Глава 22Поездка в Тобольск
В начале октября Верховный правитель собирался в дальнюю поездку, в Тобольск. Я решил сопровождать адмирала. Мне хотелось ближе познакомиться с ним, хотелось также побывать на фронте, у самого огня, увидеть солдат, офицеров, ознакомиться с их настроениями.
Как раз накануне отъезда в доме Верховного был пожар. Нехороший признак. Трудно было представить себе погоду хуже, чем была в тот день. Нескончаемый дождь, отвратительный резкий ветер, невероятная слякоть – и в этом аду огромное зарево, сноп искр, суетливая беготня солдат и пожарных, беспокойная милиция.
Это зарево среди пронизывающего холода осенней слякоти казалось зловещим. «Роковой человек», – уже говорили кругом про адмирала. За короткий период это был уже второй несчастный случай в его доме.
Первый раз произошел взрыв гранат. Огромный столб дыма с камнями и бревнами взлетел на большую высоту и пал. Все стало тихо. Адмирала ждали в это время с фронта, и его поезд уже приближался к Омску.
Взрыв произошел вследствие неосторожного обращения с гранатами.
Из дома Верховного правителя вывозили одного за другим окровавленных, обезображенных солдат караула, а во дворе лежало несколько трупов, извлеченных из-под развалин. Во внутреннем дворе продолжал стоять на часах оглушенный часовой. Он стоял, пока его не догадались сменить.
А кругом дома толпились встревоженные, растерявшиеся обыватели. Как и часовой, они ничего не понимали. Что произошло? Почему? День такой ясный, тихий. Откуда же эта кровь, эти изуродованные тела?
Когда адмиралу сообщили о несчастье, он выслушал с видом фаталиста, который уже привык ничему не удивляться, но насупился, немного побледнел.
Потом вдруг смущенно спросил: «А лошади мои погибли?»
Теперь во время пожара адмирал стоял на крыльце, неподвижный и мрачный, и наблюдал за тушением пожара. Только что была отстроена и освящена новая караульня взамен взорванной постройки, а теперь горел гараж. Что за злой рок!
Кругом уже говорили, что адмирал несет с собой несчастье. Взрыв в ясный день, пожар в ненастье… Похоже было на то, что перст свыше указывал неотвратимую судьбу.
Поездка в Тобольск состоялась. Для адмирала был реквизирован самый большой пароход «Товарпар». Он должен был отойти в Семипалатинск. Уже проданы были билеты, и публика начала занимать каюты, когда пришло приказание: «Всем пассажирам выгружаться». Шел дождь. Другого парохода не было, а публику гнали с парохода.
Бедный адмирал! Он никогда не знал, что творилось его именем. Исправить сделанного уже было невозможно, и я ничего не сказал ему.
Адмирал выехал в мрачном настроении. Он долго не выходил из дома, у него затянулся доклад Главнокомандующего фронтом. Прибыв, наконец, с большим запозданием на пароход, он первым делом поручил мне сделать распоряжение, чтобы в Омске были освобождены все большие здания под лазареты.
По всему видно было, что военный доклад Дитерихса был не из ободряющих. Адмирал очень неохотно согласился подписать несколько срочных законов:
– Последний раз подписываю при отъезде. Прикажите, чтобы мне докладывали не позже, чем накануне.
Но вот все сделано, и пароход отходит. Быстро промелькнули собор, купол здания судебных установлений, загородная роща, сельскохозяйственное училище, где все мы отдыхали после трудовых недель, вот уже Захламинская станица – все знакомые места, с которыми связано столько горько-сладких воспоминаний.
Вышел посмотреть на Омск и адмирал.
Правый берег Иртыша становится выше, интереснее. Пароход идет быстро. Через два-три часа мы уже проезжаем лучшие места: Чернолучье, где я когда-то неудачно отдыхал в дни увольнения Гришина-Алмазова, потом Краснолучье. Берег украшен бором, довольно живописен, а Иртыш вертится во все стороны, извивается, оправдывая свое простонародное имя Вертыш, и, огибая какую-нибудь луку, мы иногда приближаемся к тому месту, где только что были, но с другой стороны.
– Как здесь легко обстреливать пароходы, – с оживлением говорит один офицер из походной канцелярии, любуясь «по-своему» видами, – я, как пулеметчик, мог бы пустить ко дну любой!
Вот направление мыслей, которое породила многолетняя война.
Стало, однако, темнеть. Задернули занавески. Углубились в книги – и незаметно подкралась беспредметная, тягучая тоска.
Искусственный покой, когда кругом все пылает, хуже работы. Работа отвлекает и рассеивает. Но зато как полезно искусственное уединение. Как оно удобно для того, чтобы осмотреться, обдумать все назревшее.
Я постучал к адмиралу. Он сидел за книгой и был, по-видимому, недоволен, что его покой опять нарушен. Мне нужно было получить некоторые указания. Разговорились. Зашла речь о впечатлениях командированного мной в губернские города Сибири помощника моего Бутова.
– Все одно и то же, одно и то же. Как же, наконец, это исправить? – сказал адмирал. – У вас-то самого есть какое-нибудь предложение?
Действительно, все было «старое», набившее оскомину и в то же время до боли живое, вопиющее. Беззакония на местах, невероятные задержки центра в ответах на запросы с мест, волокита, безграмотная военная цензура, которая доходит до того, что извлекает из газет заметки управляющих губерниями.
Приказать, чтобы было иначе, – это не значит что-либо сделать; все будет идти по-прежнему. Издать хорошие законы? Какие гарантии, что они будут исполняться?
– Знаете, – сказал адмирал, – я безнадежно смотрю на все ваши гражданские законы и оттого бываю иногда резок, когда вы меня ими заваливаете. Я поставил себе военную цель: сломить Красную армию. Я – Главнокомандующий и никакими реформами не задаюсь. Пишите только те законы, которые нужны моменту. Остальное пусть делают в Учредительном собрании.
– Адмирал! Мы ведь только такие законы и пишем. Но жизнь требует ответа на все вопросы. Чтобы победить, надо обеспечить порядок в стране, надо устроить управление, надо показать, что мы – не реакционеры. Словом, надо сделать столько, что на это у нас не хватает рук.
– Ну и бросьте, работайте только для армии. Неужели вы не понимаете, что, какие бы мы хорошие законы ни писали, все равно нас расстреляют, если мы провалимся!
– Отлично! Но мы должны писать хорошие законы, чтобы не провалиться.
– Нет, дело не в законах, а в людях. Мы строим из недоброкачественного материала. Все гниет. Я поражаюсь, до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи! И министры, честности которых я верю, не удовлетворяют меня как деятели. Я вижу в последнее время по их докладам, что они живут канцелярским трудом; в них нет огня, активности. Если бы вы вместо ваших законов расстреляли бы пять-шесть мерзавцев из милиции или пару-другую спекулянтов, это нам помогло бы больше. Министр может сделать все, что он захочет. Но никто сам ничего не делает. Вот вы излагаете мне разные дефекты управления, ваш помощник их видел – что же вы сделали, чтобы их устранить? Отдали вы какие-нибудь распоряжения?
Адмирал начал волноваться. С обычной своею манерой в минуты раздражения он стал искать на столе предмет, на котором можно было бы вылить накипавшее раздражение.
– Хорошо, – сказал я, – разрешите мне распорядиться, чтобы военные цензоры назначались по соглашению с управляющими губерниями.
– Этого нельзя. Нет, из этого ничего не выйдет.
Адмирал сразу потух. Казалось, своим предложением я сразу попал в наиболее чувствительное место. Подчинение военного мира гражданскому – это было в его глазах чем-то сверхъестественным, почти чудовищным.
– Я знаю, – прибавил он, – вы имеете в виду военное положение, милитаризацию и т. д. Но вы поймите, что от этого нельзя избавиться. Гражданская война должна быть беспощадной. Я приказываю начальникам частей расстреливать всех пленных коммунистов. Или мы их перестреляем, или они нас. Так было в Англии во время Войны Алой и Белой розы, так неминуемо должно быть и у нас, и во всякой гражданской войне. Если я сниму военное положение, вас немедленно переарестуют большевики, или эсеры, или ваши же члены Экономического совещания, вроде Алексеевского, или ваши губернаторы, вроде Яковлева.
Я улыбнулся, потому что нападки на членов Экономического совещания, представлявших, с моей точки зрения, самую невинную оппозицию, казались мне стрельбой из пушек по воробьям. Я не раз говорил об этом адмиралу и сейчас не мог не вернуться к своей мысли.
– Мы должны работать с новыми людьми. Если мы не дадим выговориться тем, кто страдает парламентским зудом, как Кроль или Алексеевский, не назначим губернаторами или даже министрами нескольких честолюбивых эсеров, не сделаем послом Авксентьева или главнокомандующим революционного генерала вроде Пепеляева или партизана вроде Каппеля – мы ничего не достигнем… В чем смысл революции? В социальном переустройстве? Ничего подобного: все вернется в прежние рамки собственности и экономической конкуренции. В государственном переустройстве? Едва ли: народ не интересуется ни республиками, ни парламентами, но зато он интересуется людьми, которые обладают непосредственно близкой им властью. Я считаю, что революция в конечном результате приведет к реакции и культурной, и государственной, но она переродит мозг страны, обновит, как тиф, организм, вынеся на поверхность новых людей. И я стоял и стою за крестьянские съезды, за Земское совещание только потому, что они могут выдвинуть совсем новых «земляных» людей, которым население будет верить.
И эта вера – единственное и исключительное условие победы. Вот в чем мое убеждение!
Я говорил взволнованно, а адмирал, наоборот, успокаивался.
– Но почему же вы, например, не новый человек? Почему другие министры не новые? Ведь мне писали, что как раз моему правительству и ставят в плюс князь Львов и другие наши парижане, что оно состоит из свежих людей.
– Я не «новый», потому что не имею достаточного общественного стажа, а в Сибири и я, и большинство других министров, вроде Сукина, Краснова, Тельберга, Смирнова, – люди «навозные», чуждые сибирской общественности. Мы все оттого и держимся за Вологодского, что он один обладает большой известностью в Сибири, восполняя этим недостаток большинства. Не буду говорить о других, но я-то сам – что мог я сделать, как мог бы я решиться на более самостоятельную и ответственную роль, когда я для одних – обрусевший немец, для других подозрителен, как говорил один омский монархист, «по черноте масти», для третьих – загадочная личность или, по сплетням, даже хуже! Я видел уже весной, когда соглашался работать активнее, что у меня поддержки нет, что я ни на кого не могу