триста с лишним лет на этом берегу, изошло, рассеялось, иссякло. И во что, кроме тлена, обратилось? Есть ли в свете справедливый счет, отмеряющий пользу и тщету нашего бытия, и кто настраивает его? Неужели только того в конце концов и заслужило Русское Устье, что скорбного погоста да поднятого над ним, как над возвращающимся в отчие пределы кочем, застывшего паруса?
И долго, как отплыли, молчали виновато и удрученно братья Чикачевы, пока не сгоношили на катере чай и не зашел разговор, что нигде, ни в каком краю, невиновных нынче не осталось. Это какая-то вселенская наша вина за Землю единую и за каждую в отдельности, поруганную дурной цивилизацией и не оплаканную из упрямства, что тот и бог, у кого длиннее рог. Со страстью совлекаемы, без покаяния отпущаемы. И у лучших из нас не исчез соблазн, закрывшись торопливым «аминь», кинуться вслед за теми, кто умеет смотреть только за горизонты, не видя ничего под собственными ногами.
Позднее с Индигирки дошел слух, и я с радостью поспешил вписать его в этот текст, что братья Чикачевы числом в четыре пары рук свезли на барже в Станчик кой-какой строительный материал и поправили, почти подхватили в упаде тамошнюю часовенку, привели ее если не в Божий, то в мало-мальски пригожий вид.
Позже еще одно известие: русскоустьинцы отметили 350 лет от основания своего села. Что ж, и 350 немало. А если к ним добавится остаточек лет в пятьдесят, про запас выглядывающий за означенным сроком и притягательный, как самый лакомый кусок, так и того лучше. Разве не соблазнительно представить, что примерно в ту же пору, когда Ермак отбивал на Иртыше, с западного опоясья, у татар город Искер (другое название — Сибирь), на крайнем восточном конце уже держал русский человек в своих руках противоположный прихват — и только оставалось то опоясье прошнуровать.
Последние известия относятся ко всему побережью Ледовитого океана. Оно, в сущности, брошено Россией на произвол судьбы. Я дописываю эти строки зимой: «на северах» (так говорят у нас, деля выстуженные пространства на части, складывающиеся каждая вокруг какого-то главного дела) глухая полярная ночь. Уже не первый год не завозится туда в необходимых количествах горючее и продовольствие, десятки тысяч людей, распродавая имущество и спасаясь от голода и холода, каждое лето «выбрасываются» на материк. И у десятков тысяч, сманенных когда-то в неприютные места хорошими заработками, нет теперь денег, чтобы эвакуироваться из зоны бедствия. В Москве о них стараются не вспоминать.
В Русском Устье перестали заготавливать песца — невыгодно. Дорог бензин для охоты на «Буранах», а собачьи упряжки отставлены, ни одной не осталось. Закрыли рыбозавод, рыбу не принимают. Все, чем жило Русское Устье, оказалось без надобности. Через сто лет после того, как оно явилось из тьмы безвестности, Русское Устье вновь уходит в ту же тьму. Повторяется: «в России их вовсе потеряли». На какие сроки в этот раз — неизвестно. С голоду русскоустьинец не пропадет, допрежняя жизнь научила его обходиться тем, что дает тундра. Не станет совсем муки — перейдет на рыбные лепешки; загаснет электричество — запалит лучину. Ни один из старых навыков у него не потерян. Обзаведется вновь собачьим транспортом, перестанет надеяться на завозной товар. И вспомнит, должно быть, опять булю и сказку, вспомнит и чувство, с каким сказывались они у разожженного чувала.
Или это только оттяжка перед неизбежным сгоранием в жертвенных огнях цивилизации?
А я все не могу забыть, как сплавлялись мы мимо русскоустьинских погостов к океану. Десять лет прошло, а все чудится мне: поднятая побудным звуком от мотора нашего катера, встала по обеим сторонам Индигирки вся рать досельных людей, обживавших эти берега, и сурово всматривается в нас. И не может понять: что за народ народился? Куда правим мы? От чего бежим? Что ищем?
1986, 2000
ВНИЗ ПО ЛЕНЕ-РЕКЕ
Когда знаешь ты, кажется, что это должно быть известно всем. А ты не знаешь — будто мало кто знает. Помню, как я еще в юношеские годы удивился, когда услышал, что Лена, одна из самых великих на земном шаре рек, берет начало всего в нескольких километрах от Байкала. С тех пор, встречая даже среди своего брата-сибиряка собеседника, для которого это в новость и который обычно задает вопрос: «А почему она тогда не течет в Байкал?» — я с удрученностью вспоминал нашу «ленивость и нелюбопытность». До других миров добираемся, из самой дикой фантазии делаем быль, а свою родную землю топчем, не зная ее. А между тем сам же и являл собой этот порок нелюбопытства. Сколько раз собирался взойти на эти несколько километров к истоку Лены и пусть не постичь, но хоть свидетельствовать тайну зарождения великого, да все ноги не доходили. Пока собирался, и берег Байкала, откуда подниматься, и место колыбели Лены далеко вокруг стали заповедником, так что пути туда сделались если не совсем запретны, то затруднены. А это именно то, что требуется для исполнения желаний: любой запрет на русского человека действует вдохновляюще. «Через забор» — наш любимый ход. «Забор» подстегнул, но сигать через него не пришлось: в нашу небольшую экспедицию согласился войти заместитель директора заповедника по науке Семен Климович Устинов. Лучшего товарища и желать было нельзя, мы имели возможность убедиться в этом и раньше. Для него любая тайга — дом родной, а эта, ставшая собственностью заповедника, еще и требовала его присутствия. Под хозяйской рукой Семена Климовича и мы с Борисом Дмитриевичем, я с карандашом и блокнотом, он с полудюжиной фотокамер, надеялись выглядеть не совсем праздно.
Маршрут теперь складывался так: прямо из Иркутска на Лену по воздуху, а там на резиновой лодке по течению километров этак двести-триста до первого человеческого жилья, где пересаживаемся на моторную лодку. Примерно раз в месяц заповедник заказывает вертолет, чтобы за день, за два облететь все точки, составляющие его охранную и научную жизнь: одно вывезти, другое завезти, найти, сверить, подготовить, провести воздушную разведку. Очередным таким рейсом мы воспользовались. Путешествие представлялось теперь и вовсе приятным: самую трудную, «спортивную» часть ленской вершины мы таким образом перемахивали одним прыжком и приземлялись у слияния Большой Лены с Малой, откуда дорога считалась накатанней. Что такое «накатанней», мы на следующий день испытали на своей шкуре.
«На следующий» — потому что до «стрелки», до слияния одной воды с другой, нам не удалось долететь. Поначалу все шло лучше некуда. На Байкале было солнце, и когда вертолет, оторвавшись от берега, принялся загребать в горы, открылась картина, которую только Байкал, осиянный солнцем, и может представить, как согласный дар земли и неба. Долго любоваться ею не пришлось: внизу, совсем рядом, встали скалы, и машина с трудом полезла вверх, держа близкую и опасную дистанцию меж собой и ними; рев мотора перешел в натужный высокий звон. Это и были те несколько километров, которые отделяли одно великое начало от другого, Лену от Байкала. Отыскав коридор меж громадами гор, вертолет медленно пополз по нему, продолжая набирать высоту. К этой поре его чрево после двух посадок до отказа было заполнено всякой всячиной — бочками, бидонами, мешками, рюкзаками, узлами, ящиками, горбовиками, сумками; перед раскрытой в кабину пилотов дверцей громоздилась сварная печка с обрубком трубы; к окнам жались ребятишки; под сиденьями поскуливали собаки. И только-только выползли на самый верх, за окнами понесло серыми лохмотьями туч. Еще через десять минут какого-то нервного, дерганого движения вертолет завис: от пилотов передали, что дальше из-за низкой облачности лететь нельзя. По их предположениям, мы не добрались до цели километров тридцать. По выпавшим нам потом впечатлениям — в два раза больше.
Мы повыбрасывали вещи, оставив в спешке один рюкзак на борту, спрыгнули в траву. Вертолет заторопился подняться. Нас высадили в калтус на первом берегу речки, которая и была, по-видимому, Леной. Большой Леной шириной метров в двадцать — двадцать пять. Но шумной, бурной, торопящейся проскочить эти невеселые места. Принявшая нас широкая болотистая низина в зарослях низкорослой березы, ивы, спиреи переходила вправо в невысокий взъем с корявыми лиственницами, на противоположном берегу белел на взгорье среди редколесья ягель. Впереди, куда сбегала река, темнели горы. Нигде и ни в чем не заметно было ни хожева, ни езжева.
Не успели мы оглядеться, на нас с жадностью набросилась мошка — не самый гуманный вид сибирского гнуса. И пока ахали над улетевшим рюкзаком, из опустившегося низко грязно-серого неба забрызгал дождь.
Что нам не повезло — само собой: на четверо суток зарядивший дождь, переходящий чаще в ливень, чем в короткие паузы затишья, не отпускающий нас ни днем, ни ночью, — удовольствие в тайге не из больших. Однако в первый же час выяснилось, что мы и сами дали маху. Продумав все, вплоть до таких подробностей, как: чем мы после недельного безлюдья встретим первого человека и кто будет этот человек, — не учли самую малость, которая и превратилась потом в самое большое неудобство. Мы с избытком запаслись едой и теплой одеждой, понабрали, как водится, когда на горбу не тащить, вместе с первой необходимостью и вторую, и третью, но и прикинули, что не должны выходить за пределы полутонной грузоподъемности нашего «плавсредства» — надувной резиновой лодки; словом, как будто все рассчитали, ко всему приготовились…
Но как только под насосом обозначились контуры «судна», на котором предстояло рассекать ленские воды, я с наконец-то явившейся догадкой всмотрелся в громоздящуюся рядом с лодкой гору вещей: и куда все это утолкать? Рюкзак, затаившийся в вертолете, как знал, что быть ему из лишнего лишним. Правда, вместе с рюкзаком улетели резиновые сапоги Бориса, а уж они-то в водной «стихее» никак не могли быть лишними.
Гора взятого и в лодке осталась горой. Потребовалась немалая изобретательность, чтобы освободить место для главной фигуры, садившейся на греби. Остальным двоим ничего не оставалось, как, свесив ноги в воду, оседлать одному нос воза, другому корму, выполняя роль вперед и назад смотрящих. Возможно, со стороны, если бы было кому наблюдать за нашим отплытием, мы и представляли живописную фигуру наподобие древнерусской купеческой ладьи с задранными по концам забавными балясинами, но на самом борту было не до красивых сравнений.