И знаешь, пообвык малость малец, шалить мене стал, тараканы в дом вернулись, а следом и мыши. Им, Божьим тварям, ведь чего только и нужно, требуется – чтоб изба жилой была, душа в ней имелась. А домовой в доме заместо души и поселен-приставлен. Иначе зачем он нужен-потребен? Скажи мне?
Вот свою душу я худо представляю, вижу. Иногда даже и сомнения возьмут-одолеют: а есть ли она в самом-то деле?! Так нагрешишь, в такое дерьмо влезешь, дале и некуда. А домовой-хозяюшко вот он, перед тобой. Ежели где заскрипит, застонет али загукает, то он голос свой подает, предупреждает: али пурга идет – готовься, аль в гости кто заявится – жди-пожди. Без него, домового, никак нельзя в своем дому жить. Как человеку без души.
Почитай, год я его уму-разуму обучал, от шалостей отучал, маялся. Начну как строго, сурьезно с ним разговаривать, ругать за проказы, так он затихнет, чисто малое дитя, затаится за печкой. А ежели хвалю, то гыкает радостно, занавески в комнате колышет, радуется.
Как-то собрался печку растопить, дров уже наложил, бересту пристроил, спичку зажег. А он раз… и задует огонек. Другой раз, третий. Сперва-то я решил, что балуется опять, а потом по чердаку топоток прошел, словно туда зовет-манит. У меня и стрельнуло в голову трубу поглядеть-глянуть. Залез на чердак и точно – труба упала, кирпич отсырел, и случись огню из топки ударить, то на балки бы, на доски сухие, а там и выбежать не успеешь, сгорел бы. Вот он и упредил меня, усмотрел аварию.
За это дело попросил я Дарью привезти с городу пряников мягких. Накрошил их по столу на ночь, отблагодарил мальца.
В другой раз скрипит дверь в сенцы и скрипит. Ветра нет, никто не идет, а она скрипит неладно так. Думаю себе, верно, чего-то во дворе происходит-делается, собрался, пошел на двор, глянул. И точно, цыплята у меня тогда были десятка с два, и шум у них стоит дикий, орут чего-то там. Заскочил, а в курятник хорек забрался и двоих цыплят позадушил уже. Пришиб я его лопатой, спас цыпушек. Вот какой хозяюшко добрый попался, гляди-ка. И мне полегче стало с той поры.
Вот только Дарью, соседку мою, невзлюбил хозяюшко с первого разу. Пакостил ей, как мог, при всяком случае. Раз вообще лавку столярным клеем намазал, разлил цельную банку. Она засиделась чего-то долго тогда, а встать уже и не смогла. Так и ушла с лавкою, дома отпаривала юбку от нее.
А то еще поленом в нее запустит, бутыль с керосином перевернет. Одно слово, невзлюбил Дарью. Она баба хоть и с длинным языком, но сама по себе тетка безобидная, незлобивая. Но ходить с тех самых пор перестала ко мне, а больше все в оконце стукнет, чтоб вышел во двор, и там все обскажет.
А как старшой сын ко мне из города приезжает, то тут уж сам хозяюшко из дому уходит на время, пока тот гостит. Он ко мне трезвым редко наведывается, а больше все пьяным аль с похмелья, чтоб у меня выклянчить вытрясти на бутылку. Кричит, буянит, побить грозится. Мне и то страшно бывает, а мальцу и вовсе. Потому и уходил, прятался от него.
…Дед Миша малость помолчал, пожевал сухую губу, вытер влагу под носом и неожиданно тихо попросил:
– Ты уж заглядывай сюда, поговори с ним хоть изредка, как я помру. С хозяюшком. Одному ему шибко страшно будет оставаться. Не сбежал бы еще куда.
– Да о чем ты, дядь Миша. Поживешь еще, поди. Сам ведь говорил, что за тобой еще семь смертных грехов стоит.
– Нет, те грехи пущай другой кто на себя берет-принимает. А на мне их и так больше, чем надо, хватит. Помолюсь, попрошу Господа, чтоб забрал меня к себе. Устал я… Словно жернов на плечах тащу в гору и затащить не могу никак…
– А как же деревня без обороны, без тебя останется? Кто вместо тебя будет?
– Может, ты и будешь, а может, и другой кто… Не знаю. Не по моей это части. Пущай Господь Бог и решает, Он на то и поставлен. Но я свое отгулял, отпрыгался. Плохой из меня оборонщик теперь, а молодого не вырастил, не успел. Все одно одолел нас ворог, в землю всех деревенских вогнал, вбил, а остальные кто куда разбежались. Теперича и охранять некого, полтора дома осталось, пусто.
– Думаешь, не вернется народ в деревню?
– Да куда им возвращаться-то? Дома развезли, растащили. И самое главное, все заступники от нас ушли, повывелись. Ни русалочки тебе, ни леших не осталось…
– Это куда ж они ушли?
– Как куда? Земля большая, нашли место, где народ имеется. Может, тоже в город подались, там озорничают-балуют. Но я думаю, что ушли оне все на дальние болота и затаились, ждут. Коль наладится жизнь, может, и возвернутся. Это нас ничего не берет, ко всему попривыкли, а они народец нежный, чувствительный, бережного отношения требуют. А мы их химией травим, музыкой глушим. Не дело это…
…В ту же зиму умер в городской больнице дед Миша, по прозванию Башкур. Видно, упросил Бога, чтоб забрал его на небо, устал, выдохся от жизни такой.
Весной, когда все вокруг повытаяло и в воздухе стоял дурманящий запах новой жизни, приехал я в деревню, подошел к его домику. Окна и дверь были заколочены крест-накрест сорванными с крыши досками, а вокруг ни следа. Постоял, снял шапку, поминая неугомонного старика, и вдруг слышу сверху, откуда-то из-за застрехи: «Гы-ы-к, гы-ы-к, гы-ы-к…» Тонюсенький голосок, словно плачет кто.
«Господи, – думаю, – неужели правда все это?! Выходит, жив домовой-хозяюшко дяди Мишин? Не присочинил старик…»
И тут пришла мне в голову совершенно дурная идея – забрать его с собой в город. Развязал рюкзак, вытащил полбуханки хлеба, раскрошил на крылечке и в самом рюкзаке, а для верности еще и ломтик сала положил сверху. Достал сигареты и пошел в сторону от дома, чтоб не мешать таинству переселения. Минут через десять возвращаюсь обратно к крылечку и вижу, что все крошки подъедены вместе с салом, а на рюкзаке умостился здоровущий серый кот, да такой тощий, непонятно чем и жив.
– Привет, – здороваюсь с ним, – ты еще откуда взялся? Может, вместе с домовым-хозяюшком тоже желаешь в город перебраться? А? – Кот молчит и только глубже забирается внутрь рюкзака, умащиваясь там и пряча голову. Поднимаю рюкзак, затягиваю тесемки. Кот не мяукнет и только высовывает морду в щелку. Согласен к путешествию, выходит.
Ладно, выхожу на дорогу, кошачий вес почти не ощутим, и топаю по раскисшей земле, наматывая на сапоги с каждым шагом все более ощутимые комья грязи. Земля словно не отпускает меня, удерживает, не хочет, чтоб уходил последний, пусть и чужой, но человек. Кот неожиданно начинает биться и высовывает голову наполовину из рюкзака.
– Потерпи малость, путешественник, сиди, коль забрался.
Через полчаса добрался до деревенского кладбища, которое было навысоком взгорье, рядом с тихой лесной речкой, впритык к темному хвойному лесу. Начинало темнеть, и я боялся не успеть на последний автобус, но не зайти на кладбище, не навестить деда Мишу не мог.
Легко разыскал его могилку по рыжей осклизлой горке земли и ржавому железному памятничку без надписи. Снял шапку, поклонился и спросил:
– Так кто ж вместо тебя деревню защищать будет теперь? Некому… – И вдруг из рюкзака довольно отчетливо послышалось: «Гы-ы-к! Гы-ы-к!», а потом и сдавленное «мяу». Кот рвался из рюкзака наружу, почуял каким-то непостижимым образом присутствие под землей своего хозяина.
Делать нечего, выпускаю его на землю. Он выбирается наружу и, степенно выгибаясь, обходит вокруг могилки, тыкаясь носиком в сырую глину, мурлычет.
Достаю из рюкзачного кармашка два специально припасенных блинчика и, ломая их на мелкие части, насыпаю на могилку.
– Вот тебе, дед Башкур, поминки мои. Спасибо тебе за все…
Кот, почуяв запах печеного, тянется к одному кусочку, осторожноберет в рот, откусывает, но, несмотря на голод, вежливо отказывается от угощенья, словно понимает, что не для него оно приготовлено.
И тут, подняв голову, вдруг различаю высоко в небе летящего змея, а может, и дракона. Даже пламя вижу! Раздается удар грома, и кот дико рычит, выгнув спину, бросается к рюкзаку, шерсть на нем встает дыбом. Дракон плывет, летит от города в сторону деревни, застилая собой небо. Становится совсем темно.
Неожиданно со стороны деревни небо прорезает кинжальный луч света, словно от фары автомобиля, но шума мотора не слышно. Он упирается острием в небо, прямо в драконью голову, и та отваливается от туловища. Луч скользит дальше, перечеркивая небо с края до края. Опять удар грома, и вспышка то ли молнии, то ли другой разряд раскалывает небосвод. Настоящая небесная битва разворачивается передо мной в невиданной красе и жестокости.
Губы невольно начинают шептать слова молитвы: «Ангел Божий…» И постепенно затихает сражение, исчезает световой луч, стихает гром. Поспешно заталкиваю кота в рюкзак и выхожу на дорогу. В темноте уже добираюсь до автобусной остановки и обнаруживаю, что там нет ни одного человека, а следовательно, автобус ушел и следующий будет лишь утром.
Перспектива ночевать на дороге в ожидании случайной попутки меня совершенно не устраивает, и я сворачиваю на ближайший проселок, который должен вывести к какой-нибудь деревеньке, где смогу переночевать. Минут через сорок скольжения по мокрой дороге рядом с огромными колеями от лесовозов подхожу к столбику с указателем, вглядываюсь в название и едва различаю то ли «Блинова», то ли «Блянова»…
Влезаю на крутой бугор и упираюсь в поломанную изгородь, а за ней небольшая избушка со светящимся окном. Подхожу, не раздумывая, и начинаю стучать в стекло, думая, что сам навряд бы открыл столь позднему путнику. Кот за спиной вдруг начинает скрестись и жалобно мяукать, словно чего испугался.
Наконец занавесочка на окне едет в сторону и там возникает старушечье лицо с большим ртом и полуслепыми глазами. Она приближает лицо к стеклу, пытаясь разобрать, кто к ней пожаловал, слышится ее голос:
– Зачем пожаловал?
– За блинчиками, бабушка, – отвечаю неожиданно.
– А… Тогда заходи. – И дверь жалобно заскрипела в петлях.