– Это – вид на жительство, сэр, – скромно сказал мужик.
– Так ты что, иностранец, что ли, мля? – изумился конторщик.
– Совершенно верно. Подданный Венгерской социалистической республики товарищ Ласло Кольтенеккер.
– А здесь чего делаешь?
– С зоны откинулся, – пояснил мужик.
С ним мы тут же направились в ближайшую пивную, носившую неофициальное название «Белый лебедь», где он поведал мне, что подростком сдуру записался в немецкую разведшколу, в которой пробыл неполный день, ограбив продуктовый склад и возвратившись в Будапешт, откуда его и взяли в шестнадцать (моих тогдашних!) мальчишеских лет как шпиона. Увезли сначала во Львов, потом в Москву, где воткнули пятнадцать лет и направили в Норильск, где он давал нашей стране угля «мелкого, но много». В 56-м его реабилитировали, но в лагере он получил еще пару сроков за побеги, так что его пребывание на нашей гостеприимной земле несколько затянулось и он теперь уже не чает, как выбраться на родину, где его сестра держит аптеку, несмотря на социализм, а он опять находится под следствием за хулиганство. Говорил он решительно безо всякого акцента, зато с использованием всей гаммы ненормативных слов и блатной лексики. Говорю же, простой сибирский мужик…
Это – пример волшебной эманации Сибири, где любой мужик зачастую имеет биографию, достойную пера писателя Александра Дюма-отца, создателя «Графа Монте-Кристо».
Где тусклый с виду камень может оказаться самородком.
Где можно раствориться в «зеленом море тайги» и бесследно исчезнуть с глаз начальства, которое всегда враждебно человеку, о чем справедливо толковал еще Карл Маркс.
Где Дикий Восток плавно переходит в Дикий Запад, опровергая тем самым известный постулат певца британского империализма Редьярда Киплинга о том, что смешивать эти части света нельзя. Прекраснейшим образом они смешиваются, что может вам подтвердить упомянутый Ласло Кольтенеккер, если он, конечно, еще существует на этом свете. «Я – гений Сибири, Новой Америки!» – кричал, эпатируя публику, первый сибирский футурист Антон Сорокин, автор книги «Тридцать три скандала Колчаку». Антон Сорокин был прав, но его заморили большевики.
Да и то – Сибирь чем не американский melting pot, или плавильный котел, если выразиться по-нашему? Русские, украинцы, белорусы, казахи, немцы, которые постепенно наполняли Сибирь с XV века, ненцы, эвенки, эвены, хакасы, долгане, кеты, буряты – что жили здесь всегда, как индейцы всегда жили в упомянутой Америке. Французы, англичане, японцы, китайцы, литовцы, латыши, эстонцы… Ответственно утверждаю, что за годы и столетия все переплавилось, кто бы что по этому поводу ни говорил, что бы ни декларировал. К примеру, у одного из главных радетелей русской идеи, жившего в городе И., стоящем на реке А., – выдающиеся азиатские скулы, доставшиеся ему в наследство от предков – тофаларов. Крещеный еврей из того же города является видным современным русским поэтом, а финн Тойво Ряннель стал знаменитым сибирским пейзажистом.
Что, собственно, никого не удивляет или, по крайней мере, не должно удивлять. Ведь все люди – братья, не так ли?
А вот еще на моей памяти. В верховьях горной сибирской реки Маны проживал в избушке один скромный сибиряк, которого звали Ян Рейнгольдович.
Судьба его была проста и тривиальна. Он сначала служил фокусником в цирке, а потом догадался написать статью «О свободе выборов в СССР».
Отсидев свои десять лет и переместившись в ссылку, он совершенно не грустил и ни о чем не жалел. Питался картошкой, выращенной на собственном огороде, и «дарами тайги» – кедровым орехом, рыбой, убоиной. Спиртными напитками брезговал, но возделал в тайге маленькую делянку марихуаны для собственных нужд, чтобы окружающая его действительность окончательно приобрела черты фантастической реальности.
В деревне его побаивались и считали колдуном после одного таинственного случая. Свирепый председатель колхоза по прозвищу Черномор выгнал-таки его на какую-то ничтожную работу, за которую колхозникам платили тогда не деньги, а трудодни, так называемые палочки. То есть отмечали, кто сколько и где работал, а осенью давали за каждую палочку определенное количество зерна, меда, капусты, как при первобытно-общинном строе.
Так вот, Ян Рейнгольдович пришел к правлению колхоза, где уже сидели на корточках колхозные мужики и курили махорку. Было жаркое лето. Лето в Сибири с ее континентальным климатом для европейца на удивление жаркое, аномальное – плавится смола, хочется квасу, работать неохота.
Ян Рейнгольдович для чего-то явился на эту разнорядку, имея в руках круглую бухту толстой веревки. Колхозники молчали на корточках. Ян Рейнгольдович забил косячок, тоже немножко, можно сказать, покурил, после чего, размотав веревку, пустил ее вверх, где она вертикально стала колом. Ссыльный фокусник проворно полез по веревке в небеса, где и скрылся вместе с веревкой.
А когда люди бросились к нему домой, то увидели, что он сидит на завалинке и опять же мирно покуривает.
Я, как пытливый молодой человек с неоконченным на тот момент высшим образованием, спросил тогда кудесника, зачем он не вознесся в это неизвестное пространство еще в лагере, а тянул срок, как все другие советские люди, но Ян Рейнгольдович объяснил мне все очень просто: в зоне не было подходящей веревки и, как это ни странно звучит в нынешние развратные времена, не было анаши. Ян Рейнгольдович включил коротковолновый приемник, и мы стали слушать «Час джаза» Луиса Конновера, транслируемый враждебной радиостанцией «Голос Америки», которая вещала тогда с Окинавы, японского острова, сданного в аренду американцам для подобных их антисоветских нужд.
…Золото опять же, которое вот уже много веков сводит с ума человечество. Золота в Сибири было, есть и будет всегда навалом, отчего беспортошный мужичонка мог словить удачу, несказанно разбогатеть, построить церковь и закончить свои дни все в той же советской тюряге как эксплуататор трудового народа. Есть такой город Енисейск, куда в свое время были сосланы декабристы, а потом началась золотая лихорадка. Этот город замечателен своей дивной бытовой деревянной архитектурой и обилием крепких каменных церквей, возведенных фартовыми золотопромышленниками. Крепких настолько, что когда очередной советский царь Никита Хрущев решил заново бороться с религией, то одну из церквей, стоявшую на крутом откосе Енисея, пытались сначала взорвать, потом разломать бульдозером, но она устояла. Тогда церковную колокольню обмотали двойным стальным тросом, по реке пустили баржи для рывка, но церковь лишь слегка накренилась, как Пизанская башня, а Никиту его партайгеноссе в октябре 1964-го сняли за волюнтаризм, Карибский кризис и кукурузу. С тех пор храм в таком виде и стоит на сибирском берегу, а кто мне не верит, пусть возьмет туристическую путевку и лично сам убедится, что я и на этот раз не вру.
Кто-то может сказать – зачем это я так много про тюрьму да лагеря, когда их и на европейской территории России нынче вполне достаточно.
Так, а как же иначе? Ведь Сибирь и есть те самые, согласно ироническому народному определению, образцовые «места не столь отдаленные», где к тому же «вечно пляшут и поют», где пословица «от сумы да от тюрьмы не зарекайся» является не пожеланием, а руководством к действию и где отсидевший вовсе не является изгоем общества, как это, например, было в крупных российских городах, куда подобную энергичную публику не пускали и она, помыкавшись на воле, чаще всего отправлялась обратно за решетку.
И где действительно была и есть романтика, как бы ни было опошлено это слово к концу 60-х прошлого коммунистического века, когда оно означало, что молодежь для того только и создана, чтобы, покинув хоть и скудную, но городскую инфраструктуру, практически бесплатно или за советские гроши вкалывать на комарах или на морозе, зарабатывая себе букет хронических болезней во имя туманного светлого будущего, которое уже не за горами.
Понимаешь, это странно, это странно,
Но такой уж я законченный чудак.
Я гоняюсь за туманом, за туманом,
И с собою мне не справиться никак, —
пелось в популярной туристской песне. А в песне более официальной, но все равно молодежной, юные певцы гордились тем, что:
А мы ребята, а мы девчата
С шестидесятой широты.
То есть широты заполярного города Норильска, города, построенного зэками и для зэков, которые «давали стране» не только угля, но и никеля, и молибдена, и золота при зимних температурах до −5 °C и ветре, сбивающем с ног. А когда мой старший друг, сибирский поэт Роман Солнцев описал в стихах, как он, нырнув в дивное синее бездонное норильское озеро, наткнулся на моток колючей лагерной проволоки, его обвинили ни больше ни меньше, а в мещанстве, что было тогда серьезным оскорблением, за которым шла вообще вражеская деятельность типа диссидентской.
Так вот, я утверждаю, что сибиряки – это особая порода россиян, а фраза «богатство России Сибирью прирастать будет» – отнюдь не слоган. И дело даже не в обилии газа, нефти, леса, элементов таблицы Менделеева и алмазов, закопанных в земле, а в том, что люди здесь таинственным образом умеют минусы жизни обращать в плюсы.
Как-то в середине 60-х я попал в удаленный поселок староверов в районе дикой сибирской реки Подкаменной Тунгуски и был немало удивлен тем, что в добротных зажиточных домах этих якобы отсталых граждан имеется электричество, которого не было тогда и в более просвещенных местах, например, во многих подмосковных деревеньках, где люди продолжали освещать себя керосиновыми лампами. Я не поверил своим глазам – богомольцы пользовались сепараторами, стиральными машинами, воду из колодца качал электронасос.
Секрет объяснился просто: власть махнула на них рукой, и они расцвели, продавая круизирующим по Енисею туристам рыбу, икру, грибы, а вырученные деньги тратя не на водку, а на дело. Напиться мне тем не ме