Мак-Кейн в молчании дожевывал свою баранину. Он прислушивался к ответам, и не верил ни одному из них. Интересно, что люди, дававшие эти ответы, судя по всему, тоже в них не верили. Но это были безопасные ответы. Итог был прост — в этом месте никто никому не верит.
Может быть, в этом и было все дело.
13
Мак-Кейн раздумывал над какой-то диаграммой, сидя за столом в центре передней секции. Над ним, на верней койке, Мунгабо любовался пополнением в своей сексуальной коллекции. Страсть Мунгабо ко всему американскому — что не пошло ему на пользу в трибунале, — как выяснилось, брала свое начало в американских порнофильмах, героев которых он считал типичными представителями общества, ну, скажем, Новой Англии.
— Эй, Лью, что ты скажешь об этой попочке? — задумчиво позвал он Мак-Кейна. — Я не видел более возбуждающего зрелища. Ты когда нибудь трахался с такой в Штатах?
— Каждый день — отозвался Мак-Кейн через плечо. — В гостиницах их выдают бесплатно, по одной на комнату. Черт, а в колледже у меня была даже лучше, чем эта.
Мунгабо вздохнул и опять уставился на фотографию. Раньше он не понимал, почему русским так хочется завоевать Запад. Теперь все становилось на свои места.
Мак-Кейн рисовал систему зеркал, с помощью которой солнечный свет освещал внутренность колонии. Все началось с идеи, которая пришла в голову Скэнлону в мастерской. Скэнлон попытался начертить схему, но ему не хватало знания деталей, а Мак-Кейн мог воспользоваться тем, что запомнил во время подготовки к миссии.
Первым компонентом системы зеркал было большое круглое зеркало, которое висело в космосе на расстоянии мили от станции, на ее оси, как огромный офтальмоскоп, который раньше носили на голове окулисты. Оно отражало солнечный свет кольцевым пучком, и системы коррекции регулировали его положение в пространстве так, чтобы это кольцо отраженного света падало вдоль оси станции. Здесь свет отражался от кольца из плоских вторичных зеркал и радиально шел к кольцу станции, где система похожих на жалюзи отражателей направляла его непосредственно внутрь кольца. Внутрь попадали только свет и тепло, космические лучи блокировались. Система отражателей в кольце могла работать независимо, освещая или затемняя разные части станции.
Луч света проходил путь от Солнца к основному зеркалу, потом от основного зеркала к вторичным зеркалам на оси, и после еще нескольких отражений наконец-то падал на "землю" внутри станции. Скэнлону пришло в голову, что если направить изнутри на отражатели луч лазера, то он проделает тот же путь, но в другом направлении. Это могло быть средством связи с внешним миром, если, конечно, тот, кому предназначается послание, будет ожидать его, что значило — перед этим его надо предупредить, и круг замыкался. Кроме того, ни Скэнлон, ни Мак-Кейн не знали, работоспособна ли вообще эта идея. Это было больше по части Полы.
Он откинулся на спинку стула, грызя карандаш. На койке Хабер с Рашаззи возились с импровизированной конструкцией из линз и зеркал. Похоже, у них был неистощимый запас материалов для создания разнообразнейших машин Руба Голдберга (Руб Голдберг — американский художник-карикатурист, придумывавший невероятные машины, достигавшие простой цели очень смешным и сложным путем — прим. перев), которые они делали, чтобы проиллюстрировать непонятные вещи о которых они все время разговаривали. Они могут сказать, сработает наша идея или нет, подумал Мак-Кейн. Но как подойти к ним с этим? Инстинкт говорил ему, что кто-кто, а они — чистые. Но как ему убедить их в том, что и он — не подставной?
Теперь он был уверен, что Рашаззи — не биолог, хотя израильтянин и держал в умывальной клетку с белыми мышами; Лученко он объяснил, что это для кормлению. Но в одном или двух разговорах он употреблял жаргонное словечко, которое Мак-Кейн часто слышал в Пентагоне — этим словом обозначали рентгеновский лазер для уничтожения покрытых прочным защитным слоем боеголовок ракет, и Мак-Кейн был уверен, что он как-то был связан с обороной.
Кем был Хабер, Мак-Кейну было неясно. Хабер говорил, что он был задержан в Москве и обвинен в передаче советских военных секретов во время научной поездки. Судя по его разговорам, он был одним из всезнаек, принадлежащих к старой классической школе ученых.
Основной проблемой было всеобщее недоверие. Поощряя взаимное недоверие между своими врагами и гражданами, русские делали невозможным появление организованной оппозиции. Кроме того, подчинение было частью русского национального характера, благодаря чему тоталитаризм продержался там чуть ли не сто лет. Но Мак-Кейн не был русским и вести себя так, как ему приказывали — это было не в его привычках. Ему нужен был какой-то путь — любая зацепка — чтобы обмануть систему. Но как? Побег, обычное средство в такой ситуации, был явно невозможен; слепая ярость разрушения — не в его духе. Что оставалось еще? С чего бы он ни начал, прежде всего ему придется выяснить, кто здесь — его друзья.
— Слушай, Лью, если американцы будут делать космическую колонию, там ведь не будет такой… стерильности? — окликнул его Мунгабо с верхней койки.
Вопрос застал Мак-Кейна врасплох.
— Что? Не знаю… Что ты имеешь в виду — стерильности?
— Ну глянь вокруг. Все живут в красивых чистых пристойных домиках, делают чистую и пристойную работу, потом играют в парках в полезные игры, дети сидят в чистеньких школах аккуратными рядами… Это какой-то профессор или соци… о-лог придумал, чтобы так люди жили. А у людей-то не спросили. Живешь, как в музее… Что толку быть пристойным статистическим гражданином?
Мак-Кейн повернулся к нему и оперся локтем об спинку стула.
— А что бы ты сделал, если бы от тебя это зависело?
— Черт, да я бы добавил немножко ночной житухи в эти чистюльные города — несколько баров, может быть, стрип-клуб, ну, те штуки, которые делают настоящий город городом. Чтоб люди могли быть честными людьми из мяса и крови, понятно? Как у американцев, так ведь?
Может быть. — ответил Мак-Кейн. — Хотя в обоих случаях это, наверное, крайности.
— Я помню, когда я был малым, в Зиганде, к нам из самого Бостона приезжал проповедник, чтобы спасти нас от ада. И он сказал нам, что Америка — вторая избранная Богом страна. А знаешь, как он до этого додумался?
— Как?
— Он сказал, что было откровение, и что США — в самом центре Иерусалима. (Труднопереводимая игра слов: USA — JerUSAlem — прим. перев.) Как тебе, а?
Мак-Кейн моргнул, отвернулся на мгновение, а потом возразил:
— Это тот самый бог, который вставил задницу в Массачусетс? (Еще один пример игры слов: ass(задница)-Massachusetts — прим. перев.)
Мунгабо захохотал.
— Я этого еще не слышал. Но ты знаешь, Лью, все эти дела, о которых говорят ребята вроде этого проповедника — это самая хитро придуманная афера в мире. Смотри, они торгуют вечностью, и вознаграждением там, когда-нибудь потом, так? И от жалоб покупателей они застрахованы, и в суд на них не подашь. Кто последний вернулся оттуда, чтобы сказать остальным вас обманули, там все не так, как рассказывают?
— Я над этим никогда не задумывался. — ответил Мак-Кейн. — Это не та область, которой я интересовался.
Разз, Хабер, Мунгабо и Скэнлон, вероятно, в порядке, решил Мак-Кейн. А что с Ко?… Он до сих пор не был уверен. Настолько невозмутимый, насколько может быть китаец, Ко был философом, наблюдающим за жизнью — и следовательно, за всеми и за всем. У него была неисчислимая родня, похоже, в любом уголке Земли. Никто не знал, за что он попал в Замок. Многие говорили, что он подсадной, и это очевидно, другие возражали, что ни один подсадной не будет столь очевиден.
А что с остальными? Мак-Кейн повернулся на стуле и посмотрел в камеру. Нолан — слишком прозрачен. Это декорация, а кто же здесь настоящий? Лученко, конечно, исключался из списка потенциальных союзников. Вместе с Лученко Мак-Кейн вычеркнул и группу людей, которые постоянно кружились вокруг него, кроме Нолана и болгарина Майскевика, туда входили поляк Боровский и сумрачный француз Тоген.
Несмотря на то, что все видеть и все слышать входило в прямые обязанности старосты, Мак-Кейн обнаружил, что староста, обычно за некую мзду, может закрыть глаза на кое-какие вещи. Подпольное производство самогона и черный рынок с городом не могли существовать без их ведома; однажды он слышал, что староста другой камеры покрывал заключенного, когда тот не вышел на работу. Зачем старосте рисковать своими привилегиями, не получая ничего взамен? Это не укладывалось в рамки. Скорее всего, это была тайная часть их работы, но если так — тогда все меры безопасности и палочная дисциплина в большой степени были показными, для внешнего эффекта. Что это все могло означать?
— Ну вот. Не помяни имени Господня всуе. — проворчал Мунгабо. К ним приближался Нолан, он шел через соседнюю секцию, где Смовак и Воргас играли в шахматы. Подойдя, он уселся за стол, за несколько стульев от Мак-Кейна. Мак-Кейн свернул листок с рисунком и сунул его в карман.
— Ну, как вам здесь? — обыденным тоном поинтересовался Нолан.
— Я знал места и получше.
— Здесь вовсе не так плохо.
— Но в целом я выберу Манхэттэн. А вы все не успокоитесь?
Смовак поднял голову и застонал:
— О Господи, вы двое опять завелись? Я объясню вам всю разницу между капитализмом и коммунизмом: капитализм — это эксплуатация человека человеком, а коммунизм — наоборот. Понятно? Ха-ха-ха!
— Я просто хочу, чтобы вы не смотрели на все в черно-белых тонах. продолжил Нолан.
— А я и не смотрел никогда. Но я знаю, что там, откуда я родом, я живу, как хочу, иду, куда хочу, и говорю, что хочу, и мне не нужно разрешение какого-то комиссара. И американские солдаты не стреляют в спину своим гражданам, когда те хотят покинуть свою страну. Для вас, это, может быть, и не черно-белое, но для меня — очень похоже на это.
— А неравенство, несправедливость…
— В бесклассовом обществе наоборот? Ну конечно. В Москве все ездят на Кадиллаках.