Только стали мужики замечать, что иной конь с ночного выпаса возвращается запаленный весь, словно на нем поклажу тяжеленную возили или в иной какой работе пользовали. Поначалу думали, что леший или какой иной бес коней их гоняет-мает, стали ладанки с наговором от нечистой силы им на шеи привязывать, чесночным настоем – самым верным средством от порчи – поить. Нет, ничего не помогает. Тогда пара мужиков сговорились и решили разузнать, в чем дело, отчего кони их с ночной пастьбы едва живые возвращаются. Подкрались ночью к костерку, где мальчишки дрыхли, да Джаузаба на месте с уздечкой в руках, когда он нового коня для утех своих, скачек ловил, и накрыли. Тут же скорый суд-расправу ему устроили: штаны скинули, да и выпороли от всей души той самой уздечкой. Потом еще больше уже для острастки за вихры надергали, уши надрали, урок, значит, на всю жизнь прописали и в ночное его уже более ни разочка не отправили.
Другой бы образумился, понял, что не зря его отходили, для его же пользы уму-разуму учили. А он обиду на тех мужиков затаил, отомстить обещал. Те на его угрозы посмеялись лишь, чего от мальца ждать можно.
Но через короткий срок вдруг и у того и у другого кони с ночного не вернулись. Вот тут-то они и всполошились, кинулись на двор, где Джаузаб при родителях своих жил-обитался. В оконце стучат, требуют парня вызвать для разговора. Тот выходит с виду заспанный, волосы взъерошены, позевывает.
– Где кони наши?! Куда, подлец ты этакий, задевал их? – один грозно спрашивает, кнутом витым в руках поигрывает.
– Говори скорей, а то работа стоит, – второй ему вторит. – Если честно все расскажешь, коней наших вернешь, то больно бить не станем, а так, для острастки, чтоб больше не пакостил.
– Чего вы на меня осерчали? Про каких-таких коней речь ведете? – Джаузаб на них глядит, глаза с удивлением таращит. – Не пойму, о чем речь.
– Ах ты, такой-сякой, разэтакий!!! На, получай за свою неправду!!! – начали они Джаузаба кнутами сечь со всей силы, наотмашь, да на его счастье из дома отец с матерью выскочили, братья старшие, едва отбили парня.
– Мы еще тебя скараулим, всыплем, коль кони наши не объявятся, – мужики, уходя, кричали, грозились.
А Джаузабу хоть бы хны, отлежался дома и вновь ходит по деревне, ухмыляется. Коней в тот раз нашли за рекой к лесине привязанными, гнусом-мошкой изъеденными до самых костей. А чьих рук работа, того не докажешь, коль варнака за руку не словили.
Ладно, время идет, год за годом бежит, Джаузаб в возраст вошел, молодым парнем стал, силы поднабрал, а боле всего дерзости превеликой, отчаянным среди своих ровесников слыл, никто не смел ему слова поперек сказать. А вот к работе никакой он так и не пристал, не приспособился. Зато определился к богатею одному в табунщики, лошадей на продажу в город гонять, по лугам пасти. Отец с матерью, братья старшие отговаривали: мол, стыдно в услужение, в батраки идти, когда свое хозяйство имеется, всего в достатке, только работай рук не покладая, чего тебе еще надобно. Нет, не стал Джаузаб их слушать, так в табунщиках и остался.
Но и там он долго не задержался, не пробыл, а все из-за норова своего поперечного. Не поладил с хозяином, и года не проработав, рассчитал тот его и на все четыре стороны отправил. А заместо расчета упросил его Джаузаб отдать ему жеребеночка гнедой масти со звездочкой на лбу. У нас таких коней так и зовут: «Ат кашка». Вот и стал он его растить-холить, как дите малое. И жеребеночек к нему тянулся, ласку чувствуя, ел с его рук, а вот другого никого не подпускал к себе и близко. И вырос со временем в такого статного конька, что одно загляденье: ноги, что стрелы, прямые, тонкие, шея дугой, голова на отлете, спинка в струночку с малым изгибчиком, копытца рюмочками. Про таких когда-то говорили: конь-огонь, как побежит, то земля под ним дрожит, а из глаз искры сыплются. И точно, одно загляденье было смотреть, как он бежит-скачет, по земле стелется, будто и не бежит, а летит над землей! Глаз не оторвешь! Так бы все и глядел-любовался!
Родители на сына поглядывают, удивляются.
– Куда ты своего конька готовишь? – отец Джаузаба как-то спросил. – Под какую-такую работу он сгодиться может? В телегу он вряд ли пойдет, сноровистый больно, а коль и сумеешь запрячь, то до ближайшего поворота не доедешь – разобьет, опрокинет. А уж пахать на нем и вовсе негоже, ни за что плуг тянуть не станет. В легкие саночки разве что. Но куда нам гонять? Куда спешить? От кого убегать? Ответь мне, сын, коль не понимаю чего.
– А коль не понимаешь, то и помолчал бы, – Джаузаб ему. – Мой конь, мне и решать, на что его направить. Люди не только одной работой живут, есть кое-что, о чем вы и не знаете. А для вашей черной работу любая кляча сгодится.
– Работу черную тоже кому-то делать надо, – отец ответил, в затылке почесал, но не стал больше с сыном спорить. Думает, придет время и сам Джаузаб все, глядишь, поймет, образумится.
Ладно, еще год прошел. Конек подрос, окреп, полную силу набрал. Стал Джаузаб его приучать под седлом ходить. Собственноручно седло для него по мерке сшил-стачал, денег занял и купил самую дорогую кожу для этого и стремена вороненые с узорами к нему приторочил. Каждый вечер садился он на своего конька, со двора выезжал, а там как гикнет, свиснет, по улочке деревенской промчит, за околицу маханет и пошел, пошел по дороге или кромкой поля, словно птица, версты одна за другой считать, только его и видели. И мог он так до самого утра скакать по полям, через речки перемахивая без остановки, без устали. И коньку его хоть бы что, по нему не видно было, чтоб устал или там пеной покрылся, глазами только бешено по сторонам косит, и подойти к нему страшно, не то что кому другому верхом сесть.
Дивятся соседи на Джаузаба, родня насмешничает: мол, иного занятия себе найти не мог, как носиться без дела где ни попадя. Тут большого ума не требуется, а вот кто за тебя домашнюю работу делать станет? Молчит Джаузаб, на насмешки те не отвечает, словно и не слышит вовсе. Джигит, он джигит и есть.
…Раз, как всегда, под вечер поехал Джаузаб в поля конька своего промять, самому поразвлечься. Через поле проскакал, к лесу урманному вплотную подъехал, на шаг перешел. Едет себе, плетку легкую на отлете держит, которая ему больше для вида нужна была, поскольку своего Ат-Кашку он ей сроду не ударил, не охаживал. Тот и без него знал-понимал, где шагом идти, а где рысью скакать, когда нужно, то и на галоп сам без всякой команды или понукания переходил, а в опасных местах ход сбавлял. Такому коню не плетка, а слово доброе нужно, похвала от хозяина. За это он готов был служить сколько потребуется, скакать хоть на край света без остановки, пока силы есть.
Вот ехали они так неспешно вдоль леса, Джаузаб под настроение песню затянул протяжную: о земле родной, о мечтах своих, как бы ему хотелось перед людьми отличиться, настоящим джигитом себя показать, навсегда среди народа своего прославиться, чтоб о нем и через много лет песни складывали, другим молодцам в пример ставили. И Ат-Кашка вроде как к песне прислушивается, тихонько идет и ушами отчего-то прядает, косится в сторону, будто чует что. Джаузаб тоже по сторонам огляделся, но никого постороннего не приметил, подумал, что зверь лесной в лесу где-то близко ходит, вот конь его и учуял. Только хотел подальше от места опасного отъехать, как вдруг краем глаза приметил, что сбоку от него ветка одна дрогнула и что-то меж деревьями мелькнуло. На зверя не похоже, а откуда тут человеку взяться? Крикнул он тогда изо всех сил что есть мочи:
– Эй, кто там есть, выходи! Нехорошо от доброго человека прятаться. Я тебе худа не сделаю.
Только он эти слова сказал-прокричал, как вышла из-за дерева девушка в зеленом сарафане с серебряными монистами в косах, в шапочке красной на голове, в сапогах кожи желтой, в руке березовую веточку держит, улыбается смущенно.
– Здравствуй, Джаузаб, – ему говорит, – давно за тобой гляжу, как ты лихо по полям скачешь-гарцуешь, а познакомиться все случая не было.
– А откуда ты мое имя знаешь? И сама откуда будешь? Местные девушки мне все давно известны, а вот тебе ни разу не видел, не встречал.
– Да я с дальнего селения буду, где тебе и бывать не приходилось, – девушка ему отвечает. – Отпросилась у братьев моих погулять, да и сюда забрела, песню твою услыхала.
– Как же зовут тебя?
– Имя мое простое – Фарида, а рода я древнего. Мои предки здесь жили, когда твой народ еще и слыхом не слыхал про эту землю.
– Давно же это было.
– Да, мой народ с твоим родниться не желает, особняком живем в дальних лесах при больших озерах, куда редко кто из ваших людей заходит. А если кто и зайдет, то ничегошеньки не увидит, поскольку умеем мы невидимыми для людского глаза становиться.
– Шутишь, – Джаузаб засмеялся, – быть такого не может. – Не успел он эти слова произнести, глянул, а девушки и нет, словно не стояла только что перед ним, не вела беседу.
– Эй, где ты, Фарида? – крикнул он во все горло.
– Чего кричишь? – Фарида опять перед ним стоит с веточкой березовой, смеется, глазки щурит. Пригляделся, а глаза у нее голубые-голубые, словно озера на лугах пойменных. Точно, не из его народа девушка.
– Как тебе это удается? – спрашивает он. – Научи меня.
– То не так просто, наука долгая, не один день потребуется.
– А мне спешить некуда, согласен, – Джаузаб ей отвечает.
– Тогда завтра в этот же час приезжай сюда, попробую научить тебя, коль способным окажешься, – сказала и скрылась из глаз, словно легкая дымка, в воздухе растаяла. Джаузабу аж не по себе сделалось, но в душе неожиданно радость какая-то пробудилась-проснулась, какую он давно и не испытывал.
Поскакал он обратно домой, а душа его словно сама песню поет, непонятно чему радуется. Только стал он вдруг замечать, что Ат-Кашка все головой встряхивает, фыркает, удилами звенит, словно недоволен чем.
– Что не по тебе? Почему фыркаешь, словно зверя дикого чуешь? – А конь как заржет ему в ответ, губами к хозяину тянет