Танцами и закончилось наше пребывание в Язуле. Наутро Рустам отвозит нас в Улаган, где уже ждет Миша на своей маршрутке. Шесть часов – и Горно-Алтайск. А на следующий день – Новосибирск.
Олег Ермаков[11]Восхождение в Сибирь
В Сибирь я отправился по стопам предков, но не знал этого. Много позже, в начале девяностых, эту семейную тайну открыл мне умерший дядька. Да и тайна-то была тайной скорее по недоразумению. Мало видим, знаем, писал Бунин. Так и есть. И все-таки, узнав об этом, я немало подивился: настоящий зов предков.
Но, повторяю, в конце семидесятых я не ведал ничего об этом и на всех парусах мчался в Сибирь. И это была моя первая Сибирь.
В школьные годы пришла мечта о море и тайге. После восьмого класса собирался уехать в Лиепаю и поступить там в мореходку, но что-то удержало. А мой товарищ поехал и поступил, стал мотористом. Завидовал я ему. Но пришел и мой черед. Выпускной школьный вечер позади, сборы, и вот мы с Генкой Тереховым, напарником по походам в клубе «Гамаюн», едем на поезде – на Байкал. Да, в конце концов, на Байкале сошелся клином белый свет. Это и море, там и тайга. Что может быть лучше? Трое суток стучал поезд по стране СССР. Истомленные, мы наконец узрели Море. Синие волны катили на берег. Далеко хрупко проступала изломанная черта гор. Кричали чайки.
Дожидаясь отправки парохода «Комсомолец», кашеварили у палатки прямо неподалеку от порта, под горой. К нам прибился вольный бродяга Павел. Ну вообще, обыкновенный турист из Перми, кажется. Правда, одиночка. Но именно так он отрекомендовался. Да, простор Байкала дышал волей…
И тут к нам подошли невольники. Ну не полные невольники, а полусвободные, поселенцы: один – со стальным ежиком волос и цепким серым взглядом – после убийства, другой – волосатый, высокий, смуглый и кареглазый – после отсидки за грабеж. «И затеялся смутный, чудной разговор…» – как пел Высоцкий. Правда, нож из-под скатерти не показывал никто, не было скатерти, а нож – да, и не один, наши смоленские ножи валялись вместе с походным скарбом. Один ножичек поселенец со стальным ежиком волос и взял, подержал бережно, с какой-то нежностью в руке, меченной синими перстнями, и положил, сказав поучительно:
– Это вы, мальцы, зря ножики разбрасываете, лучше, когда они спрятаны.
А его товарищ углядел желто-синюю пачку московского индийского чая со слоном и восхищенно цокнул. Тут же они предложили нам обмен: пачку плиточного чая на нашу. Нам плиточный чай был в диковинку, и мы легко согласились. А поселенцы тут же извлекли закопченную консервную банку и миниатюрные, чуть ли не антикварные чашечки. Банкой длинный зачерпнул из ручья, бегущего в Байкал, водрузил ее на огонек, а потом полпачки высыпал в кипяток, поварил немного и разлил чифирь по наперсткам. Предложил и нам. Павел тут же согласился. Я сразу наотрез отказался. А Генка раздумывал, и поселенец со стальным ежиком волос напирал:
– Генка, давай, не жмись, дерни, оно знашь как?!
И Генка дернул.
– Ну, ну? А? Ха-ха!.. – смеясь, вопрошал поселенец с покрасневшим носом и расширенными зрачками. – Мотор, мотор бабахает, а?
Второй смеялся, тряся грязными волосами. А первый все говорил, говорил. Рассказывал о буряточках, о штормах, о каких-то драках, о Брежневе, который возвращался после встречи с Картером во Владивостоке по железной дороге и вышел в Иркутске на перрон. А народ ему кричит: где масло, где колбаса, Леонид Ильич?! А тот в трико своем и олимпийке синей сделал так ручкой: бу-у-удет вам масло, бу-у-удет вам кол-ба-са-а!.. Поведал этот бывалый каторжник и трагическую историю медведя, которого носило по весеннему Байкалу на льдине, а потом прибило к берегу, да тут как раз шла бригада железнодорожников с кирками, кувалдами, ломами – они мишку и забили безжалостно. Рассказывалось это тоже без тени сожаления.
Поселенцы ушли, и Павлуха, мрачнея, сказал:
– Держитесь подальше от этих птиц окольцованных. Знаю я эту породу, было дело – в охране служил. С такой улыбкой лучшего твоего корефана на свете он тебе под ребро и сунет заточку.
Генка напряженно сдвигал брови.
– Ну, как? – спросил у него.
– Да-а… Фигня какая-то. Как будто таблеток сердечных нажрался, – признался Генка.
Утром мы распрощались с вольным бродягой и взошли на палубу «Комсомольца». Народу там было много. Все каюты заняты. И мы устроились на палубе с остальными. Здесь были строители-шабашники с рюкзаками и своими инструментами: топорами, пилами, обмотанными тряпками. Были рабочие, едущие на БАМ. Геологи-студенты. И местные жители с детьми, баулами. У одной бабки в мешке визжали поросята. Мы с Генкой щеголяли в подаренных в клубе «Гамаюн» тельняшках – в те времена это был дефицит, – курили махорку в трубках, стоя на носу огромного парохода, рассекающего голубые воды Байкала. Знакомились с геологинями. Они смотрели на нас с восхищением, как нам казалось: надо же, все бросили и подались в глушь медвежью. Но под вечер летний Байкал так протяжно дохнул хладом, что мы быстро напялили на себя свитера и штормовки.
Что же было делать? Всю ночь бродить по палубе?
Но у нас были спальники (тоже подарок нашего руководителя клуба «Гамаюн» – Шефа, или Владимира Ивановича Грушенко) и палатка. И вот что мы придумали: установили палатку на корме, завязав растяжки за различные скобы и болты на палубе. К нам сразу попросились двое парней, едущих на БАМ, один веселый баргузинский мужик. Двухместная палатка вместила всех. Баргузинский мужик звал одинокого учителя или инженера в шляпе и плащике, с портфельчиком, но тот только поднимал падавший воротник плаща, ежился и отрицательно качал головой. Баргузинский мужик громово хохотал, травил байки. Палатка наша ходуном ходила. Наконец все стали утихать, только слышно было, как гудят двигатели под палубой.
И вдруг раздался охрипший голос:
– Товарищи, не пустите ли меня?
Это был тот инженер или учитель в шляпе и плаще. И палатка взорвалась хохотом.
Конечно, мы потеснились.
Утром Байкал блистал солнцем, белел чайками. По горам яро густели кедровые леса. Мы с Генкой спустились в ресторан и потратили безжалостно последние денежки на чай с пирожками. А зачем они нам в тайге? Денег-то у нас было в обрез. Наши родные вовсе не в восторге были от этой авантюры. Что за блажь – ехать к черту на кулички? Ладно бы учиться поступили, приобрели какую-то специальность. Но мы и хотели ее приобрести – стать лесниками заповедника. В общем, деньги на поездку мы собирали с миру по нитке. Продали одну палатку и сверхлегкую лодку десантников прямо у магазина спорттоваров «Спартак» – полякам. И этого только-только хватило на дорогу. И что же нам, беречь последние рубли? Да мы уже достигли всего, достигли цели, вот наша мечта – пароход, Байкал, горы, тайга. И, поднявшись на палубу с копейками в карманах, мы прошли на нос корабля, достали свои трубки, кисеты, неторопливо набили чашечки из какого-то прочного дерева, зажгли спички и закурили, окутывая безбородые лица сладковатым махорочным дымом. Нет, Генка уже отпускал бакенбарды. А вообще мы думали зарасти здесь староверскими бородами и когда-нибудь приехать в Смоленск героями романов и рассказов Джека Лондона. Прийти к друзьям на пирушку, содвинуть кружки с пивом и повести неторопливую речь:
– Однако, парни, раз было дело…
И невзначай коснуться огрубелыми пальцами шрама.
Но в заповеднике нас не ждали. Мы туда писали, да нам ответили отказом. А мы все равно приехали. Кто нам мог запретить мечтать? Ну мы и мечтали на всю катушку. И пылко мечту осуществляли.
Поддатый лесничий, посветив на нас, сошедших на ночной заповедный берег, фонарем, коротко приказал проваливать, а длинноволосому леснику дал поручение проследить за нашей отправкой назад на «Комсомолец», стоявший в сотне метров на рейде. И ушел. Но шлюпка больше не вернулась. И так мы остались на заповедном берегу. Директор, невысокий мужчина с орлиным взглядом и выразительным профилем, Янкус Геннадий Андреевич, отнесся к нам по-отечески. Взял на работу в лесной отдел рабочими, распорядился выдать нам аванс и отправил на Северный кордон.
И началась наша жизнь в заповеднике. Косьба вдоль речек, заготовка дров, полевые в тайге, ночевки в зимовьях. На центральной усадьбе была прекрасная библиотека, и я брал там книги, читал по вечерам в нашем жилище-мастерской на самом берегу моря при свете керосинки, слушая шторм или великую тишину. Мы познакомились с местными жителями, среди которых, конечно, выделялся Валера Меньшиков, бывший геолог, а тогда электрик, могучий мужик, заросший староверской бородой. Хотя старовером он не был. Изучал английский, осваивал на гитаре фламенко, писал стихи и штудировал философов древних и новых времен. От него я узнал о существовании Лао-цзы и Чжуан Чжоу и многое другое. Попросту говоря, Меньшиков стал для меня учителем. Мне нравились его стихи и рассуждения о недеянии, созерцании и заповеднике нового типа, в котором бы служили нестяжатели и философы. Родом он был из Баргузина, того самого, где отбывал ссылку друг Пушкина Кюхельбекер. Много странствовал, в молодости отдавал дань Бахусу, портянки носил из мешковины, спал под деревьями на сопках в окрестностях Улан-Удэ и Иркутска, тянул линии электропередач, потом учился на геолога, жил в Крыму, в Воронеже и вернулся на родные берега Байкала. Вот это был истинный сибиряк. Стоило посмотреть, как он неторопливо прилаживает кошки к кирзовым сапогам, снимает цепь с широкого кожаного пояса, заводит ее за столб и легко взбирается вверх, до проводов, занимается починкой, а ветер с Байкала раздувает его смоляную бороду, как у Василия Великого. Мы переписывались двадцать с лишним лет потом. Его письма очень поддерживали меня в армии, в афганской провинции Газни. Валера осторожно советовал поступать так-то и так-то в различных – непростых – ситуациях. Присылал стихи. И, главное, настаивал на одном: во всех обстоятельствах оставаться человеком, ибо человечность – суть нашего бытования здесь.