– Мой ребеночек, и чего хочу, то и буду делать, – Варька им в ответ. С тем ее и выпустили из больницы на волю, бумажку с нее взяли, что врача с фельдшером винить-корить ни в чем не будет.
Почитай, всю зиму и пол-лета следующих Варвара со своим пузом сидела-корпела: не родит, не худеет. Борька, мужик ее, извелся весь, а свекровка все подзуживает, поддразнивает сынка: мол, порчену девку взял, теперича и майся всю жизнь, горбаться за нее, а она ни корову подоить, ни воды принести не может, пузо мешает.
Приспела тут сенокосная пора на Петровки. А об энту пору ни стар ни мал в избе не сидит, всяк на поле спешит: кто косит, кто сено шевелит, а кто косцам обед готовит. Всякому занятье сыщется, всяки руки к делу сгодятся, в общую пользу обратятся. Вот и Борька взял свою Варвару на покос в подмогу. Она хоть и с пузом, а лишней в поле не будет. Та идет, как утка, с боку на бок переваливается, из стороны в сторону мотается-мается, но молчит, лишь зубами скрипит. Понимает, что один такой день год кормит. Страда она о здоровье не спрашивает, день назад не скашивает.
Ладно, до обеда поробили они вдвоем, как могли, а свекровка-то дома осталась за скотиной смотреть. Отробили и в тенек прилегли, прикорнули, жар переждать, пот с тела согнать, кваску попить, чем Бог послал перекусить. Варька от работы сопрела, намаялась, да и заснула, спит себе в тенечке под кусточком, рот приоткрыла, на руку щеку положила. Борька не спит, рядом лежит, травинку зубами крепкими жует, пожевывает, на землю поплевывает, паутов от жены отгоняет, тряпицей машет, глазами моргает. И его в сон клонит, потягивает. Только закрыл глаза, вдруг слышит свист какой-то. Один глаз в полприщур открыл, глядит… Думает, верно, птица какая свистнула, только уж близехонько где-то, чуть что не под боком, словно Варька свистит.
Глянул на нее, а у той изо рта открытого, разинутого змейка высунулась и посвистывает тихонько, головкой своей крутит, вертит, будто высматривает чего. Борька со страху и глаза прикрыл, лежит, не дышит, боязно ему стало от энтого дела. Потом раскрыл таки, разожмурил левый глаз вполсилы и через ресницы поглядывает, чего дале будет. Змейка та из Варькиного рта на землю шасть и к лужице попить, а за ней другая да еще одна. И все такие беленькие, как в муке вываленные.
Попили они из лужицы водицы свежей, обмылись, поплескались и обратно подались: бжик, бжик и как не было их. Только вода в лужице побелела, замутилась и след на глине остался, словно веревку тянули.
Борька тут на ноги соскочил и бежать ударился-вдарился, ног не чует, себя не помнит, как мухоморов объелся, гнилой браги опился. Отбежал чуть и думает: чего же жену одну бросил, в лесу оставил? Может, и не ее в том вина, что змей внутри себя развела? Скорей всего, то наговор на нее напустил лихой человек, а жена его безвинно и страдает, мается от черного сглаза, от худого сказа. Повернул обратно, пришел к кустику, где Варвара лежала, а та и просыпаться не думает, так и спит с полым ртом, тяжело дышит, носом пузыри пускает.
Растолкал Борька ее, разбудил, напиться подал, все обсказал, чего видел, слышал, как в бега ударился, да потом одумался, обратно возвернулся, за ней пришел.
Варька его сказ-рассказ выслушала и совсем девке худо стало, не знает, что сказать, ответить, у кого защиты попросить, к кому голову приклонить, коль собственный муж в бега ударился.
– Ладно, – говорит, – можешь меня из дому выгнать, отказаться. Я в укоре на тебя не буду, плохого слова не скажу. Но нет моей в том вины, а кто-то хочет, желает нас с тобой разлучить, меня со свету сжить.
– Может, тебе керосину выпить, чтоб тех гадин потравить, вывести? – Борька ее спрашивает-советует.
– Нет, милый муж, так я лишь полдела сделаю, а того, кто наслал их вовнутрь меня, не найду, правду не узнаю. Тех выведу, новых нашлют, нагонят. Страдать мне тогда до скончания века своего.
– Неужто выхода нет? Никак их не выкурить, не выманить? Может, я буду подле тебя кажный день сидеть, как спать ляжешь, ждать-поджидать, когда оне опять к лужице попить да помыться поползут, полезут. Тогда и накрою их, и жизни лишу, до смерти забью!
– Кто знает, сколь ждать придется, станется: а вдруг как год, а то и боле. Видать, придется иначе поступить, пойти к Прохору Зыркину, нашему кудеснику-чудеснику. Только ему сподручно будет нечисть из меня вывесть, недруга моего вызнать…
Борька, мужик ее, как услыхал про Прохора, ажно взбеленился весь, запыхтел, как каша в печи, зафыркал, зафукал, скривился.
– Видать, не зря мне маменька говорила, о тебе рядила, что ты с Прохором шашни водишь, по ночам к нему ходишь, шастаешь, от него и брюхо поимела… – Про брюхо-то сказал и осекся, слово оборвал, призадумался – чего-то тут конец с концом не сходится, не клеится…
А Варвара к нему приступает, свой вопрос задает:
– Это как мать твоя узнала-увидала, что я к Прохору Зыркину хожу, с ним блужу? А ну, сказывай, все как есть рассказывай, а то мне терять нечего, уйду со двора, живи с маменькой своей, целуйся, милуйся.
Тут Борьке деваться некуда, рассказал все без утайки, чего знал: как мать его родная за Варькой следила, когда та к Прохору ходила, в поле кротов рыла, ловила. А потом она Варьке в питье зелье какое-то мешала, подмешивала, чтоб Прохоровы снадобья силы не имели.
Все Борька рассказал, только про змею страшную, что на Варьку в сенках нападала, кротов пойманных отнимала, ни словечком не обмолвился, не помянул, видать, и сам про то не знал, не ведал. Зато Варвара все мигом поняла, уразумела, в чем тут дело. Но мужику своему говорить не стала, о змеюке той смолчала.
Пошли они в деревню, работу бросили-оставили, коль дела поважней объявились, вызнались. Свекровка их на порожке встречает, дивится, что рано возвернулись, когда еще полдня впереди, а они уже домой заявились, не запылились. Но смолчала, виду не показала.
К вечеру начали Варька с Борькой собираться к Прохору идти, а собраться никак и не могут: то сапог не найдут, то открыть не могут сундук. А под конец и мать Борьку к себе призвала, стонет, болезнью мается, жалится, просит:
– Посиди, сыночек, со мной, поговори, чую смерть близкую…
У того от таких слов на душе кошки скребут, сердце на части рвется, разрывается, кровь к голове поднимается.
Варька тем временем собралась, оделась, сидит, мужа ждет-пождет, а он с материной половины никак не идет. Начала Варька молитву читать, к Пресвятой Богородице обратилась, у Николая-угодника помощи просит. Глядь, Борька выходит:
– Пошли, – говорит, – пока маманя заснула, успокоилась, может, и успеем.
Пришли затемно уже к Прохору, постучали, ждут на крылечке. Вдруг такой ветер страшенный поднялся, с ног валит, одежду рвет, слово сказать не дает. И свист с реки идет жуткий, протяжный, душу рвет.
Наконец, Прохор на крыльцо вышел, кашляет, говорит:
– Прихворнул я чего-то малость, приходили бы на другой неделе, а сейчас не могу лекарством, знахарством заниматься, сам едва живой, весь больной.
Взмолилась Варвара, в ножки ему упала, бросилась, слезы льет, не желает обратно идти. Борька рядом стоит туча тучей, молчит, пыхтит, с ноги на ногу переваливается.
– Помоги, Прохор Иваныч, главный в округе знахарыч, а то боюсь, не доживет моя женка до утра, задушит ее змея. – Едва уговорили, уломали Прохора…
Посадил он их дома на лавку, сам книгу читать начал, принялся, а ветер так и дует, сквозит, свечку задуть норовит, то дверь распахнет, то ставень с окна сорвет, видать, нечистая сила свою погибель чует, противится, против них поднимается.
Кончил Прохор читать, принялся снадобье готовить: лягушачьи лапки в ступку бросил, козье копыто растер, колдовской травы добавил, в миску все высыпал, молочком залил, начал над ней чего-то шептать-нашептывать. Потом велел Варваре на лавку лечь, дал ей снадобья своего выпить, свечу задул и Борьку в сенцы зовет.
Дает ему в руки колун тяжелющий, весом на полпуда, а сам кочергу берет, к руке приноравливает, подбрасывает, пробует.
– Слушай меня, парень, дело непростое, нешуточное. Тут промашки дать никак нельзя. Чтоб тебе ни привиделось, ни прислышалось – бей, не зевай, не жалей ничего. Ежели со мной чего случится, то хватай жену да беги отсюдова подале.
Вошли в избу обратно, затаились за печкой, ждут. Вдруг свист, посвист раздался-послышался. Прохор-то и запалил свечку, в одной руке ее держит, другой кочергу зажал, изготовился. Борька на пол глянул, а там змеи в клубок сошлись, сцепились, морды в разные стороны уставили, шипят, свистят, ужалить норовят. Прохор размахнулся кочергой да как вдарит в самую середину изо всей силы-мочи. Клубок-то и покатился по полу, норовит к двери прорваться-пробиться, сбежать с избы. Борька зажмурился и колуном своим как залепил, припечатал по змеюкам, ажно брызги во все стороны полетели. Только тут ему голос послышался, а может, и показалось со страху:
– Боренька… Сыночек… Не убивай меня… Я же мать твоя…
Слезы у Борьки так и полились, покатились по щекам, на пол закапали, выронил он топор-колун, к двери кинулся. Тут его одна змеюка за руку и цапнула. А он все же на улочку выскочил, на землю упал, плачет. А Прохор в избе все гвоздит, бьет змей, пока всех не перебил, не извел. Пока он Борьку нашел, в себя привел, яд из ранки отсосал, мазью помазал, долгое время прошло, рука у того неметь начала, а потом и вовсе отнялась. Так и жил с тех пор однорукий, как мог, работу правил, дом вел.
А Варька оклемалась после того случая и на самую Светлую седмицу родила ему сынка – толстопуза румяного. Потом еще да еще. Почитай, самые детные на деревне стали, новую избу срубили.
Свекруха Варькина пропала с тех самых пор, сгинула, а куда – никто и не знает, не ведает. Борьку о том и не спрашивали, не пытали. И все хорошо у них сложилось, сладилось, да только с тех пор в лес или на болото дорога им была закрыта, заказана. Только до лесной опушки дойдет Борька ли, Варька ли, а тут как тут, откуда ни возьмись, гадюка здоровущая из кустов выползает, их поджидает. Пасть раскроет и шипит, свистит, ужалить норовит. Так оне в лес и не смели ходить, береглись, опасались.