– Ой, – те запричитали, – а нам дашь попользоваться? Мы тоже хотим попробовать.
– Пождите-погодите, вот натешусь со своим лешачком, да сыночка рожу, а потом и берите, забирайте хоть насовсем. – Тут она гребешок свой положила на кочку, начала подружкам показывать обнову свою.
Маша ближе подползла, гребешок ее схватила, а железный, кованый, положила и обратно в кустик спряталась.
Нахвалилась, нахвасталась русалочка кункой чужой, взялась снова за гребешок. Только его в волосы ткнула, воткнула, как он у ней и запутался, в космы русалочьи вцепился-закрутился. Тянет она его, тянет, волосы свои рвет, а вырвать никак не может. Закричала, заблажила на весь лес, подружек напугала:
– Ой, девоньки, подруженьки! Погибель на меня пришла! Кто-то железный гребень, кованый, в голову мне воткнул и не вытащу.
Те испугались, в воду от нее кинулись.
А тут и Черныш не выдержал, не вытерпел, с лаем к речке кинулся, чуть в хвост русалочий не вцепился. И она в воду спрыгнула, только круги разбежались-рассыпались.
Маша вскочила да бежать что есть мочи, гребешок русалочий к груди прижимает, не выпускает. В самый лес забежала, ветер поднялся, сзади свист-посвист, ветки срывает, трухлявые деревья ломает. Пыль, листья Маше в глаза летят, тропинку разобрать не дают, и сверху словно стонет кто, в бубен колотит.
Бежала она, бежала и сбилась с тропинки, уткнулась в овраг глубокий, куда дальше идти, не знает. Стала Черныша звать, насилу дозвалась-докричалась. Тот прибежал, морда побитая, из носу кровь течет, на одну лапу хромает. Обвязала его Маша пояском своим, сама за другой конец ухватилась, велела дорогу искать, из лесу выводить, к дому пробираться.
Черныш и вывел ее к самому гумну деревенскому, без дороги, через кусты, через овраги. Тут и ветер стих, буря кончилась. А гребешок у Маши в руках сделался таким тяжелющим, словно бревно сырое, неподъемное. Едва девка идет, ноги волочит, за заборы рукой держится. Доковыляла-добралась до своего дома, спать повалилась, гребешок под подушку засунула.
Утром свекровка встала, на стол собрала, начала будить всех, поднимать. А Маша глаз разлепить не может, голову от подушки не оторвет, дрыхнет, ничего не слышит.
Алешка тут заступился за нее:
– Пущай сегодня дома останется. Вчерась приболела, отдых ей нужен…
Ушли все на покос. Машу одну досыпать оставили. Проспала она чуть не до обеда. Вскочила, кинулась, нет никого. Пошла к рукомойнику умыться, сполоснуться, а вода, как на грех, вся вышла, кончилась. В ведро заглянула и там нет. Схватила коромысло и на речку.
На мостки взошла, ведерко в воду опустила, зачерпнула, а оно обратно не идет, не поднимается, словно за корягу зацепилось. В воду-то заглянула-поглядела, а оттудова на нее русалочка смотрит, глядит, за ведро держится. Она ей:
– Отдай ведро, а то садану коромыслом промеж глаз, приголублю.
Высунулась русалочка из воды и жалобно просит ее:
– Машенька, дружок, отдай гребешок. Без него мне никак нельзя. Волос не расчешешь, не соберешь, железный, кованый, гребень не вытащишь.
Маша ей:
– Верну гребешок тебе, а ты мне кунку обратно отдай. Баш на баш. Иначе и не жди и не думай.
Русалочка помолчала, глядит на нее печально эдак, просит потом:
– Разреши хоть на одну ночку ей попользоваться, с милым дружком побаловаться-помиловаться. А потом как есть сразу и верну, не задержу, мое слово крепкое.
– Знаем мы вас, обманщиц. Гребешок заберешь, а кунку назад не вернешь. Да еще и лешачище твой, парень дурной, разорвет ее напрочь, вывернет, разлохматит всю. Нет, не согласна я. Давай счас и мену делать. Кради у кого другого, нашла дуру, выискала.
Совсем русалочка грустной сделалась, опечалилась, вздохнула горестно, головой кивнула:
– Твоя взяла, девка въедливая. Но не видать тебе счастья-радости, коль обманешь меня, несчастную. Неси гребень, а как увижу его, так научу, как тебе кунку твою на место вернуть-поставить.
Топнула Маша о мосток ногой, губу закусила, бровь дугой выгнула, отвечает русалочке:
– Мне твой гребень не нужен и задаром, вмиг верну, принесу, а ты в воду нырнешь, под кочку уйдешь, ищи-свищи потом по речкам, по болотам. Возвернешь кунку – гребень получишь, а иначе и разговору не будет, помирай нечесаной.
Говорит русалочка шепотком, словно лист дрожит, по ветру колышется, голосок ее слышится:
– Так и быть, скажу-выдам секрет. Сорви листок таловый, узенький и дай мне его на время, а потом беги, дома его промеж ног приложи и все на место встанет-вернется, образуется, как ране было.
Бросилась Маша к таловому кусту, сорвала один листик – не нравится, другой, третий… Все подобрать не может: один узкий больно, другой широкий. Выбрала наконец парочку и русалочке подает:
– Сделай одолжение, чтоб один про запас был у меня, на всякий случай неминучий. А вдруг да опять потеряю.
Усмехнулась та, взяла оба, пошептала на них чего-то, обратно подает:
– Я свое слово сдержала, выполнила, неси мой гребешок, а потом уж и себе прилаживай куды хошь, хоть на лоб лепи промеж глаз.
Ухватила Маша листики, про ведра и забыла, бегом в горку кинулась, ринулась, спешит, как на пожар, дух не сдерживает. До ближней бани соседской добежала, в нее юркнула, заскочила, подол задрала, примерила листик, прилепила туда, где ране было. Чует… щелка-то и сделалась промеж ног, губками задвигала, заулыбалась.
Маша рада-радехонька, хватилась второго листочка, а его и нет в руках… Потеряла, пока бежала.
– Эка печаль… – думает, – на мой век и этой хватит, не износится, поди.
Кинулась домой, забежала в горницу, руку под подушку к себе сунула за гребешком… нет его как нет, исчез гребень. Она под перину – пусто. Под кровать искать, за печку заглянула, на полках пошарила, а найти гребешок русалочий не может. Как сквозь землю провалился, куда-то запропастился.
Села на лавку, пот утирает, не знает, как и быть, поступить. Решила обмануть русалку и на этот раз, подсунуть свой гребешок, что Алешка на свадьбу подарил. Из рога коровьего сделан, выпилен, всем хорош. Только зуб один обломан всего лишь.
Так и сделала-поступила. Схватила его, прибежала к речке и русалке в воду кинула, бросила и бегом обратно бежать без оглядки.
Вернулись к вечеру все сродственники с покоса усталые, а Маша на стол чугунок со щами несет, свежий хлеб подает. Вся сияет, лыбится, Алешке подмигивает, рада-радешенька, что впереди сладкая ноченька. И тот, видать, догадался, губы облизывает, на Машину попку поглядывает, ущипнуть ее норовит, к себе притянуть, прижать.
Сели ужинать, щи хлебать, голод унять. Тут свекровь и спрашивает, на Машу поглядывает:
– Слушай, дочка, утром тебя будила, не добудилась, за подушку хватилась, а из-под нее щепка свалилась. Вся зеленая, в воде, видать, моченая, болотиной на весь дом так и несет, смердит. Я ее в печку и кинула, сожгла, чтоб вони не было. Чего такое было? Зачем в постель положила?
Маша и давай отказываться, отнекиваться: мол, не знаю, не видала, откуда что взялось, оказалось. Поговорили, да и забыли. Ужинать кончили, из-за стола встали, посуду собрали. Алешка в дверях стоит, глазами на двор показывает. Поняли друг дружку и айда на подушку. Забрались на сеновал и перины не надо, все одно услада.
Алешка сопит, торопится и не поцелует даже, только дай молодца загнать до конца. Отпыхтелся, отмаялся, на сено откинулся, да и спрашивает жену:
– Как ты ее добыла-вернула, я о том знать не хочу, не желаю. Главное, что на месте кунка, на теле лунка. Только одно не пойму, отчего она поперек вытянулась, не в ту сторону протянулась?
Глянула Маша, поглядела и чуть не обалдела: от ноги до ноги на нее кунка глядит, щурится полумесяцем.
Закричала она, заплакала, к речке бегом кинулась, русалочку кликать-звать, про беду свою рассказывать. Только тихо на речке, лишь вода шумит-журчит, бережки точит, моет, листочки таловые мочит. Вспомнила Маша про второй листик, кинулась искать по берегу, да где его найдешь, как отличишь.
Долго она так ходила-бродила, пока Алешка ее в дом не свел, на кровать не уложил. Утром проснулся – нет жены. Он к речке. А та все по бережку ходит, ползает, листочки таловые собирает, к себе примеряет, слезы на землю роняет.
И так каждый раз: уведут в дом, а она обратно тайком бежит, спешит, листочки собирает. Тронулась Маша умом, как ребеночек стала. Каждое утро к речке бежит, листики ворошит, к кунке прикладывает. Алешка с горя запил, загулял, по пьяному делу с мостика свалился, захлебнулся в воде.
Вот и шути после этого с русалками. Что за мухой с обухом гоняться – и себе лоб расшибешь, и ее не догонишь. А беда, как журавель, межи не знает, через нее ступает, на любой двор тень бросает.
Рыжики
Коль говорить не хочется, то и язык не ворочается. У меня губы да зубы – два забора, а удержу все одно нет. Забыл уж, как крестился, а как родился, и вовсе не помню. Чего сказывать-рассказывать, когда неча на хлеб намазывать. Было у меня, молодца, четыре отца, а третий батюшка. Пошли они с моей матушкой по полю ходить, горох лущить. Ходили, лущили, зернышки в рот ложили. А одно-то упало, в рот не попало, закатилось матушке под подол, а оттудова да на широкий двор. Прознал про ту горошинку матушкин батюшка, мой родной дедушка. Брал он в руки хворостинушку, тонкую тростинушку, учил, лечил мою матушку, брал за длинную косоньку, повел на двор к моему батюшке да играли там свадьбу горькую, свадьбу пьяную да веселую.
Как пришел Борис, а за ним и Глеб, вот и вылез я на белый свет. Лучше раз в году молодца родить, чем день-деньской бороду брить. После того матушка с моим батюшкой каждый год в поле ходили, горох лущили, братиков мне приводили, сестренок приносили. Не устанешь детей рожаючи, а устанешь на лавку сажаючи, в игры играючи, на закорках таскаючи. И стал дом у них, что полная чаша: девки одна другой краше, у парней – в плечах сажень, поют песни цельный день. Выйдут в поле пахать да сеять, а там уж пора молотить да веять. День прошел, год короче, делай работу какую хочешь. До Петрова дня вспахать, до Ильина заборонить, до Спаса засеять, а боле и нечего делать. Добрый человек и в будни пирует, а бедный и в праздник горюет. Так и живем, не тужим, Господу служим.