— Густав и Сэнди. — приветственно сказал Боуэрс. — Вы как раз вовремя, нам уже становилось скучно. Я не рассказывал вам мою теорию о совершенной бомбе?
Вечером Боуэрс позвонил в американское посольство в Токио. Вернувшись в отель, он спустился в бар. Точно в восемь часов к нему подошел Дьяшкин.
— Привет! повернулся к нему Боуэрс. — Сегодня был денек, а? Что ты будешь, Игорь? Я угощаю.
Русский выбрал водку с содовой.
Они немного поговорили, потом Дьяшкин указал на оранжевую папку, которую Боуэрс положил на стул. Это была папка, которую выдали всем участникам конференции, вместе с повесткой дня, текстами докладов, другой информацией.
— Возьмите у регистратора другую папку. Завтра в три часа будет доклад по лазерным солитонам. Будьте там, и положите папку на пол у вашего кресла. Я обменяю ее на свою, там будут детали предложения, которое я хотел бы передать американским властям.
11
— Дробные серии Фурье-Винера-Брауна с независимыми гауссианам и сходятся к сумме для всех Н больше нуля. Но если Н больше единицы, то сумма становится дифференцируемой…
День заканчивался. Лежа на своей койке в камере, Мак-Кейн слушал, как Рашаззи терпеливо объясняет что-то Хаберу, склонившись над кучей книг и тетрадей, сваленных на столе в центре комнаты. Он познакомился с ними вечером, когда они вернулись с работ. Рашаззи, или Разз, как все его звали, был израильтянин, молодой, красивый, темноглазый, обладавший безграничной энергией и энтузиазмом человек. Хабер был немцем из Западной Германии, седоволосый, с розовым морщинистым лицом, в очках. Он вел себя так, как будто живет в санатории, а не в тюрьме. Впрочем, Мак-Кейн подозревал, что это притворство. Оба были учеными, Рашаззи говорил, что он — биолог из университета Тель Авив. Может быть, подумал Мак-Кейн. Может быть, и нет.
В "секциях", расположенных в блоке одна напротив другой, размещалось по восемь человек: две двойных секции двухъярусных нар в каждой. В передней секции — сразу за дверями блока — на койках у одной стены помещались Рашаззи, Хабер и Ко, и у другой стены — Мак-Кейн с зигандийцем Мунгабо наверху, а за ними, у задней стены — ирландец по имени Скэнлон. Ко и Скэнлона в секции сейчас не было.
— Где ты это взял, свинья?
— Это честная игра, ты, дешевка!
— И твой отец был свиньей, и твоя мать была свиньей…
Из соседней секции слышались голоса. Похоже было на сибирские диалекты из советской Центральной Азии. Игра началась сразу после ужина, и ругань началась почти тогда же. Кто-то курил и по блоку поплыл странно пахнущий дымок. Рашаззи предупредил Мак-Кейна, что там все время творится такое, так что беспокоиться нечего. Среди тех, кто жил в других секциях, напротив и в конце блока, Мак-Кейн услышал обрывки чешского, узнал несколько русских. Верхняя койка заскрипела, когда Мунгабо перевернулся с боку на бок. Мак-Кейн поднял глаза. Да, о побеге не приходилось и думать. Найти подходящую тему для раздумья здесь, наверное, будет трудно, подумал он.
Одинокий человек подошел к ним из дальнего конца блока и остановился возле первой койки. Сверху раздался голос Мунгабо:
— Не нужно, сегодня ничего не нужно.
Человек не обращал на него внимания. Мак-Кейн выглянул и понял, что мужчина смотрит на него. Тощий и высокий, около тридцати лет, блондин с длинными волосами, закрывавшими шею и желтыми усами. На орлином лице выделялись ясные пронизывающие глаза. Если ему добавить бороду, он с успехом сыграл бы главную роль в любом фильме по библейским сюжетам.
— Здравствуйте. Я думаю, нам надо познакомиться. — он говорил спокойным, размеренным голосом, с акцентом среднего запада. Мак-Кейн свесил ноги с койки и сел. Тот протянул руку:
— Пол Нолан, Спрингфилд, Иллинойс.
— Лью Эрншоу, откуда угодно, но на самом деле из Айовы.
Нолан сел на край койки Скэнлона.
— И как вас сюда угораздило? — непринужденно спросил он. Мак-Кейн не спешил с ответом, и тогда Нолан продолжил:
— Ходят слухи, что во время экскурсии на Первое мая арестовали пару американских журналистов. Во не один из них?
Глаза Мак-Кейна сузились.
— Я не уверен, что мне хочется отвечать на такие вопросы.
Нолан снисходительно улыбнулся, словно ожидая такого ответа. Мак-Кейну не нравились слишком улыбчивые люди.
— Мудро. Я начинал, как юрист, знаете ли. Это оказалось не то, о чем я думал. Пороки и зависть, как будто вернуться назад в джунгли. Ни чувства достоинства, никакой этики не осталось. Только деньги. Продали душу корпорациям. И я вышел из игры. Попал на государственную работу, в юридическом отделе АИП в Вашингтоне.
— Агентство Индустриальной Политики давно разогнали.
— Да, конечно, это было давно… — Нолан собирался продолжить, но, похоже, передумал.
— Как бы там ни было, я пришел, чтобы сказать: с вами хочет поговорить Лученко. Его камера там, на другом конце.
Мак-Кейн поднял брови, удивившись тому, что американец бегает с поручениями для русского старосты. Потом пожал плечами и поднялся.
— О'кей. Пошли.
Они прошли мимо игроков, все еще изрыгающих разнообразнейшую брань, мимо следующей секции. Бородач у центрального стола заваривал чай у большого кипятильника, слушая своего соседа:
— Она никогда никому ни в чем не верила. Она звонила мне и спрашивала, где ее дочь. Я отвечал: "Она вышла" — и через пять минут она звонит опять и спрашивает то же самое. Даже голос меняла, но я-то знал, что это она, потому что…
В следующей секции были в основном азиаты, у одной стены, а у другой лежал с книжкой одинокий здоровяк с высоким лбом.
Проходя через следующую секцию, Мак-Кейн услышал обрывки разговора, какой-то мужчина, судя по голосу, поляк, рассказывал своим товарищам:
— Они остановились под Варшавой и два месяца ждали, пока немцы разделаются с польским сопротивлением. Они специально так сделали.
— Ерунда. — ответил кто-то. — Они не могли идти дальше. Они же наступали весь июль.
Первый голос упал до шепота:
— Эй, Смовак, кто это?
— Новичок — в передней секции.
В разговор вмешался сидящий рядом пожилой:
— Мой отец был там — с армией Конева…
— Американец. — добавил Смовак.
Еще один заключенный лежит на койке, мрачно глядя на стоящую на тумбочке фотографию женщины… В конце концов они добрались до последней секции. Пять секций, в каждой место для восьми человек: блок вмещает сорок.
У последнего стола их ждали двое. Сидящий с краю был толстым, почти круглым, его редеющие волосы были зачесаны назад, типично, по-русски. Пухлое круглое лицо с тройным подбородком. Мак-Кейну пришло в голову, что этот толстяк более естественно выглядел бы у доски с указкой, или в палисаднике пригородного дома, подстригая розы. Тот, что помоложе, напротив, был крепко сложен, с всклокоченными черными вьющимися волосами и подбородком, по цвету напоминающим вороненую сталь. Его глаза уже изучали Мак-Кейна, как возможного противника.
Круглолицый кивнул Мак-Кейну на стул и тот сел напротив вышибалы. Никто не протянул ему руку, а сам он решил не напрашиваться. Нолан, которого Мак-Кейн уже успел про себя назвать "Иисусом Ползучим", сел через два стула от него.
Перед круглолицым на столе лежала картонная папка для бумаг цвета буйволовой кожи, а рядом — папка с какими-то таблицами.
— Вы — новый американец, мистер Эрншоу, два-семь-один-ноль-шесть. сказал он, глянув в бумаги. — Из Пасифик Ньюс, Калифорния.
— Правильно.
— Тут сказано, что вы журналист.
— А-га.
— Меня зовут Лученко. Я староста этого блока. Это Йосип Майскевик.
Мак-Кейн вежливо кивнул. Майскевик продолжал молча глядеть на него.
— Вы знаете местные правила?
— Мне немного рассказали об этом в моей секции, когда меня доставили.
— Не думайте о Замке, как о карательном заведении. Здесь всего лишь поощряется социально предпочтительное поведение и отношение к делу. Здесь действует не принуждение, а инициатива и привилегии. Но привилегии надо заслужить. Я отвечаю за выполнение правил в нашем блоке. Если вы захотите связаться с официальными лицами, или у вас будут жалобы — обращайтесь ко мне. Кроме того, я назначаю на работы. Вы будете работать в Центре, в механической мастерской, начиная с завтрашнего утра.
Лученко продолжал объяснять правила, процедуры, и тому подобное. Над ним стоит старшина блока, также заключенный. Старшина блока может обращаться непосредственно к коменданту блока, о котором говорил капитан, принимавший Мак-Кейна. Начальником блока В был полковник Бочавин. Над ним стоял комендант Федоров, но судя по всему, он крайне редко спускался с небес, чтобы лично встретиться с заключенными. Неисправимых, не желавших включаться в процесс перековки, ждали неприятности и одиночное заключение в карцере. Система наказаний была более или менее стандартной, и новички скоро осваивались с ней, зная сколько за что можно получить. Опоздание в свой блок за час до отбоя — три дня, оскорбление охранника, который в тот день был в плохом настроении — неделя, Драка с другими заключенными или отказ работать — тут вы уже попадали в категорию месяц-и-больше. Нападение на охранника обходилось не больше трех дней — "до того, как вас расстреляют", — с улыбкой пояснил Нолан.
— Я думаю, что вы будете благоразумны. — подвел черту Лученко. — Вы увидите — я буду относиться к вам так, как вы относитесь ко мне. Об остальном вам расскажет Нолан. У вас есть какие-нибудь вопросы?
Пока Мак-Кейн слушал, он решил, что что-то в Лученко не сходится. Русский пытался быть грубым и жестким, но это у него не получалось. Как у торговца, выполняющего на практике все, что он прочитал в книгах об убеждении клиента — только выразительности не хватает. И, похоже, упоминание о благоразумии скорее для спокойствия Лученко, чем для меня. подумал Мак-Кейн. А этот молчун Майскевик, зачем он здесь? Уж не намек ли на то, как работает структура власти, если кто-то ей не подчиняется? Да, это, пожалуй, именно так. Лученко необходима сильная рука за спиной.