Годовщина была встречена спокойно и бодро. Но не было поздравлений, не было радости. Не одна форма власти определяет прочность положения.
Адмирал уехал на фронт. С начала весны, когда только произошла первая неудача, он потерял спокойствие и беспрерывно уезжал из Омска. Как мало было счастливых дней у Верховного Правителя. Декабрь и февраль были проведены в постоянной подготовке к наступлению. Было несколько счастливых дней неподдельного воодушевления на Урале при первых встречах Верховного Правителя и общественности. Но случай с чехом, убитым в Екатеринбурге, отравил прелесть поездки.
Были победы в марте, и светлый праздник Воскресенья в апреле был встречен адмиралом с улыбкой радостных надежд. Он принял присужденный ему орден Георгия 3-й степени.
Но сейчас же начались неудачи.
Ему выражали преданность. В мае и июне его власть признавали и на юге, и на севере. Союзники слали ему обещания.
Но он уже метался, он не верил друзьям.
Тяжел оказался крест верховной власти.
ГЛАВА XIX
РЕЦЕПТЫ СПАСЕНИЯ
Еще только светало, когда мы с П. В. Вологодским подъехали к парому для переправы через Иртыш. На берегу было много крестьян, приехавших на базар. Они с любопытством прислушивались к визгу пуль, сопровождавшему учебную стрельбу тут же на берегу Иртыша.
Прошел большой пароход под флагом Красного Креста. Видно, вез раненых или больных из Тюмени.
Чувствовалось приближение войны, но жизнь шла обычным порядком. Явления войны как будто скользили по поверхности.
Автомобиль не проехал версты, как завяз в болоте. Какие-то встречные киргизы по первой просьбе залезли по колено в грязь и помогали вытаскивать машину. Безропотный, добродушный народ!
Двинулись дальше. В Куломзине на каждом повороте стояли конные и пешие стражники. Это демонстрировалась уездная милиция. Нужды в этом почете не было. Никто не обращал внимания на едущих.
Скоро началась степь. Высокая трава, пестрые луга, украшенные яркими и душистыми цветами, колосистая пшеница — всё такое мирное, спокойное, приветливое. Чем дальше мы подвигались, тем легче становилось на душе.
Сначала на пути попадались хутора, выселки, потом только большие явно хохлацкие деревни с их типичными выбеленными домиками из земляного кирпича, но кое-где были видны хорошие кирпичные дома с железными крашеными крышами.
Мы с П. В. Вологодским ехали в Боровое, одно из замечательных мест Сибири. Всего четыреста верст от Омска — и какой контраст ровной сухой степи с высокими, малодоступными горами Борового и его десятками изумрудных озер. Никакие описания этой местности не заключают в себе преувеличений. Она всегда заслуживает большего, чем ей отводится.
Природа ничего не пожалела на Боровое; разнообразнейшие богатства щедро разбросаны кругом. Она так заботливо складывала горы из ровных выглаженных камней, так искусно располагала их между озерами, что порой не верилось, что это — не дело рук человека.
В тридесятом государстве
Вологодский приехал отдохнуть; он, несомненно, нуждался в этом. Я сопровождал его с тем, чтобы немедленно вернуться обратно. Меня интересовало и Боровое, и деревенская глушь: что там думают, чего хотят? Как относятся к Правительству и войне с большевиками?
Везде, где только это было возможно, мы разговаривали с крестьянами и казаками.
— Большевики! А што они нам чинили? Вот було, что приехали сюда, як вы, и тоже до мине, як дом у меня гарный. Тоже с ружьями були, як вы.
Вот простодушное сравнение, со скрытым хохлацким юмором. Тоже приезжали из города, чужие к чужим, тоже с ружьями и не в первую попавшуюся хату, а в дом побольше да покрасивее. Одинаково чужие деревне — и мы, и большевики. Потом мужик стал рассказывать про Неверова, губернатора дореволюционного времени, который часто проезжал по губернии и очень заботился о мужиках.
В Боровом Вологодскому доложили, что весь юг Акмолинской области охвачен восстаниями. Крестьяне объясняли причины: мы не большевики, мы против казаков.
Привилегированное сословие казаков, пользуясь военным положением, чинило, под видом борьбы с большевиками, насилия над мирными крестьянами, и последние, не видя на местах сильной власти, которая могла бы их защитить, начинали повсюду партизанскую борьбу. Власть отвечала на это репрессиями, и война разгоралась.
— Слыхали ли вы что-нибудь об адмирале Колчаке? — спросил я одного старика-казака, сын которого служил в Омске и гостил у отца третью неделю по случаю болезни. Пьяный товарищ отрубил ему в Омске ухо.
— Ничего не слыхали. Он, никак, будет из англичан.
— Вот тебе и на! Неужели и сын не знает?
— Как не знать, — замечает сын и тут же рассказывает некоторые эпизоды из военной жизни адмирала.
За три недели у отца с сыном не нашлось времени или случая поговорить об Омске, о войне, о Верховном Правителе. И не сумею объяснить почему, но мне показалось, что старик все-таки не поверил, что адмирал — русский.
Проезжая безграничную киргизскую степь, напоминавшую море и однообразием, и невозможностью определить направление, ту самую степь, посреди которой стоит одиноко, как какое-то чудо, гора Синюха, подымающаяся, подобно туче, на горизонте и видная за двести верст, потому что всё кругом ровно и чисто, мы попали на обратном пути в немецкий поселок. Староста был солдатом, участвовал в войне. Поселенцы пришли из Самарской губернии и попали на один из худших участков, глухой и безводный, но и здесь они стали обживаться, обеспечивая доходы, главным образом на табаке и скотоводстве. Степь в этих местах серая, убогая, непривлекательная. В поселке ни одного деревца, но в хатах чисто, есть картинки, фотографии, даже книжки.
— Неужели большевики придут? — спросил староста. — Куда же теперь идти?
А кругом на сто верст, кроме киргизских зимовок, — никакого жилья. Неужели и отсюда надо бежать, неужели и здесь может быть опасен социализм?
В другой деревне я остановился у крестьянина-старожила. Он сам жил в обыкновенной хате, но тут же у него стоял каменный дом с крашеными полами и венскими стульями. Стены были украшены плакатами Мак-Кормика.
Хозяин повел меня в свой огород. Здесь было все, что только могло произрастать в степном крае. Больше всего внимания уделялось табаку.
— Ведь вот что досадно, — объяснял мне мужик-помещик, — некому объяснить, как с ним обращаться. Вот тоже на поле. Я знаю одну траву, после которой хлеб чудно родится, да как ее называют, никто не знает, и семян никак купить невозможно.
— Эх, плохо, что о нас, крестьянах, никто не думает, — прибавил один из сопровождавших нас соседей.
Был у меня в одной деревне целый митинг. Объяснялись мы с крестьянами относительно войны.
— Замирения надо, — говорили мужики, — не выходит это, чтоб воевать без конца.
И никак нельзя было втолковать им, что мира с большевиками не может быть. Они как будто и соглашались, но... не верили.
Много впечатлений привез я с собой в Омск, и самое главное было то, что Омск для этих даже недалеких от него деревень был тридевятым царством, а деревня была для Омска тридесятым государством.
Печальные новости
Вологодский уезжал из Омска в уверенности, что положение на фронте скоро улучшится. В Боровом ему докладывал начальник милиции, что местные евреи «прыгают от радости, говорят, что большевики скоро возьмут Екатеринбург».
— Отчего же им радоваться?
— Да как же, ведь большевики-то им «свои».
Приезжаем в Омск — оказывается, Екатеринбург сдан. Отступления нет. Происходит паническое бегство. Где и как остановится фронт, сказать трудно.
Состоятельные люди начинают эвакуироваться.
Настроение у всех возбужденное. Как всегда при неудачах, ищут виновного и придумывают средства спасения.
Увольнение генерала Хорвата
Первое заседание Совета министров, на которое я попал после возвращения из поездки, началось с вопроса об устранении генерала Хорвата от должности верховного уполномоченного. Это было 15 июля.
Со времени назначения на должность председателя Государственного Экономического Совещания, последовавшего за провалом моей кандидатуры на должность товарища Председателя Совета министров, я не мог быть посвящен во все тайны высшей политики. Они были доступны только членам Совета Верховного Правителя. С каждым месяцем политическое значение этого Совета чувствовалось всё сильнее. Совет министров еще в феврале-марте утратил свое влияние, преобладающее значение приобрели адмирал Колчак с Советом, который, по идее его создателей, должен был служить постоянной связью между Верховным Правителем и Правительством.
Совет Верховного Правителя обсуждал и решал все важнейшие политические и международные вопросы, и министры узнавали о них только случайно или в связи с оформлением уже принятого решения каким-нибудь актом, проходившим через Совет министров.
Так был решен вопрос о генерале Хорвате.
Незадолго до моей поездки был как-то разговор о необходимости изменить систему управления Дальним Востоком в смысле большей централизации власти. Особенно горячо высказывались в пользу этого Пепеляев и Сукин. Первый находил, что авторитет Омского Правительства на Востоке слаб потому, что там существует особое управление, которое строится независимо от центра, а по существу себя не оправдывает; Сукин же был недоволен, что все важнейшие вопросы внешней политики Сибири разрешались во Владивостоке, а не в Омске. Я плохо разбирался тогда в вопросах управления Дальним Востоком и решил побеседовать по этому вопросу с членами Государственного Экономического Совещания. Но как участник делегации Вологодского во Владивосток в 1918 г. я знал, что Дальний Восток не считает себя Сибирью и живет особенной жизнью, что он имеет такие своеобразные условия внутреннего и внешнего характера, что подчинить его обычному режиму почти невозможно. Я тогда же указал, что в будущем, когда поднимется опять вопрос об автономии Сибири, едва ли будет целесообразно создавать одно общее управление для всей Сибири и что лучше поэтому сохранить в какой-либо форме краевые учреждения Дальнего Востока. Как раз к этому времени были получены сведения, что самоуправления избрали своих представителей в Совет при Верховном Уполномоченном, который они долго бойкотировали.