. А что в России? Говорят, что в Москве после Чеченской войны и войны с Грузией черные волосы и смуглые лица кавказцев вызывают неприятие и жестокость. (В американских романах и полицейской картотеке кавказец значится белым, какое заблуждение.)
В Казани меня убедят, что между русскими и татарами все хорошо.
…О чем писать, спрашивает один студент. Можете ли вы это сказать, определить? Вот как! Ответы были: «Даже когда вы бросаете, вы все равно пишете», — сказал М. V. Т. Мое определение писателя: это скорее состояние, чем действие, обостренное внимание к миру, постоянная бдительность. Как у кошки темной ночью в саду. А по мнению F. F., труд писателя «это искусство, которое как дорога, что ведет от чувственного опыта к смыслу». Я доверяю переводчикам и надеюсь, что нас хорошо поняли. Во всяком случае, мы прекрасно понимали друг друга, — та часть группы, что была на встрече, сплоченная в самой сути. И это не нарциссизм и не писательское преувеличение, что редкость.
Быстрый ужин, прежде чем провалиться в поезд, который остановится в Казани в 6 утра. Наконец, первая ночь в поезде. Не без труда заправив сложенное одеяло в пододеяльник и запихнув толстые чемоданы под сиденье, мы опускаем занавески. Ночь. Когда поезд замедляет ход, приближаясь к очередной станции, фонари перрона тоненькой нитью скользят по сиденью и его спинке, за холодным окном слышны голоса. Я глубже вставляю затычки для ушей, поезд трогается, я вновь засыпаю. Я почти ничего не знаю о втором нашем этапе. Казань для меня — это только город, где жила и была арестована Евгения Гинзбург, мать Василия Аксенова, с которым меня познакомили. Я пытаюсь поточнее припомнить его книгу «Небо Колымы», нужно будет перечитать по возвращении. Мне вспоминается анекдот. Пожилая крестьянка, арестованная и приговоренная как троцкистка, — слово, которое она не понимает, — повторяет: «Как это, трактистка? У нас порядочные женщины, они не спят с тракторами».
Но спать, однако.
10 января 2011 года, остановка
Часто во время путешествия меня посещает ощущение того, что вся внешняя жизнь — просто иллюзия. Эта дымка мне тогда мешает быть среди других туристов такой же беззаботной и умиротворенной. Затем она рассеивается. Все так живо, так настоящее, так ново! Шум и металлический запах вокзала, лица и тела людей, такие близкие и тем не менее такие разные, вещи, перевязанные пакеты, проходящий мимо взвод солдат, флажки, развевающиеся на мачте, и приятные звуки русского языка, который всегда меня глубоко волнует…
Но по возвращении мое чтение только укрепило мое стойкое впечатление: за всем, что мы увидели, скрывались очень опасные, тревожные вещи. Например, разве нам сказали (но могли ли нам это говорить? Да и зачем это нам нужно было говорить?), что в десятке километров от Нижнего Новгорода находится город Дзержинск, названный в честь основателя ЧК? И почему ему сохранили имя? Да и сам город не стоит больше, чем его имя: крупный центр производства химического оружия в советские времена, а значит, закрытый по стратегическим соображениям для иностранных гостей, столица химической индустрии и один из самых загрязненных городов Европы… Всю войну там производили боевые отравляющие газы, и там же на месте захоронили все отходы. Средняя продолжительность жизни там составляет для мужчин сорок два года и сорок семь лет для женщин. (Я вспоминаю огромную статую Дзержинского на Лубянке. Она стояла там еще в 1989 году, а в 1991 году, во время моего следующего приезда, ее уже не было. Одна ассоциация хочет ее отреставрировать.)
Все это спрятанное, притаившееся, забившееся по щелям отсвечивает из темноты пагубным светом. Этим же январским вечером 2011 года я задаюсь тем же вопросом, перечитывая рассказы Евгении Гинзбург «Головокружение» и «Небо „Колымы“», изданные в Seuil в 1990 году, но написанные гораздо раньше, где-то около 1959 года. Цитирую: «Это невозможно, чтобы подобное явление исчезло просто так». Действительно. Это «подобное явление», насколько я смогла понять в этой поездке, по-прежнему существует. Исчезло? Или нет? Нужно было бы долго разговаривать с одним или двумя русскими, хорошо знать язык и не бояться задавать вопросы. Что произошло? Как вы это понимаете? Что вы думаете со всем этим делать? Забыть? Или это уже забыто? Разве без памяти можно строить что-то новое? Разве на забытьи можно созидать новую жизнь? На забытьи этого, настолько колоссального, затронувшего стольких людей, изменившего историю человечества и длившегося так долго?
Все это не в моей власти: история коммунизма, его триумф и его поражение, необходимость его забыть и опасность забытья — все это меня терзает. Но у меня нет права никому навязывать свои тревоги и опасения. Ни людям старшего поколения, ни тем более молодым, которые идут мне навстречу с постоянным мобильником возле уха.
Бессчетное число тех, кому это мешает, раздражает или вообще оставляет равнодушными. Воображаю, как бы надулись эти официантки, разносящие подносы в «Тиффани», если бы я заговорила с ними о Сталине!
Январь 2011 года. Уже глубокая ночь, но я продолжаю читать Гинзбург. Из ее книги, даже несмотря на ужаснейшие обстоятельства, исходит тот же свет, что и в произведениях Шаламова и Солженицына. Свет мысли, которая не устает постоянно заставлять себя понять.
Воскресенье, 30 мая, Казань
Проснувшись среди ночи, я задала себе вопрос, не едем ли мы по территории Республики Чувашии. Это чистая случайность, что я знаю название этой маленькой республики, вышедшей из средневековья только после обнаружения там нефти. И если я могу найти ее на карте, то это благодаря рассказам поэта Геннадия Айги, которого я встретила в Москве в 1977 году. Выходец из Ханси, как и все из его деревни, поэт и переводчик Малармэ на чувашский язык. Маленького роста с возвышающейся взъерошенной шевелюрой и лицом алкоголика. Я вспоминаю нашу встречу в его в маленьком деревянном доме, которого сегодня уже нет. Он жил там в большой бедности. Кошка доедала остатки еды на газете, а на стене висел портрет Бодлера, мы пили водку, и красивый темноволосый мальчик рвал в огороде лук для закуски. Именно его отец, учитель, погибший в 1943 году, научил его французскому языку, читая вместе с ним «Отверженных». Он умер в 2006 году.