– Эй, вы, челдоны! – крикнул Гусь, входя в казарму. – Где тут у вас парнишка?
Игроки даже не удостоили ответом грозное начальство, продолжая свое дело.
– Вам говорят, омморошные! – еще грознее крикнул Гусь.
Никто не шевельнулся и не повернул головы. Гусь величественно стоял у двери, а за ним мосье Пертубачио, подавленный своим горем.
– Какого тебе парнишку? – откликнулась из запечья Леканида.
– А этого самого… Ермошкой звать.
– Тут где-нибудь спит, – сонно ответила Леканида, зажигая сальную свечу. – Ужо вот я посвечу.
Розыски начали при колебавшемся свете сальной свечи. Леканида обошла все нары – Ермошки нигде не было. Было осмотрено помещение под нарами – тоже.
– Куда бы ему деться? – удивлялась Леканида, стараясь не смотреть на беспомощно распростертые мужицкие тела. – Да вам-то на что его?
– Уж это наше дело, – строго ответил Гусь. – Ну-ка, краля, посвети на печь.
– Осип там спит, шорник… Неможется ему, – объяснила Леканида, шагая к печи. – К ужину только прибег Ермошка-то, наголодался за день, как пес, а потом свернулся – только его и видела.
На печке действительно спал шорник Осип, а за ним сам Ермошка. Гусь схватил его за голую ногу и, сонного, поволок прямо на пол.
– Тебя-то и надо, молодца! – грозно крикнул Гусь, встряхивая заспанного Ермошку.
Ермошка ничего не понимал и только смотрел кругом заспанными глазами. Гусь ощупал его, слазил на печку, пошарил там – ничего.
– А где у него сундук? – спрашивал Гусь, огорченный этой неудачей.
– Никакого и сундука нет, – отвечала Леканида, сообразившая, в чем дело. – Весь тут: рубаха на ем да штаны… Никакого сундука нет.
Гусь схватил Ермошку за руку и поволок из казармы. Мальчик упирался изо всех детских сил, пробовал укусить руку Гуся, но все напрасно.
Ермошка очутился за пределами казармы и понял, что все кончено. Гусь куда-то тащил его за руку, а мосье Пертубачио подталкивал сзади коленом. «Убьют меня в лесу», – мелькнуло в голове у Ермошки, и он попробовал закричать благим матом. Но и эта последняя попытка не помогла, потому что Гусь закрыл Ермошкин рот своей широкой ладонью. Они молча отвели пленника от казармы и остановились.
– Сказывай, куда дел деньги? – рявкнул Гусь, подняв Ермошку за волосы.
– Дяденька, вот те Христос, не брал! знать не знаю!.. – вопил Ермошка, отчаянно болтая ногами.
– А вот узнаешь! Мосье, держи его за ноги.
Ермошка был повергнут на землю, и Гусь с ожесточением принялся его лупить сломанной по пути розгой. Отчаянный вопль огласил лес и жалко замер.
– Не знаешь? – спрашивал Гусь, делая небольшую передышку.
– Ничего не знаю… вот сейчас провалиться…
– Мосье, теперь ты катай его, а я подержу за ноги, – решил Гусь.
Экзекуция началась с новой энергией, и новый вопль Ермошки опять замер в окружавшей темноте. Ермошку били так часто и много, что он перенес бы это истязание, но его испугали ночь, окружавшая темнота и его полная беззащитность. Что стоило рассвирепевшим мужикам убить его, а потом бездыханное Ермошкино тело бросить куда-нибудь в шурф! Эта мысль заставила Ермошку сделать признание.
– Давно бы так, – другим тоном проговорил Гусь. – Куды деньги-то запрятал, пес?
Ермошка соображал: ему нужно было выиграть время и место. Разгорячившись, мужики запороли бы его насмерть, да и место самое глухое.
– Под крыльцом в землю закопал… – признался Ермошка, лежа на земле. – У господского дома под крыльцом.
– Ну, смотри, ежели надуешь, так я тебя в порошок изотру, – пообещал Гусь. – Под крыльцом, говоришь?
– В уголке закопал.
По дороге к господскому дому Гусь наломал розог и очистил их от листьев.
– Отдай мои семь рублей, – говорил мосье Пертубачио, подталкивая Ермошку ногой. – Я тебе пряников куплю…
В господском доме окна были еще ярко освещены, когда Ермошка очутился на месте преступления.
– Ну? – коротко буркнул Гусь, когда они подошли к крыльцу.
Ермошка осмотрелся и полез под крыльцо. Гусь тоже растянулся на земле, хотя и не мог залезть в узкую дыру. Несколько времени Ермошка копал землю, а потом заявил шепотом:
– Дяденька, кто-то утащил портмонет-то!..
– Что-о! Ах ты, подлец… да я…
Гусь никак не мог залезть под крыльцо и только болтал ногами, а Ермошка, воспользовавшись удобством своей неприступной позиции, заревел таким благим матом, что сбежались не только все из господского дома, но и из корпуса служащих. Гусь был сконфужен… Вукул Ефимыч сам принялся за разбор дела и, когда узнал все подробности, залился неудержимым хохотом: уж очень ловко все было оборудовано.
– В штанах, говоришь, портмоне был? – спрашивал он растерявшегося мосье Пертубачио. – Пришел, надел, а портмоне-то и нет… Ха-ха-ха!.. Дудил в трубу, представлял, а денег и нет? Ох, уморил… Ну и ловок Ермошка!.. Как вы его, черти, насмерть не забили в лесу-то!
Развеселившийся Вукул Ефимыч заплатил мосье Пертубачио красненькую «за хлопоты», а Ермошку велел отпустить с миром. Когда Гусь рассказывал о подвигах Ермошки, весь господский дом покатывался со смеху. Вукул Ефимыч был доволен и велел покормить комедьщиков ужином.
Когда на другой день мисс Санта-Анна проснулась, первое, что ей бросилось в глаза, была сивая лошадь, – она понуро и сконфуженно посмотрела на нее своими добрыми глазами. Великолепный сивый хвост был отрезан начисто… Кто это сделал – всем было ясно, как день.
КрестникЭтюд
– Васька объявился, Александр Иваныч…
– Ах, мерзавец!..
– Опять с каторги выворотился… Наши заводские его видели на тракту. Идет это с котомочкой и кланяется, а потом остановился и говорит: «Скажите, – говорит, – поклонник крестному!» То-то охальник он, Васька-то…
– Мошенник… Так и говорит: крестному?
– Так и сказал.
– Чего же его не задержали, подлеца? – возмутился Александр Иваныч, разглаживая свою окладистую рыжую бороду.
– Да уж так, Александр Иваныч… Кабы наши заводские, так беспременно пымали бы, а то деревенские. «Кто его знает, – говорят, – что у Васьки на уме… Не прост человек, коли из бессрочной каторги выворотился».
– Дураки!
– Известно, деревня, Александр Иваныч… Потом бабы видели Ваську на покосе. Наши заводские бабы-то сразу опознали Ваську… Он еще хлебца у них попросил, потому как, значит, в бегах больно отощал. Известно, каторжник: где день, где ночь – все одно лесной зверь. А бабы, известно бабы, как все одно овечки в лесу: все отдам, только не тронь. Жив смерти боится, Александр Иваныч.
Этот доклад происходил рано утром, когда становой Александр Иваныч, в халате и с трубкой в руках, пил чай. Высокий, костлявый, с выпученными глазами неопределенного цвета, Александр Иваныч пользовался большой популярностью в своем участке, как человек исполнительный и энергичный. Любимой его поговоркой было: у волка в зубе Егорий дал. Именно на такого волка и он сам походил, особенно с головы, костлявой и широколобой, с большим, точно вечно нюхающим носом и гладко остриженными щетинистыми волосами. Докладывал о Ваське заводский объездной лесник, коренастый и кривоногий мужик по фамилии Хрусталев. Он был в своей форме – в сером полукафтанье, перехваченном красным кушаком, и с медной бляхой. Небольшая русоволосая головка с быстро мигающими глазками была крепко посажена на широкие плечи, а несоразмерно длинные руки придавали такой вид, точно они были взяты от другого человека.
– Ну, так что тебе нужно? – хрипло спросил Александр Иваныч, насасывая свою трубку.
– А значит, объявить пришел, Александр Иваныч, потому как дело совсем особенное. Значит, на всякий случай…
– Да ведь у тебя свое начальство есть, ему и объявляй. Умнее меня хотят быть, ну, пусть и ловят Ваську… Ваши-то заводские очень уж расфорсились, да и следователь новый тоже. Я да мы – ну и пусть делаются, как знают.
– Моей причины никакой тут нет, Александр Иваныч, а только я насчет Васьки… значит, известный у вас порядок…
– Дурак ты, Хрусталев! – обругался Александр Иваныч и даже замахнулся на лесника чубуком. – Иди и скажи своему заводскому начальству, что они все дураки…
По обыкновению Александр Иваныч покричал, потопал ногами и выгнал лесника вон. Хрусталев выскочил на улицу без шапки и долго встряхивал своей маленькой головкой, точно его окатили холодной водой.
– Что, получил два неполных? – смеялся кучер Александра Иваныча, сидевший за воротами. – Тоже к Александру Иванычу с молитвой надо подходить… Как еще на кого взглянет.
Эта маленькая бытовая сцена имела свои причины в тех недоразумениях, которые возникли у Александра Иваныча с Энским заводоуправлением. Пятнадцать лет Александр Иваныч «становил» в Энском заводе, был на счету у начальства и не раз получал за свою энергию отличную благодарность. Сам губернатор знал Александра Иваныча, называл его попросту Александром Иванычем и ставил в пример всем другим уральским становым. Конечно, были свои грешки и у Александра Иваныча (у волка в зубе Егорий дал), но начальство смотрело на них сквозь пальцы. На Энском заводе было, конечно, свое заводское начальство, и очень большое начальство, которое с испокон веку ладило со становыми, а с Александром Иванычем в особенности. Но враг человеческий силен, и черная кошка пробежала между сторонами.
Дело происходило на именинах управителя Зыкова. Александр Иваныч находился в прекрасном настроении духа и, в качестве почетного гостя, винтил с самим именинником и молодым судебным следователем Голубчиковым. Это был еще совсем молодой человек, но держал себя с большим гонором и, как показалось Александру Иванычу, отнесся к нему свысока. Может, это просто показалось Александру Иванычу, но, тем не менее, он затаил злобу. В довершение всего Александру Иванычу пришлось быть партнером Голубчикова, и, по привычке, выходя с валета бубен, он сказал:
– А ну-ка мы не помнящего родства бродягу выпустим…
«Непомнящий родства» был бит, и Голу