С тех самых пор ни Аньки, ни Саньки Стервы на деревне и не видали, слыхом не слыхали. А скажу я тебе, что Санька на ту девку ране частенько заглядывался, вздыхал больно по ней. Может, и увел с собой, а куда… да кто ж о том знает, понимает. То дело тайное, нам не известное. Чудес на свете много, как на море не одна дорога, куда повернешь, да туды ль попадешь. А уж кто девке полюбится, так и сбудется. У них ручки с подносом, ножки с подходом, голова с поклоном, сердце с покором, язык с приговором. Разбери их…
Так и живем не тужим, никому не служим. У нас которая служба нужнее, та и честнее. Ночей недосыпаем, куска недоедаем. А ежели встретишь где мужика, что Стервой кличут, лучше посторонись, обойди его, точнехонько тебе говорю-советую. Многим сила дадена, да не всеми на пользу направлена.
Змеиное отродье
Ты змеюку живую видел когда? Ну и как? Не понравилась? Это верно, чему там нравиться, когда она жалится. Это такая тварь, что хитрее ее и не сыскать в лесу.
Думаешь, где змеюка был, когда Иван да Марья в раю яблочко съели? Ни за что не догадаешься! Он же в яблоко залез, червячком малым сделался, к ним вовнутрь вошел, а когды Господь Бог их на землю скинул, то и змеюка тот здесь очутился. А так разве бы Господь позволил ему жизнь нашу портить, человека в искус вводить? Да и ни за что! Но перехитрил змеюка самого Бога и через человеческий живот сбежал с рая. А тут ему самое раздолье-приволье. Но боле всего он любит внутрях у людей обитаться. Особливо кто пузатый, так и знай – змеюку в себе носит. Точно!
Хуже нет, когды молодой девке свекровка достанется страшней змеи подколодной, на всех голодной. У нас как говорят: не ищи мужа, а ищи свекровь, чтоб не выпила всю кровь. Свекор, он что гроза, а свекровка выест и глаза. Свекровь на печи, что собака на цепи: ни спуску, ни проходу не даст. Тогда хошь в лес беги, хошь в петлю лезь али в прорубь ныряй – все одно сживет старуха со свету, коль невестка немила.
У лихой свекрови и сзади глаза, и рука тяжела, доведет до греха.
Поженились как-то у нас Борька Семухин да Варька Сысухина. Варька в девках красива была: глазища, что две луны светят, коса ниже задницы висит с голубым бантиком вплетенным, волосы сами русые, брови густые, ресницы длиннющие. Не идет, плывет лебедушкой, а заговорит что речка журчит, так век бы и слушал, оладьи кушал, девок щупал, глазами лупал.
И прясть та Варька обучена была, и ткала, и шила, скотину всю в доме кормила, свекрови платок подарила, а все той чем-то не угождала, была не по нраву.
Встает утром свекровка ни свет ни заря и пилит Варьку зазря: «Лежишь, нежишься, о работе не чешесься, а куры не кормлены, коровы не доены, печка не топлена, хлеба не сажены». И пошла, забрякала собака Якова, обрехает всякого. А молодой девке, знамо дело, утречком и понежиться не грех в теплой постельке, мужу своему, Борьке, словечко ласковое шепнуть хочется, приласкаться, погладиться. Да деваться некуда, свекровка, словно фенфебель на плацу, во всю глотку орет, полежать не дает.
Всю черную работу на Варвару сложили, свесили, как на батрачку какую. Другой бы муж, может, и заступился за жену, известно дело, родители берегут дочь до венца, а муж жену до конца. Только Борька никак не мог матери своей и слова поперек сказать да за Варвару заступиться, от худых речей оборониться. Так и жила девка, страдала, просвету, передыху не знала.
Вот живет она, мается год, другой, третий и уж пора бы деток нарожать да в зыбке качать, ан чего-то не так, не ладится дело, не клеится, никак ребеночек не затеется.
Свекровка и энтому делу причину нашла, углядела да на Варьку налетела:
– Пустая девка нам досталась, на стороне ходила, трепалась, с кем попало таскалась, а теперича ни зачать, ни родить не могет, – пустой живот, – на нее орет.
А Варьке что сказать-ответить на неправедные слова? Замуж идешь – песни поешь, а как выйдешь – слезы льешь. И всякому своя слеза солона, что набежит на глаза. Сей печаль слезою, а пожнешь радостью. Только где ее, радость-то, взять, сыскать? От свекровки снохе лишь слово недоброе в укор, вот и весь разговор. И ни с кем она, Варька, не ходила, не блудила, берегла себя в целости до мужниной постели, как ребеночек до первой купели. Да заместо купели в ледяную полынью угодила, лишь укоризны заслужила.
Слушала она такие слова, слушала, да и не вытерпела, побежала вечерком к матушке своей родной, чтоб приняла ее обратно в дом, посадила на прежнее место, назвала бы сызнова невестой.
Матушка ее услыхала и сама напустилась на девку:
– Да как ты могла с таким делом ко мне прийти, постучаться?! Я тебе хоть и мать родная, сама под свекровкой жила, маялась, а обратно не приму, греха на душу не возьму. Где ж это видано-слыхано, чтоб от свово мужа сбежать, в родительскую избу возвернуться? Как пришла, той же дорогой и обратно ступай, меня худым словом не поминай.
Упала ей Варвара в ножки, плачет, слезы льет, говорит:
– Сживет меня свекруха проклятущая со свету, как есть сживет. Чем терпеть такое от нее, лучше сразу на себя руки наложить – или в петлю, или в воду. Я до самой свадьбы ни с кем не гуляла, не ходила, себя берегла. А она мне в глаза тычет, что зачать не могу ребеночка. Так разве я виновата в том? На то видать Божья воля, что такова моя доля.
Мать энти ее слова выслушала, призадумалась, а потом и бает ей:
– Может, и Божья воля в том, а может, и черт копытом али баба с пестом. Это как, с какого боку поглядеть, подумать. Ладно, тут я тебе берусь помочь-пособить, причину определить. Живет на соседней горе Прохор Зыркин, знаешь поди, завтра вечерком, как управишься по дому, приходи, сведу к нему. Он в энтих вещах лучше всех в округе понимает, толк знает.
На том и порешили. Варька едва дождалась другого вечера. Еще и не темно, а она уже в родной дом прибежала тут как тут.
Пошли они, значит, до того Прохора Зыркина, что все видит, все знает, обо всем толк имеет. Стучатся в окошечко… Через какое-то время и он выходит, бороду косматую до самого пояса пятерней чешет, а на плече у него птица сидит диковинная, головой по сторонам крутит, клювом в плечо долбит.
– Наконец-то пришли-приехали сами с орехами, – он им говорит, – а то я уж ждал-пождал, да и все жданники поел. Долгонько вы чего-то собирались, облекались, дорогу искали, ко мне не попадали. За энтот срок Варвара уже по три раза родить могла, хорошо б жила, а теперича могла и срок пропустить-проходить, не знаю, как и быть.
Мать с дочкой друг на дружку уставились, рты пораскрывали, дивятся, мужика такого боятся, отколь он все про них знает, понимает. Они ж и слова не сказали, только рта не открывали, а он все за них и выложил.
Прохор же видит такое дело, усмехается:
– То мне от Бога прямая дорога свыше дана-дадена, чтоб про всех все знать-понимать мог. Но это покамест начало всего, а до конца далековато будет. Пошлите-ка в дом, там и беседу вести будем, как добрые люди.
Заходят мать с дочкой в дом к Прохору и вовсе чудно им стало: по всем стенам травы разные висят, в печке горшки кипят, на столе книжища огромная лежит, да такой толщины, что одному человеку и не снести.
Варвара в угол глянула, а там лягушки висят, за лапки подвешены, петушиные перья, лапы заячьи, кости разные. Думает: «Да куда же это я попала, выбраться бы отсюдова живой, вовек боле не пойду!» – и мать за руку дергает: мол, пошли поскорей.
Прохор увидал, страх ее понял, посадил их на лавку и толкует с важностью:
– Зачем вы ко мне приходили, чего просили, то в меня, как вода в песок, войдет и со мной в могилу уйдет. Никто о том знать не будет, а потому не осудит. А ежели ты, Варвара, от страху едва не пропала, то можешь к свекровке своей обратно идти, повинну голову нести и дале в страхе вечном жить. Мне же твоя беда известна и, как смогу, в том помогу. А ну ложись на лавку!
Как он на нее крикнул-цыкнул, она и речи лишилась, ничего сказать-ответить не может, слушается мужика. И мать ее рядом стоит, молчит, губу закусила, едва жива.
Щупал Прохор Варьку, мял, тискал, во все места ей заглядывал, испытывал, как корову перед отелом. Варька лежит и думает: «Это как же я теперь собственному мужу на глаза покажусь, в руки дамся, когда меня чужой мужик всю обсмотрел, руками общупал? Стыд-то какой!»
А Прохор ей и говорит, будто насквозь глядит, мысли видит, как по книге своей читает, все понимает:
– Ты, девка, о том не думай, не гадай, будто я тебя глажу-ласкаю. Этак я болезнь твою вызнаю, приноравливаюсь, как лучше с ней справиться.
Мать Варькина рядом стоит, во все глаза глядит, и ее начали сумления брать, что позволила свою дочь чужому мужику щупать. Она и говорит:
– Хватит, поди, лапать девку, говори толком, какая напасть с ней приключилась, чего случилось? Вроде как остальные мои доченьки по двое, по трое ребятишек имеют, нянчат, одна Варвара пустая, как дырявый чугунок ходит, меня с ума сводит. В чем причина, сказывай?
Прохор кончил Варьку мять и говорит:
– Видать, родовая жила у нее слабая, не держит в себе мужнино семя, обратно оно убегает, выскакивает, не задерживается.
Мать опять за свое:
– Почему вдруг ее жила слабее всех прочих? Остальные держат, да еще на двойню, а то и тройню завернуть могут. А тут? Одного ребеночка и то не родит. Чего-то тут не так…
– Да я, что ли, твою девку делал-зачинал? – Прохор на нее. – Это тебе должно быть видней, отчего Варька на вид девка кровь с молоком, а во внутрях изъян такой имеет-держит.
– Не твоего собачьего ума дело, что с моей дочкой приспело-случилось. Ты лучше лечи, коль взялся, а неча напраслину возводить, нас в грех вводить. Лечи, и весь сказ.
Помялся Прохор, почесал в башке, бородищу пригладил, подошел к книжище своей, перелистал страниц несколько и забубнил что-то под нос. Читал, читал, а потом и спрашивает Варвару:
– А ты как с мужиком спишь, справа от него или слева?
Та подумала, отвечает:
– Это как поглядеть. Ежели он на спине спит, то слева от него, а коль на пузо перевернется, то с правой руки буду.