– Я, Прохор Козьмич, ничего не пью, – объяснил Авдей Семеныч.
– А я все пью, Авдей Семеныч… Только не найдется ли у тебя рюмки побольше?
«Он напьется и устроит какой-нибудь скандал», – решила Елена Павловна, с ужасом наблюдая, как гость хлопнул две рюмки.
– По-нашему, по-сибирски, сударыня, между первой и второй рюмкой не дышать, – объяснил Окатов, прожевывая кусок селедки. – Да-с… А вот скоро у нас введут в Сибири винную монополию, водка будет дешевая.
Хлопнув Авдея Семеныча по коленке, Окатов прибавил:
– Как ведро водки выпьем, так рубль двадцать копеек в кармане… Ха-ха!..
– Сибирская политическая экономия, – шепнул Павлик Милочке. – И очень просто…
А гость продолжал ничего не замечать, даже когда Кока довольно ехидно его спросил:
– Прохор Козьмич, а вы умеете закусывать водку живой рыбой?
– Даже отлично… Спросишь живую стерлядку, графинчик водки и закусываешь.
– Живой стерлядью? – с ужасом спросила Елена Павловна.
– Да… Ломтиками ее нарежешь, перчиком посыплешь, солью – и отлично.
– Это ужасно…
– Нисколько, сударыня. Ведь едят же живых устриц…
Выпив графинчик, Окатов раскраснелся и окончательно повеселел. Когда подали рыбу, он опять осрамился, потому что начал ее есть с ножа. Елена Павловна старалась не смотреть на него, а Милочка убежала из-за стола, чтобы отхохотаться в коридоре. Но там вышла новая беда: в коридоре Милочку остановила горничная Маша и шепотом проговорила:
– И что только будет, барышня…
– Что случилось?
Горничная фыркнула, закрыв рот из вежливости ладонью, и объяснила:
– Бочонок-то, который гость привез, мы поставили в кухню, а от него такой дух пошел… С души прет!..
– Ну, это дело мамы…
А в столовой друзья детства предавались своим воспоминаниям, которым не было конца. Окатов после двух-трех фраз повторял:
– Авдей Семеныч, а помнишь, как мы с тобой голодали? Ах, как жрать хотелось… Смерть! Одежонка плохонькая, сапоги дырявые, брюхо пустое… А тут еще дерут и за букву ять, и за латынские спряжения, и за пение на гласы. Ох, как драли… Из своей кожи готов выскочить, – вот как драли, сударыня. Зато теперь уж нас ничем не проймешь, как дубленую кожу, которая не боится ни дождя, ни холода, ни жара.
Окатов был еще несколько раз у Гаряевых, а потом сразу прекратил посещения. Это очень огорчало Авдея Семеныча, хотя дома он и не решался высказать своих мыслей открыто. Очевидно, сибирский друг детства догадался, что он является в обстановке петербургской чиновничьей семьи и лишним, и смешным. Это мучило Авдея Семеныча, как всякая несправедливость. Сибирские омули были выброшены в помойную яму, а о наливке из облепихи Серж сказал, что она пахнет кошачьими хвостами. Эта выходка взорвала Авдея Семеныча, и он «сделал сцену».
– Как ты смеешь так говорить, щенок? – накинулся он на Сержа. – Что ты понимаешь, кроме ресторанов? Ты просто погибший ресторанный человек…
За Сержа вступилась Елена Павловна, и разыгралась целая семейная история.
– Вы все ничего не понимаете! – кричал взбешенный Авдей Семеныч. – Вы все – дармоеды и нахлебники. У нас ни у кого живого места нет, и поэтому свежий настоящий человек производит впечатление какого-то монстра.
Конечно, Авдею Семенычу за свою выходку пришлось просить потом прощения у Елены Павловны. Впрочем, она поняла, что нужно держать себя с сибирским другом детства вежливее, и сделала детям строгий выговор. Между прочим, она открыла, что муж потихоньку бывает у Окатова и тщательно это скрывает. Задето было женское любопытство. О чем они могли говорить и что могло их связывать? Видимо, Авдей Семеныч чем-то тревожился.
– Отчего твой друг перестал бывать у нас? – спрашивала Елена Павловна мужа. – Может быть, он чем-нибудь обиделся?..
– Нет… гм… Зачем ему у нас бывать?
– Мне кажется, что мы его принимали как следует и я делала все, чтобы он чувствовал себя у нас, как дома.
Авдей Семеныч засмеялся, что с ним случалось очень редко.
– Зачем ему у нас бывать, Леля? Это вольный человек, из совершенно другого мира… У него свои интересы, свои понятия и взгляды. Ты думаешь, он не понял, как его вышучивали наши милые молодые люди? Очень даже понял, хотя и не говорил ничего мне. Я знаю только одно, что он жалеет меня…
– Он?.. Тебя?!. Этот… этот…
– Не договаривай, пожалуйста… Он для тебя «этот», а для меня… гм… Нет, ты не поймешь меня, Леля. Мы будем говорить на двух разных языках.
– Он смеет тебя жалеть?!
– Представь себе, что смеет, потому что он прав… Да, прав… Разве это жизнь, как мы живем? Разве мы с тобой живые люди?
– Благодарю вас, Авдей Семеныч…
Елена Павловна даже прослезилась и демонстративно ушла в свою комнату.
Окатов прожил в Петербурге около двух недель и как-то вдруг собрался домой. Он приехал прощаться в воскресенье утром, а не к обеду, как делал раньше. Авдей Семеныч понял, что старик догадался, как петербургские хозяйки не любят кормить лишнего человека.
– Да, брат, уезжаю, – говорил он, тяжело расхаживая по кабинету Авдея Семеныча. – Будет, всего насмотрелся. Пора домой…
– Да ведь ты хотел прожить здесь целый месяц? – уговаривал его Авдей Семеныч немного фальшивым тоном.
– Хотел и передумал…
Известие об отъезде сибирского друга детства так тронуло Елену Павловну, что она назначила даже завтрак на целых полчаса раньше. Это мог оценить только один Авдей Семеныч.
– Что же вы так рано нас оставляете, Прохор Козьмич? – говорила она с деланым участием. – Наш весенний сезон только что открывается… Посмотрели бы на наши острова, съездили бы в Павловск на музыку или на Иматру… Загородные сады начинают открываться… Серж говорит, что будет хорошая оперетка…
– Нет, это нам не рука-с, сударыня, – довольно грубо ответил Окатов. – Пора в свою берлогу…
Улыбнувшись, он прибавил:
– Стар я стал и ничего вашего не понимаю… Вот хоть у вас: сидим за столом, полный порядок, а ежели разобрать, так все у вас какое-то игрушечное – не графин, а графинчик, не рюмка, а рюмочка, не чашка, а чашечка… Да и люди мне кажутся тоже как будто ненастоящими, а так, как берут вещи на подержание. Взять и Авдея Семеныча – совсем он отстал от своего-то родного и даже разговора нашего сибирского не понимает.
– Ну, это ты уж напрасно, – обиделся Авдей Семеныч.
– А вот и не понимаешь! – спорил Окатов. – Вот переведи-ка на свой питерский язык: лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли… Ха-ха!..
– Да, пожалуй, и не понимаю, – согласился Авдей Семеныч. – Мудрено что-то…
– А дело очень просто: недавно мы с двоюродным братом вдвоем ехали на лошади в гору…
Сибирский язык произвел впечатление, и все громко смеялись, а громче всех сам Окатов.
– Это какой-то сибирский волапюк, – заметил презрительно Павлик.
– Что же, и за границей есть местные говоры, – объяснил Авдей Семеныч. – Прованс и Вандея, Бавария и Мекленбург почти не понимают друг друга.
Авдей Семеныч никогда ничего не пил, а тут назло жене выпил красного вина и несколько рюмок сибирской облепихи. Милочка не могла на него смотреть без улыбки. Какой папа смешной – весь покраснел, глаза сделались мутными, язык начал заплетаться. Окатов, кончив графинчик водки, хлопнул его по плечу и неожиданно заявил:
– А вот что, Авдей Семеныч, смотрю я на тебя и думаю: эх, хорошо было бы, ежели взяли бы мы с тобой и махнули в Сибирь… а?..
– Я и сам то же думаю, – еще неожиданнее согласился Авдей Семеныч и даже стукнул кулаком по столу. – Да, едем… Довольно!.. Ах, как я устал, весь устал!..
– У нас, брат, отдохнешь… Поля, лес, реки – все, чего душа просит. Другим человеком будешь…
– Вот-вот… И я то же думаю. Завтра же едем… Даю тебе честное слово. Возьму отпуск сначала, а потом переведусь на службу в Сибирь. Слава богу, земля не клином сошлась…
– В Сибири место всем найдется, – поддерживал Окатов. – Люди нужны… Хорошо у нас. Свет увидишь, по крайней мере, живых людей…
Авдей Семеныч вскочил и нервно заходил по столовой. Елена Павловна молча глядела в свою тарелку. Молодые люди переглядывались, едва сдерживая смех. Ах, какой смешной папа… Наконец Елена Павловна не выдержала и спросила:
– А как же я, Авдей Семеныч? Ты говоришь все время только об одном себе…
– Ты?..
Авдей Семеныч вдруг захохотал.
– Ты? Я тебя совсем не знаю… Да, не знаю. Ты для меня совсем чужой человек…
Расходившегося Авдея Семеныча едва увели спать. Он что-то такое громко говорил, размахивал руками и старался вырваться. Когда дверь кабинета заперли, оттуда долго еще слышался его охрипший голос:
– Да дайте же мне быть человеком хоть раз в жизни!.. Оставьте меня!..
Авдей Семеныч проспал мертвым сном до одиннадцати часов вечера и проснулся с страшной головной болью. В доме было тихо. Он вышел в гостиную – там никого не было, в столовой – тоже. Авдей Семеныч послал горничную за сельтерской водой и вернулся к себе в кабинет. Елена Павловна заперлась у себя в спальне, и идти к ней было немыслимо.
«Пробуждение пьяного петербургского чиновника…» – с горечью подумал Авдей Семеныч, шагая из угла в угол по кабинету.
Он припомнил до мельчайших подробностей довольно безобразную сцену в столовой, и ему сделалось совестно перед детьми. Что они подумают о нем? Ну, жена посердится, наговорит кислых бабьих слов, а затем примирится на какой-нибудь шляпке. А вот дети… гм… да… Вообще, скверно. В голове Авдея Семеныча еще бродили пары облепихи, и он не мог признать себя виновным по существу дела. Да, он был прав, но только высказать все это следовало другими словами и совсем уж при другой обстановке.
Освежившись сельтерской водой, Авдей Семеныч завалился спать.
– Спи, пьяненький петербургский чиновник, – думал он вслух. – Ты осмелился в собственном доме, кажется, единственный раз сказать правду…
Проснулся Авдей Семеныч на другой день рано, потребовал себе чаю в кабинет, оделся и вышел из дому раньше обыкновенного на целых два часа. Чтобы убить время, он долго гулял по набережной Фонтанки, выходил на Неву и вполне освежился. Все вчерашнее ему показалось каким-то сном. Неужели это был он, Авдей Семеныч, всегда скромный, вежливый, тихо и покорно тащивший тяжелое семейное ярмо?