Отец Мариано говорил иначе… Отпустил грех, не пытаясь делать вид, что грех предательства ближних — это вовсе и не грех, а так, мелкое недоразумение…
— Но если бы ты, сын мой, не сделал того, что сделал, ты умер бы там же, тогда же, и уж, конечно, без покаяния… Ждущие попрощаться с тобой тогда не родились бы… Откуда ты можешь знать пути Создателя? Может быть, ты нужен ему как раз пострадавшим от Его врагов?
Может быть… И, может быть, ошибкой была жизнь, почти вся посвященная мести. Сколько раз Василий Игнатьевич, исповедуясь, изо всех сил старался простить коммунистам. Более того — он много раз очень хотел раскаяться в совершенных убийствах… и не мог! Не получалось, не сбывалось…
— Ты постарайся их простить, — убеждал Мариано.
И Мариано на каждой исповеди уговаривал — прости им, не ведавшим, что творят. Прости тем, кто разорил твою семью. Ты и так уже свел счеты, ты свел счеты уже тысячу раз… Ты убил в несколько десятков раз больше, чем они убили в твоей семье… Не держи на них зла, разожмись…
Вспоминался анекдот про Франко. Священник исповедует умирающего каудильо.
— Вспомните своих врагов, ваше превосходительство…
— У меня нет врагов…
— Подумайте, ваше превосходительство, у вас не может не быть врагов…
— Нет-нет, у меня правда нет врагов! Ни одного!
— Подумайте еще раз, ваше превосходительство. У всех людей есть враги. Я — смиренный служитель Божий, и то у меня есть враги… Как же может не быть врагов у вас!
— Но у меня и правда нет врагов… Я их всех уже расстрелял!
Даже расстреляв, Курбатов не был в силах простить. И опять, в тысячный раз, на пороге земного конца, Мариано вел речь именно о них.
— …Ты впадаешь в грех гордыни оттого, что убил много коммунистов… И не можешь простить себе смерти твоих близких, павшей на тебя, бежавшего… Неужели ты думаешь, что в этом нет Провидения? Останься ты в России, не погуби ты мать и сестру, ты не убил бы этих коммунистов; эти существа остались бы живы, и Господь не покарал бы их при жизни…
Мариано вдруг замолк — ему стало ясно, что он сказал. И Василий Игнатьевич, Базиль Мендоза, тоже притих и напрягся… Вот оно! Вот почему он столько лет не мог раскаяться. Не совершив предательства, он оставался бы чист. Он не стал бы палачом матери и сестры. Но тогда не быть ему и орудием Божьим. Предательство делало его мстителем. Бичом Божьим. С Его мечом в руках он нес красным все, чего заслуживала эта сволочь. Сколько раз он молился и плакал, прося Господа вмешаться. Сколько раз он кощунствовал, кричал и умолял, заклиная: «Если Ты видишь — явись! Если Ты можешь — спаси! А если Тебе наплевать — тогда дай нам хотя бы знак, что Тебе все равно, и мы хоть будем знать, кем сотворены, и кто дал нам бессмертные души! Если Ты допускаешь, чтобы гибли младенцы, если Тебе все равно — то ты не Бог, ты сатана. И мы кощунствуем, создавая Тебе храмы и призывая Твое имя!»
Он мысленно орал и кощунствовал, мучительно выплевывал свой ужас, доверяя то, что чувствовал и думал, хотя бы Тому, кто не может его не услышать…
Чувство богооставленности рвало душу на части. Тот, кто сотворил, дал душу, дал возможность чувствовать, понимать и не сохранил, — предатель…
А тот, кто мог сберечь и не сберег,
В предвечном одиночестве останется.
А все это время орудие Господнего гнева, сотворенный Его волей бич со свистом гвоздил красную сволочь, выжигал погань и скверну с поверхности мира Господня. На глазах людей зримо творилось Господнее чудо; то самое, которое он требовал, и этим чудом был он сам… Василий Игнатьевич замолчал, откинувшись на подушки. Надо бы это осмыслить… но и времени осмыслить уже не было.
А ведь исчезло чувство тупика. Всегдашнею ощущения своей несовершенности, греховности… бессмысленной вынужденности своего бытия.
Возникло совсем иное — горделивое ощущение объяснения и завершенности… И — примирения с судьбой. Все было правильно. Все — оправдано. Но даже для эмоций времени, пожалуй, уже нет. Василий спросил священника, сколько у него времени. Отец Мариано пожал плечами:
— Все в руке Божьей…
— Я хочу попрощаться…
— На это тебе время дано, — скупо улыбнулся Мариано.
Да, он не зря прожил жизнь. Он многих убил и не в силах раскаяться в этом. Но даже и не будь он бичом Божьим, — вот стоят люди, которые от него произошли. Чьим «виновником» появления на свет является именно он. Разве это так уж мало?
Инесса. Господи, дай таких жен всем моим потомкам мужеска рода и до скончания веков.
Сын. Сын Игнатий… Неудачный, непонятно в кого, сын. Честная, трудолюбивая тряпка. Хорошая, любящая папу и маму, жену и детей тряпка. Будь он на месте отца, достанься ему такая судьба — тысячу раз бы пропал. Вот и сейчас — опух от слез, трясет выбритым, бабьим лицом. Эх, наследничек! Главный мужчина в семье!
Слава богу, есть еще Инесса, и она еще не старая. Вот встретились глазами, и в глазах у нее — понимание. Главой семьи будет она, пока не вырастут внуки. Тем более, невестка под стать сыну. Домовитое, честное, верное мужу ничтожество. Что может эта пара? Только одно — существовать в мире, который строят для них другие. А сами строить ничего не могут. Дай Господь, чтобы, пока не подрастут внуки, хранила бы Высшая сила мир от войн, катаклизмов и бед… Трое внуков, и какие разные… Улыбаясь, Василий Игнатьевич попытался поднять руку для благословения. И не смог — рука упала, не поднявшись. Тело изменяло, плеснул темный ужас… Но ведь тело уже и не нужно…
Отец Мариано помог, незаметно поддержал под локоть. Василий пытался говорить. Язык словно заморожен лидекоином — Василий Игнатьевич не чувствовал ни губ, ни языка. Хорошо хоть, можно улыбнуться. И можно шептать. Тихо шептать, без голоса.
С улыбкой благословлял старик внуков. Благословлял на жизнь и на возвращение в Россию. 20-летний Владимир… Ему на Россию плевать. Гордое имя, а характер… Характер — почти что в отца. Дай Бог прожить не подонком; дай Бог не сломаться, не превратиться в двуногую медузу.
Анна, ей 19. Веселая кокетка, хорошая, добрая девочка… Нет, правда, хорошая девочка, всем всегда хочет добра. Вот и сейчас — подбородок дрожит, жалко деда… но и страшно лишаться его. Дед всегда и все решал. За всех. Анна не виновата, что она — не более чем добрая девочка. Не всем же быть Инессами Мендоза… Благословил на жизнь. Этой вернуться в Россию — незачем. Привезут — сможет жить и там, почему нет… Но только если привезут другие.
Василий младше сестры на год. Поскребыш. Крепкий, самостоятельный, очень себе на уме. Плотно сжатый волевой рот. Добр, любит книги, любит лес. И силен, настойчив, деловит. Сколько дней подряд он искал инкунабулу доктора Марафета? Кажется, больше недели… Этот — в русскую линию… И Россию он всегда хотел увидеть.
В третий раз поднималась рука. Внук наклонился, и дед осенял его лицо мелкими крестиками, шептал про долгую жизнь, про счастье… и про возвращение, про Петербург, про каменные набережные. И про кусочек пергамента, про удивительную тайну, бросившую тень на их семью.
— Он вернется в Россию.
Инесса произнесла это громко и ясно, своим красивым, звучным голосом. Отца Мариано передернуло. Впрочем, он был очень занят… Вот священник внимательно вгляделся в Василия. Лицо его приобрело вдруг особенно серьезное, даже торжественное выражение.
— Не забывайте, мы с вами еще встретимся, — сказал отец Мариано и взял Василия за руку. Василий без слов закивал — он тоже хотел встретиться с Мариано…
Они встретятся и там договорят. Игнасио опять залился слезами, уткнул длинный нос в огромный носовой платок. Не очень заботясь о дипломатичности, Инесса выпроводила всех. Так было договорено давно. Закрыла за Игнатием дверь, села с другой стороны, взяла другую руку мужа. Отца Мариано передернуло второй раз. Но ему пришлось смирить гордыню и провожать Базилио, молиться за него вместе с его женой-ведьмой.
А сам Василий был уже не здесь. Василий уже уходил, и гасли глаза, и рука уже не держала руку отца Мариано, а свободно лежала, захваченная этой рукой. Инесса чувствовала, как остывает рука, а Базилио не чувствовал горячих капель на коже.
Умирал человек, не так уж много сделавший в этом мире. Ну, сын и трое внуков… Да, хорошо… Но ничего чрезвычайного, ведь верно?..
Отец Мариано молился. Инесса молилась. Он был уже совсем не здесь. Что видел он сейчас, что было перед его останавливающимися глазами — какой-то совсем иной мир? Или все же наш, и тогда… что? Хрип артиллерии, залитая человеческой кровью красная земля? Тихий вечер на веранде дома, побывавшего в Финляндии? Каменное кружево родного города? Мать и отец? Тихие лимонные рощи, розовое зарево заката и девушка, идущая рядом с ним? Отец Хосе в развалинах церкви?
Уходил из нашего мира, двигался куда-то, исчезал старый человек с мягким, очень добрым лицом. С лицом, наводящим на мысль о целлулоидных зайцах, плюшевых медведях, роговых очках, книжках с огромными картинками — про снежную лошадь, про серого волка, про попугая и обезьяну… Патриархальный русско-испанский дедушка, от которого словно исходил смешанный запах бензина, книжных корешков и кофе со сдобными ванильными булочками.
Умирал убийца, не помнивший точно, сто или сто двадцать зарубок должно быть на прикладе его винтовки.
Уходил заурядный, очень обычный человек. Человек, которого необычайное, вставшее на голову время вбрасывало в необычайные события, вело к невероятным приключениям… А он делал все от него зависящее, чтобы не было никаких приключений. Чтобы остаться просто геологом, просто обычным человеком.
В другой мир уходил бич Божий, орудие Господнего гнева, избранник Божий для суда над нечестивыми.
Остывали руки, слабело дыхание… и вдруг шевельнулись, задвигались губы. Умирающий что-то сказал… Вернее, только шевельнул губами. Отец Мариано и Инесса быстро придвинулись и едва не столкнулись лбами.
Отец Мариано содрогнулся и поджался.
— Спасибо, Господи… — как будто выдохнул Базилио.