Подскочила деваха ко мне, осадила коня… Я встал, как дурак, смотрю на нее… Про ружье забыл, про коров забыл… Сколько мы так стояли, не знаю. Луна ей прямо в лицо светила, так что я ее до самой мелкой пуговички рассмотрел, все наглядеться не мог. И она на меня смотрит и смотрит, вроде как изучающее, вроде как что-то понять хочет. Потом поддала она коню пятками, так что он на месте прокрутился, и вскачь от меня. Только косы мотнулись. А за конем, смотрю, несутся волки — десятка два, не меньше… Тут меня страх пробрал: хана девчонке. Хотел я пальнуть по волкам, да вдруг понял: не простая это девка, а та, Дикая, охотница, о которой сказки рассказывают…
— А что потом?
— Да ничего. Каждую ночь я потом в степь ходил, искал дикую охоту, и на следующую осень тоже, только ни разу больше не встретил… Потом меня на лесоразработки забрали, потом — в армию, потом — в городе жил. В шестидесятом в деревню вернулся — не могу без степи. С тех пор живу вот.
И так безнадежно произнес это Бирюк, что мне стало не по себе. Неужели сказка, поразившая детскую фантазию, может настолько испортить человеку жизнь?
Мы выпили еще по стопарику, потом — еще и еще. Бирюк, обычно не хмелевший, вдруг раскис, так что мне пришлось уложить его на кровать, а самому «на автопилоте» брести до «заежки».
Снова встретились мы лишь через неделю с лишним. Все дни перед этим я был занят по горло: начинался октябрь, мы сворачивали работы, подчищая последние «хвосты». Несмотря на довольно ранний час, Бирюк был заметно навеселе:
— Ты это, не ходи ко мне сегодня, — вместо приветствия выпалил он.
— Что так, — удивился я.
— Напьюсь я сегодня. Лихо мне. Не напьюсь — опять в степь пойду, Дикую Девку ловить…
Эта встреча как-то странно повлияла на меня, так что ночью я долго не мог уснуть. Полная луна нагло заглядывала в голое окно «заежки» — за лето мы не удосужились смастерить что-нибудь вроде шторок. Я накинул штормовку и вышел покурить. Тот, кто ни разу не был в степи на излете осени, когда ночью воздух звенит от первого мороза, а звезды кажутся волшебными яблоками, готовыми сорваться в протянутую руку, тот никогда не поймет навалившегося на меня ощущения бесконечности мира. Спать не хотелось совершенно, и я, словно сомнамбула, побрел к озеру. Полночь уже миновала, луна забралась в зенит, а я все сидел на берегу, смотрел на черную воду, и мысли скакали то к предстоящей защите диссертации, то к тем племенам, чьи могильники мы раскапывали, то к легендам этого древнего края… Постепенно я словно растекся по степи, слился с ней. Сухие умершие травы покрывали мою кожу, по груди мчались табуны коней…
Тут мое внимание привлек какой-то шорох за спиной. Я оглянулся — и встретился взглядом со зверем. Огромный, много больше тех, которых я видел в зоопарке, седой волк сидел на пригорке и пристально глядел на меня. Во взгляде зверя не было ничего, кроме ленивого любопытства. Самое странное, что в тот момент я не испугался.
— Ты откуда? — Глупо спросил я.
Волк, естественно, ничего не ответил, лишь медленно поднялся, прислушиваясь к чему-то. Через секунду и я услышал конский топот. Вдоль берега проскакал всадник, а за ним — свора волков. Волк напружинился, прыгнул, легко догнал стаю, присоединился к ней. Тут со мной что-то случилось, и мне мучительно захотелось мчаться за этим всадником по хрустящей от мороза траве. Я сделал шаг, другой, побежал, потом ноги у меня подкосились, я упал на землю, больно ударившись грудью…
Следующие события я помню смутно. Отдельные картины, даже не картины, а ощущения. Качающийся горизонт, блестящая от лунного света степь. Боль в легких от того, что захлебываешься на бегу морозным воздухом. Пахнет волчьей шерстю и сухой травой, пахнет проехавшей по дороге машиной, прошедшим стадом, пробежавшей из норки в норку мышью. Запахов много, они плотные, густые, кружат голову, словно водка, заставляют бежать еще быстрее… И я — не один, рядом бежит еще кто-то, этот кто-то поворачивает голову, и я вижу горящие азартом бега, красные, словно угли, глаза, чуткий влажный нос… Потом откуда-то, с непостижимой высоты, опускается тонкая девичья рука, ложится мне на шею, и я слышу слова, которые не могу повторить, но я знаю, что они означают ласку… И я снова мчусь, стараясь обогнать стаю, мчусь, словно птица, не чувствуя собственных усилий…
Очнулся я ранним утром. Я спал на стерне, было холодно, все тело затекло и болело. Кое-как размяв ноги, я пошел к видневшейся неподалеку лесополосе. За ней, как я и надеялся, обнаружилась дорога. Не проселок, который вел в Павловку, — асфальтированный тракт. Минут через двадцать меня догнал молоковоз. Оказалось, что я очутился километрах в ста пятидесяти от Павловки, почти у самого райцентра. Водитель долго веселился, пока я узнавал у него, где я все-таки нахожусь:
— Надо же так напиваться! Ты в зеркало-то глянь: хоть помнишь, кто тебе морду бил?
Я повернул к себе зеркало заднего вида и вздрогнул: глаза ввалились, вокруг рта — запекшаяся кровь. Хотя синяков на лице нет, губы тоже вроде целы. Я, как мог, оттерся платком, более или менее привел в порядок волосы. К счастью, в кармане штормовки у меня были деньги и паспорт, и я на рейсовом автобусе благополучно добрался до нашей базы… Оказалось, что меня не было почти неделю, и уже подали заявление в милицию. Скандал удалось замять: я сочинил что-то про великую любовь, так что никто особо не обижался, что я не принимал участия в сборах. Уехали мы через два дня. Встретиться с Бирюком больше не удалось. Он куда-то пропал, то ли пил беспробудно, то ли действительно ушел в степь искать Дикую Девку.
Случилось так, что на следующий год я не попал в экспедицию, работающую на павловских могильниках. После защиты кандидатской меня пригласили преподавать в Ленинград, а тогда это было исполнением самых заветных моих желаний. За прошедшие двадцать лет я ни разу не был в Хакасии. Да и к лучшему это… Потому что каждую осень, стоит ударить первым морозам, что-то поднимается в душе. А потом, перед самым полнолунием, наступает провал. И я два-три дня жизни просто теряю. Где я, что я делаю в это время, я не знаю, но каждый раз обнаруживаю себя где-нибудь в лесу или на морском берегу.
Боюсь, что из степи я вообще не вернусь…
Профессор Алексей Максимович Поляков, один из самых именитых участников семинара, посвященного юбилею гумилевской «Великой Степи», известный Санкт-Петербургский археолог, замолчал. Плеснул себе в стакан водки, разбавил тоником — от долгого рассказа у него пересохло в горле. Потом подошел к окну и замер, глядя вдаль.
Новая столица Казахстана Астана была видна из окон гостиницы как на ладони. В центре уже зажигались огни реклам, а на горизонте из багровых туч поднималась полная луна, еще бледная на фоне зеленого, как знамя ислама, осеннего неба.
— Если выйти сейчас, то можно попасть на автобус, идущий в Петропавловск. Выйти в степи. — Сказал молодой казахский бизнесмен Мурат Айсыров, который терпеливо слушал профессора, пока тот вспоминал события двадцатилетней давности.
В номере Полякова Мурат оказался совершенно случайно. Они столкнулись в лифте, и слегка подвыпивший профессор предложил соседу по гостинице 'посидеть' у него. Мурат так и не понял, почему он согласился зайти в гости, но сейчас его этот вопрос уже не волновал.
— Зачем в степь? — Пожал плечами профессор. — Лучше мы будем сейчас пить водку. У вас в Казахстане хорошая водка… Хотя, если бы мне сегодня не удалось найти собеседника, я бы, наверное, решился.
Мурат тоже подошел к окну и стол всматриваться в далекую линию горизонта.
Багровый закат отразился в его глазах, и они блеснули, словно угли.
И пришел циклон
Снега мало. Ветер сдувает его в низины.
Валы на пашне голы, краснеют мерзлым суглинком.
От этого земля полосата, словно тельняшка.
Но обработанные поля — лишь рядом с деревней, дальше — только степь: буро-желтые от сухой травы увалы и белые распадки.
Ветер взвивает крошечные смерчи ледяной пыли. Поземка скользит призрачными змеями, переметая дорогу. Небо бледное, блеклое, это не облака, а прозрачная дымка — предвестник бурана.
В двадцати километрах от Ивантеевки машина заглохла. Я заставил себя вылезти из теплого салона.
Ветер полоснул по лицу — словно наждаком.
Я с досадой пнул колесо:
— Козел!
— Она спрашивает, с кем ты разговариваешь, — подал голос Джеймс.
Я не заметил, как он выпрыгнул на дорогу.
— С машиной, — ответил я.
Сказанное мне самому показалось идиотизмом.
Джеймс ослепительно улыбнулся и с видом богатого покупателя окинул взглядом унылый пейзаж.
— Мы уже приехали? — радостно спросил он.
— Нет.
В машине завозились, она закачалась, хлопнула дверца, и появилась Лили — собственной персоной. Не знаю, чьей еще персоной можно являться, но про нее нельзя иначе. Она всегда является, как королева перед придворными. Персона.
Когда пышная негритянка почти двухметрового роста залезает в салон, «УАЗ-Патриот» проседает и скрипит рессорами. У Лили огромные блестящие глаза и сиреневые губы. Роскошная, жаркая женщина. Ее антрацитовые кудри похожи на грозовую тучу, редкие седые пряди — словно вспышки молний.
Когда Лили недовольна, кажется, что ее волосы шевелятся, словно у Медузы Горгоны.
Джеймс что-то быстро залопотал по-английски.
Я вздохнул. Более дурацкой ситуации не придумать.
Эта парочка наняла меня в качестве водителя и фотографа.
В Европе это, наверное, называется «гид».
Этакая продвинутая разновидность официанта — подает не ресторанные деликатесы, а экзотические красоты.
А мне все равно!
Я давно собирался побывать в Ивантеевском заказнике. Конечно, ехать лучше весной, когда степь расцвечена тюльпанами, а на озерах порой не видно воды из-за птичьих стай, которые отдыхают тут во время перелета. Но богатые туристы окупали обе поездки — эту и весеннюю.
Джеймс — англичанин из Лондона, но выглядит как карикатура на «стопроцентного американца»: рослый, румяный, с чуть заметным брюшком, но спортивно-подвижен. Если бы Джеймс был актером, то обязательно играл бы роли «простых хороших парней», капитанов университетских футбольных команд. Но говорит он, к счастью, на том правильном английском языке, который мы учили в школе. Если медленно и внятно произносит слова, обрывки давно забытых знаний всплывают у меня в голове, и я его понимаю. Хотя нужды в этом нет, Джеймс изучал русский в университете и работает переводчиком.