А вот Лили — существо непостижимое. Она — американка, но родом откуда-то то ли с южных островов, то ли из Пуэрто-Рико, то ли еще откуда, я так и не понял. Ее английский такой странный, что я не понимаю ни слова.
Джеймс обмолвился однажды, что это — южный диалект в сочетании с акцентом латиноамериканцев.
При этом Лили — профессор философии. Работает в каком-то университете. Собственно, она и затеяла экспедицию к Ивантеевским курганам, Джеймс при ней — такой же наемный работник, как и я.
А наша хозяйка продолжала что-то лопотать, тыкая в экран своего айфона.
— Она говорит: нет связи, она не может посмотреть на карту, она беспокоится, — перевел Джеймс.
Я пожал плечами.
К счастью, у меня хватило предусмотрительности заранее поинтересоваться, будут ли работать сотовые в Ивантеевке. Сама деревня — на границе зоны более или менее уверенного приема, а нужная нам точка — еще на двадцать с лишним километров дальше от ближайшей вышки.
— У меня есть карта, — сказал я.
Мы залезли обратно в машину, где еще сохранялись остатки тепла, я вытащил из «бардачка» папку с картами. Лили расстелила лист на коленях и принялась тыкать уже в бумагу, повторяя одно и то же слово: «Уйтас».
— Что она говорит?
Забравшийся на заднее сиденье Джеймс перегнулся через плечо Лили:
— Она говорит, что до… до цели пути совсем близко. Не нужно останавливаться, едем!
Я только теперь сообразил, что женщина до сих пор не поняла, что остановка — вынужденная:
— Скажи ей, что машина сломалась. Мне нужно разобраться с мотором. Я — не автомеханик, но, может, сумею понять, в чем дело. Может быть…
— Она говорит: что нельзя ждать, — прервал меня Джейма. — Она говорит: солнце скоро сядет. Надо идти. Ночевать будем тут, около машины.
Я пожал плечами.
Эти иностранцы — психи, особенно — Лили.
Последние числа октября — не самое лучшее время для ночевок по степи.
Правда, в багажнике — ворох снаряжения. Они привезли с собой какую-то особенную «арктическую» палатку, портативную печку, еще что-то из достижений современной цивилизации. Разве что биотуалет не прихватили.
Так что из всех вариантов тот, что предлагает Лили, — самое разумное. Я могу провозиться с мотором до темноты, когда ехать дальше будет уже бессмысленно. Что мы увидим ночью? Проще бросить «УАЗик» на дороге и прогуляться до курганов пешком. Вон они — на горизонте, по карте до них — не больше пары километров. Потом можно будет вернуться к машине, поставить палатку, переночевать и там уже решать, что делать дальше. Или я разберусь с мотором, или кто-нибудь проедет мимо, если дать денег — отбуксирует до трассы.
Сворачивая в Ивантеевку, я приметил заправку и рядом с ней — шиномонтажку.
Пока буду приводить в порядок мою «лошадку», туристы могут делать с курганами все, что им заблагорассудится.
Так какая разница, где ставить палатку?
Здесь даже удобнее — недалеко от дороги уютный распадок, по краю которого — полоса кустов, переходящая в редкий березняк. Можно набрать сушняка. Печка печкой, а небольшой костерок запалить не помешает. Живой огонь — всегда приятно.
— Хорошо, — сказал я. — Только заставь Лили надеть шапку. Холодно.
Они оказались продумками. Джеймс распаковал одну из бесчисленных сумок, вытащил из нее новенькие валенки, пуховики и комбинезоны на синтепоне. Лили замоталась в оренбургский платок, натянула капюшон. Теперь она походила на тех теток, что торгуют на уличных лотках.
«В такой упаковке можно гулять и в декабре, — усмехнулся я про себя. — Наверное, их предупредили об ужасных морозах. Хотя это и к лучшему. Мне меньше головной боли».
Я тоже переобулся — не в кроссовках же по мерзлой грязи скакать, — и накинул на плечо ремень кофра с фотоаппаратом.
— Идем! Идем быстро! — перевел Джеймс нетерпеливые возгласы женщины.
Впрочем, по-настоящему «быстро» они не умели.
Джеймс пыхтел маневровым паровозом, Лили сначала откинула капюшон, потом сдвинула на затылок платок.
Я перешел на прогулочный темп, время от времени останавливаясь, чтобы сделать снимок. Первый раз женщина недовольно зыркнула на меня, но когда я без труда догнал их, успокоилась.
А мне никак не удавалось поймать то ощущение, которое вызывала степь.
Не зима и не осень, но одновременно — и то и другое.
По-зимнему черные обнаженные ветви и по-осеннему черная колея дороги.
Белые мазки снега в ложбинах.
Любая мелкая неровность почвы, любая кочка, которую в другую пору и не заметишь, темнеет на светлом фоне, как настоящая гора. То, что обычно в тени, подчеркнуто яркостью снега, а то, что летом на свету, потеряло краски и кажется темным провалом. Нюансы коричневого и бурого, черного и серого, светлая охра пожухшей травы и темная — глинистых обнажений. Пуховики моих спутников, красный у Лили и голубой у Джеймса — кричащие цветные кляксы. Они слишком яркие, они неуместны на этой скудной, унылой и мрачной земле, словно фламинго в гусиной стае.
И все же я недооценил возможности Лили и переоценил ее спутника. Джеймс начал отставать от женщины, а та перла вперед с упорством носорога. Расстояние между ним постепенно увеличивалось. Когда я в очередной раз догонял парочку и поравнялся с Джеймсом, он уцепил меня за рукав:
— Подождите, Кирилл!
Я вопросительно взглянул на него.
— Кирилл, скажите, где достопримечательности?
Хм, Джеймс явно растерялся.
— Какие достопримечательности?
— Мы идем смотреть… смотреть Уйтас… могилы?
Не сразу и поймешь, о чем речь.
— Не могилы — курганы. Там несколько каменных баб…
Непонимающий взгляд:
— Бабы? Жительницы деревни?
— Скульптуры. Очень древние каменные скульптуры.
Джеймс кивнул.
— А что, Лили не объяснила вам, куда мы едем? — спросил я.
— Она говорила: могилы и знаки. И что нужно обязательно сегодня… она больная?
— Что? — не понял я.
— Крези… Сумасшедшая… Умалишенная… Шизофрения…
Похоже, Джеймс не готов к тому, что происходит. По мне — так с самого начала ясно, что только псих попрется в предзимье в сибирскую степь смотреть на каменных баб.
— Вам лучше знать, Джеймс, вы дольше знакомы с Лили, — уклончиво ответил я.
— Я не знать, — от быстрой ходьбы и волнения англичанин запыхался и начал путаться в формах глаголов. — Я хочу зарабатывать деньги. Хотел. Был думать: десять дней — очень мало.
— Ничего страшного, посмотрим на изваяния и вернемся к машине.
Но у Лили оказались свои планы.
Когда мы с Джеймсом поднялись на первый курган, она стояла, оцепенев, рядом с каменной бабой и смотрела на холмы, горбившиеся вдалеке от дороги. На вершине каждого темнел каменный монолит.
Я принялся лихорадочно щелкать затвором.
Солнце клонилось к закату. Облака набухали пурпуром. Винные отблески стекали с них, добавляя оттенков в белизну снега. Цвет пуховика женщины отражался в небе и истаивал на земле. Негритянка уже не казалась лишней. Она стояла рядом с каменной бабой, такая же большая и массивная, ее платок сбился на затылок, и ветер трепал гриву черных волос.
И, словно отражения в зеркале, темнели изваяния на остальных курганах.
В этой картине был ритм и была гармония.
Я делал кадр за кадром, стараясь поймать ту единственную точку, которая нужна, чтобы показать пляску сиреневых теней.
А Лили вдруг что-то забормотала себе под нос.
— Что она говорит? — спросил я Джеймса.
Переводчик ответил не сразу:
— Я не понимаю. Это не английский язык.
Не знаю, что ему пришло в голову, но, кажется, он испугался. Пятясь, спустился с холма и замер у обочины. А мне стало уже не до него — Лили вдруг запела. Сначала — тихо, потом все громче и громче.
Степь наполнилась женским голосом.
А я вдруг понял, кого с самого начала неуловимо напоминала мне экстравагантная туристка, — Эллу Фицжеральд, такую, как на обложках виниловых пластинок, выпущенных в семидесятых годах прошлого века. Не молоденькая девочка, но и не старуха, огромная и черная, как приближающаяся ночь.
Лили пела.
Я не разбираюсь в музыке, но, наверное, именно так должна звучать душная ночь на тропических островах: чуть хрипловато и мощно, страстно и так ароматно, что исчезают все мысли, остается лишь желание дышать и дышать этой сладостью, пить ее, как густой горячий ром.
Но мы не в тропиках!
Мне показалось, что голос Лили поднял ветер.
Днем он кружил поземкой, а тут вдруг стал теплым и влажным, но при порывах я едва держался на ногах.
Небо затягивало тучами.
Закат схлопнулся, словно закрыли дверь. Повалил снег, и вот уже вокруг нет ничего, кроме стремительно темнеющей серой мути…
А Лили по-прежнему пела.
И тут началось что-то совсем невообразимое!
Небо прочертила молния.
Загрохотал гром.
Земля задрожала, и грому ответил дальний гул, словно где-то мчались сотни груженых товарняков.
Почва ушла из-под ног, и ветру наконец-то удалось бросить меня на колени.
А снежные вихри уплотнились, затрепетали рваными полотнищами, забились в корчах — и вот уже это не снег, а какие-то жуткие твари мчатся по небу.
Скалились раззявленные пасти. Вздымались копыта и когтистые лапы. Извивались щупальца. Кто-то огромный хлопал крыльями, и ветер, который поднимали крылья, расшвыривал мчащихся по земле монстров. Там были существа без кожи, с набухшими черной кровью обнаженными жилами. Там были сухо белеющие скелеты, стремительные, как молнии. За ними ползли шипастые дирижабли и многоголовые змеи.
Потом стало ясно, что это — схватка. Твари рвали друг друга, рассыпаясь снежной пылью и вновь возрождаясь из земли и ветра.
Стоять посреди этого безумия на карачках слишком обидно.
После нескольких неудачных попыток мне удалось подняться на ноги.
Я встал и сказал в спину Лили все, что о ней думаю.
Высказал на русском трехэтажном, и пофигу, что черномазая меня не понимает.
Женщина даже не обернулась, зато в небе опять загрохотало. Казалось, в вышине кто-то хохочет надо мной.