Маремьяна Власьевна недоговаривала. Она отлично знала, что у мужа на руках было близко «тысячи» и что он все их увез с собой. «Еще убьют где-нибудь, – думала она. – Деньги немалые, вызнают и убьют…» На промыслах убийства из-за денег были не редкостью, потому что промысловый народ отчаянный, с бору да с сосенки. Заводские свои хороши, а промысловые еще почище…
Прошли мучительных две недели. Раз поздно вечером Маремьяна Власьевна хотела уже ложиться спать, как кто-то постучался в ворота. Это был старик Огибенин, приехавший верхом. Маремьяна Власьевна обрадовалась ему, как родному, и даже расплакалась.
– Голубчик ты мой, Савва Яковлич, а я уже не думала и в живых вас видеть, – причитала она, не зная, куда усадить дорогого гостя. – Ни слуху ни духу о вас…
– А что нам сделается? Слава богу, живы и здоровы… Вот меня за порохом послали да хомуты новые выправить. А твоих лошадей я вот как берегу, как свой глаз… Не сумлевайся!
Чтобы выпытать от старика всю подноготную, Маремьяна Власьевна послала за водкой, велела разогреть старые щи, сделать яичницу, – одним словом, пущены были в ход самые решительные меры.
– Сам скоро собирается приехать, так лучше моего расскажет, – пробовал уклониться старик от прямых ответов. – Соскучился, говорит…
Водка, конечно, сделала свое дело и развязала старику язык.
– Хорошего мало, Маремьяна Власьевна… Крепко мне наказывал Гаврила-то Семеныч ничего тебе не говорить, потому как самое у нас пропащее дело. Только понапрасну деньги травим… Оно, золото-то, на глазах, а в руки не дается. Сперва-то Гаврила Семеныч даже совсем было от него отшатился, хотел все бросить и ехать домой, ну, а потом точно приклеился к этой самой жиле. Наняли человек с десять рабочих и долбят жилу с утра до ночи, как дятлы. Оно уж очень любопытно: тут вот оно, золото, на глазах, а в руки не дается. Одного пороху сколько извели… Гаврила Семеныч все своими руками вот как старается. Да…
Захмелев и желая угодить Маремьяне Власьевне окончательно, Огибенин рассказал и про Таньку-пирожницу.
– Ну, мой Гаврила Семеныч на озорство не пойдет, – с уверенностью проговорила Маремьяна Власьевна. – А вот Катаеву-то и постыдиться можно… Седой волос его прошиб, а он пустяками занимается…
– А хороша девушка из себя, можно сказать, что всем взяла, – не унимался Огибенин. – И ростом, и лицом, и характером… А я только к тому о ней завел речь, что она ведьма… Это она заворожила жилу, не иначе дело… Осиновым колом ее, ведьму!..
– Ну, миленький, тебе пора и соснуть. Ступай-ка домюй! Тоже, чай, жена-то вот как ждет. Завтра договорим…
Появление Огибенина немного успокоило Маремьяну Власьевну. У ней явилась надежда, что муж подурит-подурит и бросит.
– Скажи Гавриле Семенычу поклонник, – наказывала она, когда Огибенин уезжал на другой день. – Да еще скажи, что, мол, жена баньку истопит, как он приедет домой. Любит он у меня в баньке попариться… Пусть приисковую-то глину отмоет.
Поршнев приехал домой совершенно неожиданно, гораздо раньше, чем его ожидала Маремьяна Власьевна. Он приехал вечером, когда уже стемнело, на паре своих лошадей.
– Ну, как вы тут без меня живете? – ласково спросил он жену.
– Ничего, слава богу, Гаврила Семеныч! – с бабьей покорностью ответила Маремьяна Власьевна. – Раз с шесть обозы наезжали, так разные мужички останавливаются… Сено сейчас дорого и овес тоже.
Она представила мужу полный отчет за все время, и он остался доволен.
– Золото ты у меня, а не баба! – похвалил Поршнев жену и по пути приласкал Душу, которую всегда любил. – Руководствуйте дома, а я…
Он не договорил и только вздохнул. Маремьяна Власьевна заметила, что он вообще какой-то «туманный». И его какая-то виноватая ласковость тоже ей не нравилась.
«Ох, не к добру!..» – думала она, припоминая обычную строгость мужа.
Поршнев прожил дома два дня и все время ходил по каким-то делам. Маремьяна Власьевна не закинула ни одного слова об его деле, пока он сам не разговорился.
– Дело, что же, надо правду сказать, неважное… Порохом ничего не можем взять, ну, попробуем диомидом. Так-то его не продают, а есть у меня дружок, казенный штейгер, так чрез него раздобудемся. Порох-то в одну сторону бьет, а диомид, как молонья, во все стороны… Вот этакое дело выходит.
Рассказал он и про Катаева.
– Мудреный он какой-то… Не разберешь. А так ничего, дело свое знает. Упорный мужичонка, можно сказать… У нас такое условие с ним: твоя половина – моя половина. Чтобы, значит, никому не обидно. А там, что уж бог даст.
– Лукавый он… – заметила Маремьяна Власьевна и сейчас же пожалела, что не сдержала своего бабьего языка.
Поршнев только посмотрел на жену и замолчал. Он всегда как-то нехорошо молчал. Было очевидно, что он догадался относительно болтовни старика Огибенина.
Перед отъездом Поршнев точно отмяк. Он купил на базаре два платка и подарил их жене и дочери.
– Ничего, как бог… – заметил он вскользь, когда у Маремьяны Власьевны показались на глазах непрошеные слезы. – Все от бога…
Ей так много хотелось сказать ему, чтобы отошло наболевшее сердце, но говорить было трудно. Ему было жаль жены и тоже хотелось сказать много, а ничего не сказалось.
– Ты на меня не сердись, – проговорил Поршнев, когда уже лошади были заложены. – Мало ли что бывает…
Она молчала.
– Знаешь, Маремьяна, – прибавил он неожиданно для самого себя. – Как это тебе сказать… Одним словом, выходит в том роде, как будто я боюсь Катаева… И не то что боюсь, а вот он посмотрит на меня – и конец тому делу. Точно вот я весь чужой делаюсь… И даже не люблю я его, очень даже не люблю, а не могу.
– Кругом он окрутил тебя, Гаврила Семеныч…
Поршнев не обиделся, а только молча обнял жену и тряхнул головой. Она хотела провожать его до базара, но он ее остановил.
– Не к чему… Оставь!
Она не понимала, как ему тяжело было уезжать. Но его неудержимо тянула какая-то неведомая сила к «Змеевику».
На другой день Маремьяна Власьевна узнала, что муж набрал на базаре в долг разного товара полную телегу. Этого она уже никак не могла понять. Деньги у него были, и должаться не было смысла.
Привезенный Поршневым динамит мало помог делу. Змеевик не поддавался. Приходилось добывать его ломом и кайлами. В результате месячной работы получилось едва несколько золотников.
– Ничего, привесимся к делу, – утешал Катаев. – Уж очень даже любопытно… Вот ежели бы бегуны поставить…
– А деньги где? Бегуны на худой конец стоят тыщи три-четыре…
У Катаева в голове вечно сидели всевозможные замыслы, и только не хватало денег, чтобы производить их в исполнение.
Время шло, и жизнь на «Змеевике» изо дня в день тянулась без всякого разнообразия, как и на других промыслах, с той разницей, что он был совсем в стороне, и никто посторонний не заглядывал в эту глушь. Впрочем, раз неожиданно приехал гуртовщик Гусев.
– Был в Теребинске, наслышался чудес про вашу жилу и нарочно приехал поглядеть на оказию, – объяснял он. – Сказывают, вы золото-то прямо руками берете…
– Вот, вот, в самый раз руками, – поддакивал Катаев. – Не хочешь ли поучиться? А то и нас поучишь… Ты ведь недаром всю жизнь по промыслам маячишь и всего нагляделся. Может, и нас поучишь…
Катаев, по обыкновению, шутил, а вышла совсем не шутка. Гусев внимательно осмотрел всю жилу и работы и покачал головой.
– Эх, братцы, не с того вы конца работу ведете! Надо как раз совершенно наоборот…
– Ну, ну, поучи!
– А очень просто: вы самую-то жилу оставьте, а взрывайте пустую породу с обеих сторон. Она и останется у вас, как облупленное яичко.
Этот совет изумил и Катаева, и Поршнева.
– Ах ты, братец ты мой, ведь оно того… действительно… – бормотал Катаев, почесывая в затылке. – Оказали мы себя, Гаврила Семеныч, вполне лишенными ума… Верное твое слово, Артамон Максимыч. Ежели по камню-то шарахнуть динамидом, так тут всю гору разворотит… Правильно!
Поршнев тоже не мог не согласиться с мнением Гусева, хотя уже и не верил в змеевую жилу.
– Дорогонько обойдется пустую-то породу рвать динамидом, – заметил он. – Двойная работа…
– А это уж ваше дело. Чей воз – того и песенка, как говорится.
– Поступай к нам в компанию, Артамон Максимыч, – предложил Катаев. – Троим-то веселее…
– Не нашего это ума дело… Мое золото по степи гуляет да хвостиком помахивает.
Поршневу казалось, что Гусев приехал на «Змеевик» неспроста и что у него с Катаевым есть какие-то тайные дела. В последнем он скоро убедился. По вечерам он любил сидеть на крылечке. Лето было в разгаре, и кругом было так хорошо. Сидя на своем местечке, Поршнев услышал сдержанный разговор, доносившийся из кухни, и сразу узнал голоса Татьяны и Гусева.
– Подвел меня один приятель в Троицке… – рассказывал Гусев. – Из сартов он… Ну, и раньше с ним дела делывал, а тут забрал он у меня товару близко фунта, да и был таков…
– Таких дураков, как вы с Катаевым, не так еще надо учить… Не горохом торгуете!..
– Ах, Танюшка, случается и на девушку бабий грех. Егор-то Спиридоныч вот как на меня зарычал… полтыщи как не бывало…
– Денежная беда деньгами и раскрывается, а вы-то еще и сами влопаетесь. У Катаева-то от старости его лет совсем ума не стало…
– Ну, на его век хватит… да и от него останется… Ты-то вон как за него уцепилась, Танюшка…
– Я-то? А мне тошнехонько и глядеть-то на него… «Духовную, грит, напишу и тебе, грит, Таня, триста рублей откажу…» А сам все врет, все врет…
– Да ты, глупая, возьми да сама и уйди от него… Свет не клином сошелся, Танюшка…
– А ежели я не могу? Моченьки моей нет… Было дело, и уходила, а потом сама же к нему и приду, как собака… Старый дьявол он, вот что! Какая-нибудь у него есть присушка… За глаза-то я его вот как терпеть не могу, а пришел, заговорил, поглядел – я точно и сама не своя. И боюсь я его… Не знаю, чего, а боюсь… Просто в другой раз хоть руки на себя наложить…