[9]Звезды над Телецким
После переправы, разнеженные, как после любви, мы лежали на взгретом склоне и тихо разговаривали. Разговор наш состоял из одной фразы, произнесенной на разный лад. «Хочешь, постопим», – говорила я, как будто бы Славка предлагал мне это, а я только с ним соглашалась. «Постопим, если хочешь», – отзывался он.
На самом деле нам обоим в тот момент ничего не хотелось. Мы лежали на берегу и сушили замоченные при переправе штаны; мы лежали затылками к дороге. Чулышман, оставшийся сейчас чуть внизу под берегом и скрытый зарослями ив, нес свои воды почти неслышно. Два серых журавля-красавки с курлыканьем покружились над нами и сели на берегу, чуть ниже по течению, с интересом поглядывая, что за гости посетили их тихий безлюдный мир.
Три дня до этого мы жили на другом берегу у гостеприимных лесников – опергруппы алтайского заповедника, трех типичных русских богатырей; они кормили нас борщом из банок и разнообразными таежными байками, лишь бы мы пожили с ними и разбавили их монотонную службу. На десерт все эти дни подавались одни и те же истории о войнах с местными браконьерами. При явном перевесе сил между хорошо вооруженными оперативниками и алтайскими охотниками, лезущими на запретную зону, война шла затяжная, жестокая и нечестная: лесники ни на что не имели права, кроме как задержать и выписать штраф, а браконьеры по умолчанию имели право на всё. И вот теперь, жаловались нам три русских богатыря, им ни за что нельзя появляться в приграничных с заповедником деревнях, где царят пьянство и беззаконие и живут все те браконьеры, которых они знают уже в лицо. «Хотя там и обычным людям опасно останавливаться, – продолжали богатыри, охваченные вдохновением, и рассказывали о машинах туристов, забросанных камнями, о вымогательствах и украденной студентке. – Три года ее искали с милицией, да где же ее найдешь: увезли на стоянку, пока не родила им там, не отпускали. А потом ведь уже и незачем. Разбойники, средневековье». Довольные, щурились в огонь наши богатыри: пока существовали где-то разбойники, имела смысл существования и их небольшая застава.
И вот, расставшись с нашими добрыми хозяевами, мы лежали у дороги, а впереди были все три мифические деревни: Коо, Кок-Паш и Балыкчи, одна другой страшнее, одна другой славнее. И нам предстояло пройти все их три пешком, потому что были мы туристы дикие, ни машин, ни великов, ни коней не имели. «Самое лучшее для вас будет проскочить Коо засветло. И ни в коем случае не в сумерках, в сумерках туда не ходите, там совсем беспредел», – наставляли нас оперативники, переправляя через реку.
Мы соглашались и уверяли, что не станем ни с кем разговаривать, не будем никому давать денег на водку и не купим ничего, хоть бы нам предлагали золото и бриллианты. «Самое лучшее для вас – не вступать ни в какие контакты с местным населением, – на прощание наставляли богатыри. – В случае чего кричите, мы рядом», – добавляли они, и мы представляли, как они станут обстреливать врагов с противоположного берега Чулышмана. От этой фантазии нам становилось весело. Чувства опасности не поселилось в нас, одно твердое и счастливое чувство, что мы – в раю.
А кто бы сказал, что это не так? Долина Чулышмана – узкое ущелье вдоль реки, напоенное теплыми и пряными степными ветрами, скифской памятью и языческой грустью. Издревле охраняемое, священное, сокровенное место. За эти благодатные земли всегда шли бои. Они помнят историю христианизации этих сибирских земель в девятнадцатом веке и гражданскую войну двадцатого. На одном и том же обрыве, нависшем над дорогой, пробивающейся вплотную вдоль реки, легко представляешь и лучника-скифа в высоких войлочных сапогах, и алтайца-партизана из партии Кайгородова, готового угостить камнями как красные, так и белые отряды – кто бы ни шел внизу. На широких степных залысинах у реки – остатки оросительной системы раннежелезного века, а чуть дальше у прижима – развалины военного китайского укрепления восемнадцатого… И все эти духи, останки, память – всё это доживает в тишине и диком безлюдье самой заброшенной долины на Алтае.
Три деревни на сто километров ущелья. Три деревни на сто километров степного берега шумной, бурливой реки, несущей свои воды к Телецкому озеру. Мы были не в первый раз на Алтае, но, кажется, нигде еще не чувствовали себя столь абсолютно, столь полно счастливыми, как на этой благодатной земле. После города, тесных улиц, после толкучки, метро и выхлопных газов мы были уверены, что попали в рай и что в этих трех деревнях живут самые счастливые люди на свете. Мы лежали и мечтали о том, как дойдем до Телецкого, до мифически прекрасного Алтын-Кёля, и будет ночь, над ним повиснут низкие горные звезды, и мы станем купаться в жгуче-холодной воде голышом.
Но мы знали Алтай, а потому не могли совсем не верить нашим богатырям и думали, как бы исполнить обещанное: не попасть в деревни вечером. Если бы мы пошли сейчас, именно в сумерках оказались бы в Коо. Выхода было два: либо не идти никуда, ночевать здесь и двинуться утром, либо поймать машину и проехать опасный участок. Как это ни странно, по той пыльной грунтовке, что тянулась вдоль Чулышмана, изредка ездили отчаянные туристы, и сюда, до впадения речки Чульчи, нас довезли добрые люди. Люди поехали дальше, а мы остались у лесников. И вот теперь, чувствуя себя наконец-то потерянными в этом раю, мы меньше всего хотели, чтобы воздух огласился ревом двигателя. В тишине, под гул реки и сухой треск степных кобылок, так хорошо было лежать и переиначивать на все лады одну-единственную фразу-заклинание: «Хочешь, постопим» – «Постопим, если хочешь».
Райские жители появились внезапно: они склонились и заслонили нам солнце. Славка тут же встрепенулся и сел, а я не сразу сообразила, что это люди, а не облака. Но сверху раздалось странное:
– Медведя купи, – и я открыла глаза.
Два молодых и от долгого пьянства черных алтайца смотрели на нас сверху вниз. Они смотрели на нас, как, наверное, будут глядеть инопланетяне, если когда-нибудь все-таки приземлятся на нашу грешную Землю. В их лицах было и недоумение, и умиление. У одного, правда, еще напряженное недоверие. Другой же улыбался Славке открыто, будто они были друзья.
– Медведя купи. Надо медведя? Дешево отдам, всего за две тысячи.
Я тоже села и быстро огляделась, ожидая увидеть привязанного в кустах бурого медведя. Но вместо него чуть в стороне стояла женщина с мешком у ног. Она застенчиво улыбнулась мне. Я представила, что медведь в мешке.
– Какого медведя? – спрашивал тем временем Славка. – Зачем?
– Нет-нет, нам не надо, – затараторила я, придя в себя и вспомнив наставления богатырей.
– Дешево отдадим, – повторил улыбчивый алтаец без энтузиазма и сел рядом со Славкой. По всему было видно, что сидеть собрался долго, ноги его не держали. На меня он не обращал внимания. – Ты откуда, земляк?
– Из Барнаула, – соврал Славка, отняв от нашего путешествия сюда четыре тысячи километров.
– Правда? – резонно не поверил алтаец. – А меня Эрмен зовут. Выпить есть?
– У нас нет ничего, – сказала я, но мужчины на меня не посмотрели: дела им не было до того, что кто-то в кустах пищит.
– У нас тут у кореша день рожденья, ну пили, конечно, но ты не смотри. А может, есть что выпить?
Второй обошел Славку слева, достал сигареты, присел и молча толкнул его в плечо. Типа есть прикурить? Мой интеллигентный Славка, по которому невооруженным глазом видно, что он аспирант и будущий кандидат, с людьми привык говорить на «вы» и искренне удивляется, если человек не читал в детстве Гомера, в юности – Толстого, а в студенческие годы – «Жизнь Клима Самгина», – этот мой Славик только улыбнулся близоруко и развел руками. Не курю, мол.
– Я у вас в Барнауле бывал, бывал, – продолжал Эрмен, не глядя, достал зажигалку и прикурил второму. – Я такси, типа, гоняю. Больше в Горно-Алтайск, но и к вам тоже бывает, бывает. Ты не смотри, что мы сейчас такие. Это ж день рожденья, грех не выпить, праздник. И на свои гуляем. Вот это, видишь, Алик. Он из Чечни пришел. Вон, видишь, какое лицо. Он сам лично Дудаева брал. Правда, Алик?
– Слышь, земляк, дай сто рублей, – качаясь, обернулся Алик к Славке.
У того даже глаза стали большими:
– Зачем?
– Зачем! – почему-то обрадовался такому ответу Алик. – Ты слышь, а! Зачем! – Он засмеялся глухо, толкнул Эрмена в плечо и сам чуть не упал, а потом сделал зверское лицо и снова посмотрел на Славку: – Ну, того: давай сотню.
Во мне все закипало и тут не выдержало:
– Вы чего сюда пришли? Мы вас что, звали? Идите отсюда, мы с вами не знакомы. И не собираемся вам ничего давать!
Алтайцы вскочили на ноги как ужаленные. Алик сконцентрировал на мне взгляд, но Эрмен увел его, толкая, как бычка, в грудь.
– Ты чего с ними разговаривать взялся? – зашипела я на Славку. – Тебе же говорили: ни в какие контакты с местными!
– Они мирные, спокойные. Я контролирую ситуацию. К тому же разве тебе самой не хотелось узнать, как живут здесь люди?
Нет, в тот момент мне уже не хотелось. Я не этнограф. Да, я интересуюсь алтайской эпической поэзией, историей и культурой, но этот интерес не требует полевых вылазок, не требует соприкосновения с народом, я не Максим Горький. Да и что, я не знаю алтайцев? Еще как знаю: и скромную, нежную Айару, что училась двумя курсами меня младше, и бойкую Чечек с разбойничьими глазами, она переводила по моей просьбе эпосы, и задумчивого Мергена, и Айрата, и Эмила, и еще – аспирантов, музыкантов, артистов, певцов… Мы приехали сюда в рай, а в раю совсем не обязательно знать, как живут люди. Я была настроена решительно. Мне никто не был нужен.
Но наши новые знакомые думали иначе, да и Славик с его гуманизмом и человеколюбием ощущал уже себя виноватым в моей вспышке. Когда кореша пошли на сближение, он шагнул к ним, как миссионер к пастве.
– Ты не обижайся, земляк, мы ничего не хотели, – начал Эрмен.