о сейчас лошади выскочат, на нас побегут. Но тихо все, дальше идем, на полянку небольшую вышли. И видим под деревом Сафар сидит теплой попоной укрытый и в руках что-то держит. Кинулись было к нему, а мулла, дед Ришата, удержал нас за плечи.
– Погодите, тут спешить нельзя. Сперва я к нему подойду. Мало ли чего случиться может.
Остались мы на краю полянки, смотрим издали. А дедушка книгу Коран раскрыл и начал что-то читать по ней и низко так на все стороны кланяться. Подошел он к Сафару, потрогал его, а тот не отзывается. Мы уж испугались, не умер ли, но встал он, за дедушку держится, тот его к нам повел.
Смотрим, а в руках у Сафара глиняный горшочек с рисом или с чем-то другим, наполовину пустой. Мы его за одежду дергаем, тормошим, а он словно спит, глаза полузакрыты, только бормочет чего-то непонятное.
Так и привели его полусонного в деревню, родителям отдали. Те в слезы, понять не могут, как он столько дней в лесу провел, не замерз и чем питался непонятно. Горшочек тот глиняный мы с Ришатом едва у него из рук вынули, я его у себя оставил. Интересно мне было, откуда он у Сафара в лесу взялся.
Долго так Сафар в забытьи пролежал, ни с кем не разговаривал, ни на один вопрос не ответил. Только одно слово повторял: «Астана». Родители его в город в больницу возили, но и там ничем помочь не могли, хотя целый месяц его у себя продержали, уколы разные ставили. Обратно вернулся грустный, задумчивый какой-то, словно подменили человека. Родители из школы его забрали да вскоре и увезли к родне куда-то далеко, там он и жить остался.
А старики теперь каждый год собираются по осени и в лес к тому самому месту идут с молитвами, с дарами разными, домой уже поздно, под вечер возвращаются. Нас, ребят, с собой не берут. Лишь строго-настрого запретили одним в те места ходить, без старших.
Ришат как школу окончил, уехал в Казань учиться, говорили, потом муллой стал, как и его дедушка. А мне на память тот глиняный горшочек остался, у меня дома на отдельной полочке стоит. Если когда мне особо плохо бывает, то возьму его в руки, подержу, грустными мыслями поделюсь, и, глядишь, много чего меняется, жизнь иначе идет.
Может, именно тот случай заставил меня остальные астана по всему нашему району искать, путешествовать от деревни к деревне, стариков расспрашивать, кто что помнит, в газеты о том писать. А как иначе? Помнить народ должен о тех людях, что их на праведный путь наставляли, от идолопоклонства отучали, истинными верующими сделали. А то придется все сначала начинать, веру отцов наших и дедов обратно на нашу землю возвращать. Без веры жить человеку никак нельзя.
Пэри и мой народ
Раньше люди совсем не так, как нынче, жили: стариков почитали, лес без причины не рубили, без нужды зверя не добывали, злых духов зря не тревожили. А нынче скажи кому, что те духи рядом с нами живут, промышляют, так ведь и не поверит никто, на смех поднимут. А вот старики сказывали, что с теми духами, которых пэри зовут, наш народ раньше в родстве был, общих детей имели, в дружбе с ними жили. Может, и не в дружбе, но с пэри ссориться себе дороже выйдет. Ты его не тронешь, и жизнь спокойнее будет – худой мир завсегда лучше доброй ссоры.
Пэри если захочет, то может и болезнь-лихоманку наслать, скот в лес угнать, ребенка речи лишить, жену от мужа отбить; а может показать, где клад зарыт, от врага защитить, от пожара спасти. А бывает, обернется пэри человеком, да и живет среди людей, сколько ему захочется, и никак его не отличить от остальных жителей, коль повадки его не знаешь, внимательно к нему не присмотришься, не приглядишься.
Вот мать моя рассказывала, что бабушка ее из рода пэри была и многие их секреты знала, хранила, да только детям открывать не спешила, так с собой в могилу и унесла. Значит, не хотела, чтоб дети колдовством занимались, власть над другими людьми имели, а жили как все и ничем от остальных не отличались. И мне моя мать про ту историю рассказала, как все случилось и чем все закончилась.
Жил в нашей деревне охотник один, Карим звался. Молодой, красивый, собой приметный. Ни перед кем не заискивал, гордый был, сильный, выносливый. Мог пешком сотню верст пройти и не присесть ни разу. Как осенью в тайгу уходил, то обратно в деревню лишь по талому снегу возвращался с богатой добычей, с заплечным мешком, полным дорогих шкурок звериных. В том же селении жила в то время девушка именем Камиля, которой тот охотник больше всех других парней нравился. Как завидит его, на улицу выскочит, ведра схватит и будто бы за водой направится к речке. А обратно мимо него пойдет, ведром парня зацепит, словно ненароком, и ждет, что он с ней заговорит, слово скажет. Только тот посторонится, от ведра увернется и дальше себе идет как ни в чем не бывало. И так и эдак она с ним заговорить пробовала, только ничего у нее не получалось, сколько ни старалась.
Подумала, подумала Камиля и решила к старухе одной обратиться, что ворожила для всех в деревне, плату за дело свое черное небольшую брала рыбой, мукой или ягодой. Вот отправилась она к ворожее вечерком, чтоб никто не увидал, не прознал, по селу не раззвонил. Рассказала бабке-ворожее о своей беде, что нравится ей охотник молодой, а как с ним заговорить, словом перемолвиться, и не знает.
– Попроси брата своего старшего, чтоб подружился с Каримом-охотником, к вам в дом на праздник пригласил, а там с ним, глядишь, и сумеешь переговорить, авось дело и сладится, – бабка ей советует.
– Брат мой меня на смех поднимет, потакать не станет, а еще и отцу с матерью скажет, те и вовсе меня в доме закроют, за дверь не пустят.
– Чем же я тебе помочь могу, хорошая моя? – ворожея ее спрашивает. – Приворожить его к тебе, чтоб сам пришел, то можно. Но помни, коль моя ворожба подействует, то начнет он болеть, хворать, а может и умереть раньше времени.
– Неужели другого способа нет, чтоб заметил он меня? – Девушка не унимается.
– Можно иначе сделать, – старуха ей, – удачи его лишить, от охоты отвадить. Если он про лес забудет, без добычи раз-другой вернется, то непременно ко мне придет просить, чтоб поворожила ему, добычу в охотничьем деле послала. Вот тут и расскажу о тебе: мол, такая девушка красивая, Камиля, все глаза проглядела, ждет, не дождется, когда свататься придешь, своей невестой назовешь.
– Ой, стыдно мне такие слова слышать. – Камиля покраснела, платочком румяные щечки закрыла, глазки в пол потупила. – Но делать нечего, поступай, как знаешь, а я тебе через день-другой свежей рыбки принесу за ворожбу твою.
На том и порешили. Ушла Камиля от старухи-ворожеи домой, да и ждет, как дальше дело пойдет-повернется. Вот лето минуло, осень настала, все охотники с их деревни на охоту в тайгу собрались-приготовились. Карим самым первым ушел в свою избушку на лыжах, лосиной шкурой подбитых. И братья Камили через какой-то срок отправились. Зима в тот год студеная выпала такая, что птица на лету замерзала. Все женщины в деревне мужей ждут, на опушку леса поглядывают, не вернутся ли мужья обратно.
Первыми братья Камили пришли, на санках-волокушах тушу медведя тащат, в мешках беличьи шкурки, сестре в подарок на шапку лису-огневку принесли. Стали рассказывать, как трудно нынче зверя добывать, когда в этакий морозище и из избушки лишний раз выходить не хочется. Камиля их рассказы не слушает, а момент улучит, на крылечко выскочит, смотрит, не покажется ли Карим из тайги. А его все нет и нет. Вот уже и другие охотники домой пришли, кто с чем, но пустым ни один не вернулся, каждый что-то да добыл, с достатком вернулся. А Карим все не возвращается.
– Ну, – мужики говорят, – видать, он нынче столько зверя добыл, что лошадь запрягать надо, добро вывозить.
Уже наст рушиться стал, потеплело, когда Карим из леса вышел и, ни с кем слова не сказав, в свой дом незаметно прошел и закрылся там. Соседи к нему наведались, добычей поинтересовались, как то меж соседями принято. А он на пустой мешок показывает, вздыхает горестно:
– Совсем ничего не взял, не добыл. Отвернулась, видать, удача от меня. Может, лесного хозяина обидел, а может, не повезло в эту зиму. Сам не знаю, как год проживу.
Камиля о том услышала, обрадовалась. «Ага, – думает себе, – будешь знать, как меня не замечать».
Лето прошло, осень настала, а там и зима неслышно подобралась. Вновь все охотники в лес пошли зверя добывать, и Карим, как всегда, первый ушел на своих широких лыжах, лосиными шкурами подбитых. И снова последним вернулся исхудалый весь, от голода черный и ни одной шкурки не принес в мешке, даже куропатку лесную и то не подстрелил, чтоб было из чего суп сварить. Чем он там, в лесу, питался никто и не знал. Так ему стыдно перед селянами, что из дома месяц не выходил, двери никому не отпирал, больным сказывался. Ну, друзья его видят такое дело, собрали кто что мог, принесли Кариму рыбы, мяска немного, чтоб не помер, рук на себя не наложил, да и советуют:
– Сходи к бабке-ворожее. Не иначе как кто на тебя порчу наслал, удачи лишил. Пусть она поколдует, поворожит, авось да поможет.
– Не пойду, – Карим отвечает, – не верю в заговоры. Сам виноват, что зверя добыть не мог, на другой сезон все изменится. Надо в другом месте зверя промышлять, где никто до сей поры его не пугивал. Вот отдохну чуть, отлежусь, отправлюсь в дальний лес новую землянку в тех местах ставить, чтоб было зимой, где жить.
Друзья спорить не стали, пошли по домам. У каждого своя голова на плечах, все по своему собственному разумению живут, один другому не указчик.
Как Карим решил, так и сделал: захватил пилу, топор, да и пошел в самый дальний урман новое жилье себе строить-ладить. Шел он сперва вдоль малой речки, потом на полночь повернул, через горелый лес пробрался, на моховое болото вышел, заночевал там в старой избушке, утром дальше отправился. Только на третий день пути вышел на высокий холм, что посреди густого леса стоит от людей сокрытый, никому не видимый. Внизу, близ холма, речушечка со светлой водой бежит-струится, рядом кедровый лес вековой кроной шумит. Урманное место, заповедное. Видать, сроду никто из их селения сюда не захаживал, зверье в лесу не пугивал.