Теперь же в пользу оставления Вологодского высказывались очень многие. Пепеляев удостоверял, как министр внутренних дел, что смена Вологодского произведет крайне невыгодное впечатление внутри страны. Тельберг говорил, что он боится ухода Вологодского из какого-то суеверия. Преображенский, Шумиловский и некоторые другие заявили, что они не останутся членами Совета министров, если уйдет Вологодский, потому что они верят только ему.
Впрочем, Сукин указал, что он уже выписал нового председателя Совета министров с Юга России, а именно Н.И. Астрова[112].
Решающим фактором при переменах в правительстве должны были стать, конечно, не внутренние настроения самих членов правительства, а внешние воздействия: отношение и взгляды общества. Омский блок отличался, однако, тем, что он обсуждал, но не действовал. У него было два-три человека, которые после каждого решения забегали узнать мнение министров по этому поводу, и если не встречали сочувствия, то на этом дело и заканчивалось. Так было и сейчас. Блок поговорил, но скоро выдохся.
В Омске явилась в это время другая общественная сила, на которую возлагались большие надежды. Это была казачья конференция.
Сначала предполагалось, что съезд представителей казачества будет заниматься некоторыми вопросами устройства казачьей жизни, но в связи с общим политическим положением и возрастающей ролью казачества конференция стала выносить решения по всем решительно вопросам и особое внимание уделила устройству государственной власти.
Конференция признала необходимым сократить число министров до пяти, упразднить Сенат и еще что-то в этом роде.
Заместитель председателя Совета министров, министр юстиции, главноуправляющий делами, сенатор и профессор Тельберг отличался большой самоуверенностью. Он, очевидно, решил, что его проект Военного совета – единственное средство спасти гибнущее Российское правительство, и, не спросясь Совета министров, не устроив, как об этом просили, совместного заседания министров с Верховным правителем, провел свой проект в форме чрезвычайного указа.
Средостение[113]не только не пало, но еще больше укрепилось в своем значении. Тельберг, Михайлов и Сукин становились окончательно вершителями судеб, потому что к ведению Военного совета отнесены были все важнейшие дела.
Как раз в это время возвратился из отпуска Вологодский. На первом же заседании, 12 августа, ему был предъявлен вопрос о не-закономерности указа, проведенного Тельбергом помимо Совета министров. Тельберг выдержал ожесточенную атаку.
Бедняга подвергся нападению с двух сторон. Чтобы провести указ, ему пришлось проявить большую настойчивость у Верховного правителя, который не понимал смысла этого указа. Тельберг рассказывал, что дело не обошлось без крика. Какой-то проект был разорван, и, в конце концов, все-таки было подписано нечто сходное с первоначальным проектом.
Генералы тоже не понимали сущности проекта. Им казалось, что это совет обороны наподобие того, который был учрежден в Австрии накануне ее падения. Когда Дитерихс узнал, что издан подобный указ, он сказал: «Если так, то в таком случае… в таком…»
Он еще не закончил, как адмирал – все это я передаю со слов Тельберга – уже начал доказывать, что, в сущности, ничего не будет, что это только так…
Бороться с Советом Верховного правителя оставалось лишь путем личных перемен. Вологодскому было дано знать, что сохранение влияния за Тельбергом, Михайловым и Сукиным признается большинством недопустимым.
На этот раз Вологодский проявил характер.
Адмирал долго колебался относительно Михайлова и без охоты подписал указ об его отставке. Сукина он ни за что не хотел отпустить. Назначение меня на место Тельберга подписал без колебаний.
Против Михайлова выставлены были, главным образом, деловые аргументы. Серьезной финансовой программы у него нет. Изъятие керенок оказалось крайне неудачной реформой. Технического улучшения сибирских знаков так и не было достигнуто, а сама фигура Михайлова приобрела к этому времени общий одиум[114]. В Государственном экономическом совещании его встречали с крайней враждебностью, а когда он ушел в отставку, пресса единодушно осудила его деятельность, приписав ему заговоры, в которых он не участвовал, и забыв его положительные черты и заслуги.
Что касается Сукина, то он к этому времени сумел внушить к себе антипатию самых разнообразных кругов. Без каких-либо ясных оснований к нему относились с недоверием.
Этому способствовали, впрочем, некоторые частные известия из Америки. Одни из них сообщали о кампании, которую ведет против признания Омского правительства глава дипломатической миссии Бахметьев, «высокий» друг Сукина. Другие говорили о некоторой заинтересованности близких к миссии лиц в распределении омских заказов и предостерегали от сношений с Америкой через Сукина. Последний же упорно настаивал, чтобы вся переписка с заграницей шла непременно через него.
Доверять глухим обвинениям было трудно. Сукин остался. Он забронировал свое положение тем, что проводит политику Сазонова и что ни в чем не отступает от указаний Верховного правителя.
Я принял на себя тяжелые обязанности главноуправляющего как жертву. Я предлагал другого кандидата на это место – недавно приехавшего в Сибирь Н.К. Волкова, бывшего товарища министра земледелия при Шингареве, но провести назначение нового человека было тогда очень трудно. Верховный правитель приезжал в Омск на день-два и сейчас же опять уезжал, а назначать, не познакомившись с кандидатом, он не хотел.
Если уход Михайлова, уменьшение роли Тельберга и уход Лебедева, совпавшие с прочими переменами, были вообще одобрены, то сменившие их лица были встречены очень холодно.
Вместо Михайлова был назначен фон Гойер[115].
В Омске находилось в то время всего два лица, которых можно было считать сведущими в финансах: Феодосьев и Гойер. Первый, однако, всегда уклонялся от предложений, которые ему делались раньше. Он считал себя обиженным и демонстративно не ходил в экономическое совещание, членом которого был избран. Что касается Гойера, то он был представителем Русско-Азиатского банка, который считался одним из главных виновников падения рубля, хотя некоторые сведущие лица и горячо утверждали, что эти обвинения – обывательские.
Вместо Лебедева был назначен Дитерихс.
В то время он еще не пользовался престижем в Сибири. Он принял командование в июле и непрерывно отступал. Его считали монархистом и мистиком. На Урале накануне отступления его войск он мобилизовал все мужское население, что вызвало озлобление рабочих. Призывая на борьбу с большевиками, Дитерихс говорил только о храмах и о Боге и объявил священную войну. Это казалось диким.
«Гора родила мышь». Общество осталось не удовлетворенным переменами, последовавшими в середине августа.
Редактор «Отечественных ведомостей» и председатель комиссии по выборам в Учредительное собрание пришел ко мне в очень мрачном настроении.
– Я впал в безнадежность, – сказал он, – здесь, в Омске, нет людей воли, есть только люди мысли. Придешь к ним, выскажешься, они согласятся. Проходит время, а положение остается прежним. Есть ли какой-нибудь выход? Я думаю, нужно привлечь чехов на фронт, нужно оживить агитацию, укрепить авторитет Совета министров.
– Да, это как раз то, что я решил сделать.
– А вы не обманете? Не будет ли это тоже только выражением доброго желания?
– Надеюсь, что нет.
Действительно, я поставил себе целью приблизить Совет министров к Верховному правителю, заставить всех членов Совета почувствовать, что они не только законодатели, оживить саму деятельность Совета министров, изъяв из повесток все ненужное, чиновничье, и, главное, добиться скорейшего преобразования Государственного экономического совещания.
С первых же дней вступления в должность я увидел, насколько работа главноуправляющего стала сложнее, чем была во времена Сибирского правительства.
Я был в свое время управляющим. Тельберг переименовался в главноуправляющего. Действительно, масштаб расширился.
Законодательная работа Совета министров стала разнообразнее и обильнее. Необходимо было обдумывать повестку, подготавливать дела к слушанию, рассматривать заключения юрисконсультской части, редактировать журналы Совета.
Верховный правитель постоянно уезжал. Между тем накопилось множество неутвержденных законов. Требовалось изучить их и доложить адмиралу, который относился в то время ко всем законам как к бумагомаранию.
В ведении главноуправляющего был отдел печати, «Правительственный вестник», и бюро обзоров. Кроме того, при моем предместнике возник так называемый Особый отдел, своего рода контрразведка, действовавшая в советском тылу.
У меня же на руках, хотя и «временно», оставалось Государственное совещание.
Все это было еще ничего. Осложняло дело, главным образом, то, что для успешности проведения какого-нибудь большого вопроса необходимо было подготовить председателя Совета министров, обеспечить большинство среди членов Совета (а их было пятнадцать человек), наконец, убедить Верховного правителя. Иной раз, протащив дело через две стадии благополучно, на третьей можно было сломать ногу.
Наиболее трудной стадией оказался Совет министров. Эти пятнадцать человек, у которых соотношение голосов складывалось самым неожиданным образом, приводили меня нередко в мрачное отчаяние. «Группы» уже не было. Для того чтобы укрепить взаимное доверие, было решено встречаться для обсуждения каких-нибудь вопросов только всем вместе. Но сговориться всем вместе было только мечтой.
Предложил программу и министр земледелия Н.И. Петров, который подал в августе Вологодскому мотивированную политическую записку, оканчивавшуюся следующими указаниями: