Разговор, однако, слишком затянулся. Адмирал спросил о текущих делах. Он заметил у меня в папке коллекцию характерных сероватых листиков – «приказов Верховного правителя и Верховного главнокомандующего».
– Зачем они у вас?
– Знаете ли, адмирал, что я из-за ваших приказов могу попасть под суд?
Он удивился. Между тем, действительно, меня уже просили однажды пожаловать в частное заседание Первого департамента Сената. Я был там и получил указания на несомненные формальные и материальные нарушения законности в приказах Верховного правителя.
Так, например, некоторые из этих указов предоставляли командующим войсками право помилования лиц, присужденных к смертной казни. Это было понято так, что обратиться с просьбой о помиловании к Верховному правителю запрещено. Действительно, мне пришлось затем познакомиться с этим на практике.
Я рассказал адмиралу один случай.
Приезжаю вечером в управление. Меня ждут просители. Подают прошение на имя Верховного правителя о помиловании. Звоню директору канцелярии и спрашиваю, как в таких случаях поступают. «Адмирал теперь не рассматривает этих прошений, – был ответ, – надо отправить прошение к командующему войсками». Звоню командующему: «Он сегодня уезжает в Томск, поезд уходит через полчаса». Между тем до приведения приговора в исполнение остается несколько часов. Я требую автомобиль и еду на вокзал. Играет музыка. Вагон набит провожающими, но я все же проникаю туда и объясняю генералу, в чем дело.
– А! Помню, помню, я уже утвердил приговор.
– Помилуйте, генерал, ведь один из осужденных обвинен в том, что убил с целью грабежа китайца-спекулянта. Во-первых, это уголовное преступление, а во-вторых, осужденный несовершеннолетний.
– Разве так?
Приговор удалось изменить.
Адмирал был искренне удивлен, когда узнал, насколько практика изменила смысл его приказа. Он вовсе не предполагал отказываться от рассмотрения приговоров, а целью его приказа было ускорение помилования в тех случаях, когда командующий сам усматривает основания для помилования. Вышло же так, что приказ ускорил процедуру расстрелов.
Еще больше удивлен был адмирал, когда узнал, что путем своих приказов он изменял действующие законы, иногда в противовес постановлениям Совета министров. Так, например, один из приказов создал должность начальника санитарно-эвакуационной части. Этому начальнику присвоены были по приказу одновременно права командующего отдельной армии, права члена Совета министров и, наконец, ревизующего сенатора. Между тем Совет министров рассматривал и отклонил подобный законопроект.
Другой приказ о бельевой повинности в пользу армии, который был скреплен и мной, исключительно для удостоверения подписи адмирала, – приказ прислан был уже готовым, лишь для опубликования, – установил совершенно новое наказание, неизвестное русским законам: высылку в советскую Россию.
Я не захватил с собой в поездку всех приказов, как хотел сделать, но и приведенных оказалось достаточно.
Адмирал обещал впредь не подписывать никаких приказов Верховного правителя без моего отзыва относительно их законности.
Он согласился также с тем, что Ставка могла предоставлять ему к подписи только приказы Верховного главнокомандующего. Но формальную сторону адмирал обыкновенно понимал плохо. И я видел, что и сейчас она казалась ему несущественной, а между тем все эти серые приказы были яркой иллюстрацией фактического преобладания военной власти в стране и неприемлемости неограниченной диктатуры.
Разговор наш закончился рассмотрением одного частного случая из практики Иркутской губернии. О нем мне сообщил Бутов. Какой-то офицер потребовал выдачи ему арестованных из тюрьмы и расстрелял их. Судебные власти никак не могли получить этого офицера в свое распоряжение. Адмирал приказал от своего имени сделать необходимые распоряжения.
Каково же было мое удивление, когда через недели две-три я узнал от Тельберга, что, к негодованию судебных властей, арестованного ими офицера по распоряжению Верховного правителя выпустили.
Ошибся ли я сам по рассеянности, когда составлял телеграмму, или соврал мой секретарь – так и не удалось выяснить. Но из благожелания блага не вышло. Я поступил неправильно, докладывая дело другого ведомства, и получил лишний урок печальных недоразумений.
На другой день утром мы были в Таре. Маленький городок на левом берегу Иртыша обращал на себя внимание множеством колоколен и белыми стенами больших домов. В его внешности сказался дух седой старины. Тобольск и Тара – древнейшие поселения русских в Сибири.
Стояли мы в Таре недолго – задержались лишь для того, чтобы принять телеграммы из Омска.
Наиболее интересным посетителем на пароходе оказался бывший министр Северного правительства В.И. Игнатьев. Я знал его еще по Петрограду. Его вынесли на поверхность волны революции. Он проявлял ораторские способности и любовь к политической деятельности. Честолюбие его всегда толкало вперед, он никогда не удовлетворялся скромным положением.
Из Архангельска он выехал в августе и направлялся в Омск.
Я представил его адмиралу, и он рассказал нам много интересного. В то время как русское командование, преследуя политические цели, стремилось развивать успех, захватить территорию, с малыми силами идти на большие дела в расчете на поддержку населения, англичане, державшие командование в своих руках, руководствовались соображениями исключительно военного характера, укреплялись на узкой полосе, не позволяли рисковать.
Летом 1919 года русских сил на Северном фронте было уже больше, чем английских, но известие о предстоящем уходе англичан под давлением Рабочей партии вызвало все же панику. Состоялось заседание представителей общественности, и решено было защищаться, но преобразовать систему управления. Отсюда, очевидно, и возникло недовольство «Положением об управлении Северным краем», которое было выработано в Омске в сентябре.
Нам стали понятны последние радиотелеграммы из Архангельска. Там происходила борьба за парламент, ответственное коалиционное министерство и все прочие атрибуты демократического строя, что считалось наиболее важным для борьбы с большевизмом. Все это были знакомые нам признаки упадка настроений и веры в победу и власть.
Распрощались с Игнатьевым, взяли на пароход офицера-моряка, старого сослуживца адмирала. Он тоже приехал с Севера и пришел представиться адмиралу как своему старому товарищу. Тронулись дальше.
Полученные в Таре телеграммы не принесли ничего сенсационного.
Мы выезжали из Омска под впечатлением побед Деникина. Нам казалось, что каждый день должен был приносить новую радостную весть. Но на этот раз ничего нового не было. Не произошло существенных перемен и на нашем Сибирском фронте.
Но зато получили сенсационную телеграмму относительно Дальнего Востока. Семенов сообщил, что вынужден ввести свои войска в полосу отчуждения ввиду нарушения Китаем каких-то прав русских на служебные помещения. Мой заместитель сообщал, что по этому поводу состоялось экстренное заседание Совета министров, и выражал надежду, что инцидент будет улажен.
Как выяснилось впоследствии, Семенов давно уже затевал распространить свое влияние на Китайско-Восточную железную дорогу и теперь выслал в Харбин два броневых поезда, но, встретив противодействие и китайских, и русских войск, отказался от своего плана, который он подготовлял давно и с которым приезжал в Мукден к всесильному в Маньчжурии Чжан Цзолиню.
По мере того как мы подвигались на север, погода становилась все лучше. Днем было так тепло, что, когда пароход останавливался для погрузки дров, все выходили гулять.
Адмирал не мог наговориться с новым спутником, моряком, подсевшим в Таре. Этот моряк успел побывать в Париже и Лондоне и вез с собой письма для адмирала. В одной из посылок было несколько брошюр, изданных в Париже, в защиту русских прав на Бессарабию.
Чего только, по словам этой брошюры, не делали румыны для того, чтобы оправдать свой захват! Подкупленный статистик подтасовал данные о населении и доказывал, что молдаван в Бессарабии больше половины, тогда как их в действительности только 42 процента. Русских националистов сажали в тюрьмы и даже нескольких расстреляли; всюду принудительно вводили румынский язык, подвергая лишениям лиц, не знавших языка, добивались «добровольного» принятия румынского подданства под страхом конфискации имущества, закрывали русский суд с издевательством над русским правосудием, сорвали памятник Александру II и волочили бюст по земле…
Но хорошо зарекомендовали себя и бессарабские «граждане». Основав так называемый Сфатул Цэрий (Краевой совет)[132], которому, как полагается по революционной программе, присвоена была верховная власть, они в лице своего председателя, знакомого мне по Петроградскому университету, ловкого, но довольно посредственного малого И.К. Инкульца, не замедлившего полеветь, когда произошла революция, провели присоединение Бессарабии к Румынии. Сделано это было ничтожным количеством голосов, и притом так, что большинство даже не знало, какой вопрос будет рассматриваться, но после этого Сфатул Цэрий уже не собирался, а румыны сочли оккупацию «легализированной» голосованием народного собрания.
Так гласила записка, подписанная известными в Бессарабии деятелями: предводителем дворянства А. Крупенским и кишиневским городским головой А. Шмидтом.
Адмирал дал мне прочесть эту записку, и, когда я рассказал ему ее содержание, он ответил репликой: «Все эти вопросы решит война».
Вечером кают-компания вела длинную беседу за чашкой чая, и в связи с разговорами о России один из офицеров, сопровождавших адмирала, поделился своими воспоминаниями о пребывании на Юге в период национального самоопределения.
Он жил в Одессе в то время, когда развивалась мания сепаратизма, вскормленная идеей самоопределения народностей. В одном из номеров «Петроградской» гостиницы проживала группа офицеров, с каждым днем приближавшаяся к нищенству. В один прекрасный день ей предложили убираться из гостиницы. Почему? Она реквизирована для иностранной миссии.