Стадо всполошилось, самец взревел, сделал шаг вперед, ударил себя в грудь. Молодой шагнул за ним.
И только тут на гэбульников набежал Миша, встал перед ними, раскинул руки:
— Да не стреляйте же, мать вашу!
Ему и в голову не приходило, что его могут убить, попросту пристрелить. Действительно, по склону с диким топотом мчался человек с перекошенной, орущей физиономией, размахивая огромным станковым рюкзаком. Уже поворачивались в его сторону стволы, и счастье Миши, что никому и в голову не могло прийти связать его появление с застреленным страшным чудовищем. И неизвестно, как бы еще повернулось дело, если бы не раздался вдруг удивленный и радостный в то же время вопль:
— Да это же Мишка!
Но Мишка повел себя странно. Не кинулся обнять товарищей и сослуживцев, не зачастил с рассказом о себе, даже не принял участия в боевых действиях. Он моментально кинулся на линию огня, заслоняя собой пляшущих вдали на склоне чудищ.
— Уходите! Немедленно уходите!
Миша махал руками, делая совершенно несомненный, всем одинаково понятный жест. Он готов был на что угодно, лишь бы прогнать их, прогнать как можно быстрее.
И старый самец послушался, начал уводить остатки стада. Может быть, помог тому и Миша… Хотя, скорее всего, помог он только в том, что не дал перебить стадо своим сослуживцам-гэбульникам. Главное, наверно, было в том, что старый самец никогда не видел таких людей, как эти, похожих на приблудившихся недавно. Он не понимал смерти, приходящей за десятки шагов, и теперь просто не знал, что делать. А инстинкт властно требовал: если происходит непонятное и если не знаешь, что нужно делать здесь и сейчас, надо убегать и даже поспешать при этом, чтобы как можно скорее между тобой и непонятным оказалось расстояние побольше.
Самки тоже бежали за ним. Старшая без каких-либо сомнений. Подросток, которого Миша сам назвал Машенькой, оглядывалась несколько раз, издавала жалобные звуки. Наверное, ждала, что Миша тоже побежит за стадом. Акулов рассчитывал, наверное, что про него забудут, но напрасно. Молодой самец двинулся в его сторону, он никак не собирался расставаться со своим любимым пидором. С жалобным блеяньем рванулся Акулов в сторону вооруженных. В рваном, торчащем клочьями от грязи буром свитере, в серо-рыжих, тоже очень грязных штанах, штанины поверх голенищ, он был неотличим от зверолюдей. Самец вцепился в его руку, потащил, и Вовка стал с криками упираться, приседать на зад, — очень может быть, и непритворно.
Молодой самец рявкнул так, что затряслись лиственницы вокруг, а гэбульники схватились за карабины. Мгновенным движением, почти не совершив усилия, забросил самец Акулова к себе на плечо. Голова и руки несчастного болтались позади самца, жалко стучали по плечам. Замирал вдали жалобный крик. Мише почудилось даже, что можно было различить слова:
— Спасите! Това-арищи!
Но кроме него, никто ничего не слышал. И теперь стал слышен только безумный, разрывающий душу вопль малыша. Самка, наконец, умерла. Из дыры в груди, выше соска, торчали обрывки чего-то розово-голубого, нежных тонов. Над мертвой самкой уже стояли двое, внимательно рассматривали ее, продолжая держать карабины наготове. Детеныш сидел на земле, заливался слезами, разинув рот, что было сил. Так кричит и плачет, задирая голову, человеческий ребенок и в два, и в три года. Малыш кинулся, схватил сапог одного из стоящих, со всхлипами обхватил его, сунулся головой. Он не мог понять, надо ли ему бояться этих существ, таких похожих и не похожих на мать. И что вообще можно ожидать от них.
«Схваченный» перевел взгляд на начальника, беспомощно усмехнулся…
— Да пристрели ты его! — распорядился Красножопов.
Миша вскинулся, протянул руку… Он не говорил ничего, не зная толком, что сказать. Но весь вид его выражал протест, защиту малыша. Трудно было не отреагировать.
— А если мы его оставим, зачем он? — Красножопов говорил тихо, задумчиво. — Нам еще идти да идти, а кто им будет заниматься? Даже если он сможет, у нас каждый ствол на счету, никого нельзя отвлекать. Что, по-твоему, важнее: этот звереныш или служение Родине… (Тут Красножопов едва успел остановиться и словно бы поперхнулся, чтобы не закончить привычного «…и партии». А как тут не привыкнуть, если еще твой дед просидел всю жизнь под портретом создателя ВЧК?)
Костя шевельнулся, и малыш заскулил, теснее прижался к сапогу мордой (или все-таки лицом?). Красножопов с усмешкой кивнул, и тот, как исправный солдат, опустил ствол карабина, направил под углом, чтобы не угодить себе в ногу, и потянул курок.
Происходи все это в городе, Миша, по своей привычке подчиняться, по привычке полагаться на начальство, не только признал бы его правоту, но и нашел бы множество причин, по которым Красножопов прав, — от прагматических до романтических. Но как ни наивен был Миша, как ни плохо он понимал людей и жизнь, как ни был по-детски зависим от всякого, кому только не придет в голову объявить себя начальством, но за последние несколько суток Миша попал в плен, бежал, убил человека ножом, распорядился жизнью еще двоих, попал в стадо зверолюдей и уже готов был с ними кочевать, пока не найдет способа для бегства.
И этот сильно повзрослевший Миша видел, что Святослав Дружинович не размышляет решительно ни о чем, что вовсе он не пытается ему ничего доказать, ни даже смягчить ситуацию. Что полковник просто наслаждается своей властью — и над зверьком, и над своими подчиненными, и над Мишей.
Так что не было у Миши инфантильного утешения — веры в правоту начальства, веры в осмысленность насилия и смерти. Утешало единственное, что полузверек умер мгновенно.
Наступила полная тишина, стихло эхо, и Миша остался один на один со своими сослуживцами. Красножопов не спешил, внимательно, даже с явным удовольствием рассматривал труп. Миша понимал, что начальничек наслаждается, специально делает так, чтобы Мише было неприятно, даже мучительно.
— Так ты, значит, у таких и жил? Долго?
— С двадцать восьмого. Лагерь захватили люди Чижикова, и я убежал от них.
— Чей лагерь захватили?! Кто?!
— Люди Чижикова захватили… Там главным был Вовка Акулов.
Совсем недавно Миша обязательно рассказал бы, что Акулова унесли на плече практически на глазах Красножопова, рассказал бы и о бегстве, и о всем, что предшествовало бегству.
Теперь же Миша только удержался от жеста в сторону исчезнувшего стада, вот, мол, куда унесли Акулова! А в своем рассказе, прямо скажем, проявил большую сдержанность. Трудно сказать, насколько верил ему Красножопов, похлопывавший веточкой по голенищу.
— Так ты, значит, был в лагере Андреева… — уронил он полувопросительно, продолжая созерцать пространство. И только тут Миша окончательно понял, что подвергается нешуточной опасности.
— Был, меня Михалыч позвал. Он мой учитель, я у него в экспедициях…
— Это я знаю… А вот как же ты Юрика убил?
— Как учили, товарищ полковник. Удар вот сюда, вот так… — Миша показал, как. — А Ленькина связал, оставил, — добавил Миша и, уже произнося это, понял, в какой переплет угодил. Убивать Юрика было нельзя, потому что он был свой — выполнял то же задание, что и гэбульники. Убить его и убежать значило идти против своих. Но и щадить Ленькина тоже было нельзя. Вовсе не был поддержкой своих этот поступок, как обольщался было Миша. Потому что нигде не сказано было, что люди Чижикова — хоть в каком-то смысле, а свои. Если это и было так, то Миша-то про это не знал и оставлял в живых врага. А оставлять в живых врага — это очень опасный поступок! Тот, кто может убить, но оставляет в живых врага, совершает непонятный поступок. Такой человек — непонятен и непредсказуем. А Система относилась к непонятному гораздо хуже, чем главный самец стада зверолюдей, и бежала от него еще быстрее и всегда совершенно неукоснительно избавлялась от непонятных и непредсказуемых.
И тут Красножопов внезапно кинул якорек спасения:
— А бежал куда?
— На Кемалу. Я ведь не знал, кто с кем воюет… Меня Андреев позвал, я и… Я думал по Кемале спуститься, найти телефон, вам позвонить…
— Мне?
— В «фирму». Чтобы получить инструкции.
— А эти? Волосатые?
— Они меня поймали, не пускали. Но не обижали, и я их использовать думал.
— Как?
— Как проводников. По компасу берешь только направление, а как пройти, часто не знаешь. Я хотел изучить их язык, научиться говорить, чтобы они рассказывали, как пройти и чтобы были проводниками.
— А платить как?
— Едой… Они весь день тратят на поиски еды. Дать им целого оленя или там корову. И пусть проведут, куда нам надо.
Красножопов впервые посмотрел в глаза Михаилу. Верил или нет — трудно сказать. Но, во всяком случае, уставился! ТАКОЕ поведение, такие мотивы еще были худо-бедно, но понятны. Конечно, опытный человек действовал бы правильнее. Например, убил бы Ленькина. Не стал бы защищать малыша (попытки прекратить огонь гэбульников были еще понятны, раз эти волосатые полезны, могут быть проводниками). От зверолюдей тоже сбежал бы, не останавливаясь перед убийством, потому что донести в «фирму» было в сто раз важнее, чем изучить их язык. Тем паче, что изучать язык было чисто Мишиной выдумкой, а вот доносить в «фирму» обо всем — это уже было обязанностью! Священной обязанностью доложить начальству о том, что знаешь сам! Но все же это было поведение своего человека, понятного, предсказуемого, полезного…
— А что, у них и язык есть?
— Простой, но есть. Вот…
И Миша не без труда издал целую серию звуков, давая комментарии, как это «переводится» на русский.
— Гм… Зачисляю тебя в свой отряд. Между прочим, мы идем против Михалыча. Да-да, твоего ненаглядного. Он, Михалыч, ухитрился людей Чижикова то ли перебить, то ли что-то еще… В общем, на связь они не вышли. Так что — зачислять в отряд или проводить до Кемалы?
Здесь тоже была явная ловушка. Каждый, кто хоть немного знал органы, эту ловушку сразу же заметил бы. Для своего «фирма» должна быть важнее всего. Важнее отца и матери, важнее жены и детей, важнее всех других людей. Свой человек не может даже выбирать. Он предает близких не задумываясь, не оценивая, как предательство. Свой должен даже не знать, не понимать, свой должен чувствовать кишками, костным мозгом: если есть почтенная контора, есть «фирма», то и у него будет все. В том числе и семья, и друзья. А без «фирмы» не будет ничего. Ни семьи, ни друзей, ни его самого. И потому свой всегда не задумываясь расскажет «фирме» обо всем, что знает о других. И всегда встанет на сторону почтенной конторы, если она работает против других.