Там еще объяснялось, как Мак-Кейну поддерживать контакт, если ему еще понадобится какая-то информация. Это его особенно не успокоило, но, если верить Скэнлону, источник оказывался достаточно надежным в прошлом, а в любом бизнесе, как заметил ирландец, репутация — все.
Он уже собрался уходить с площадки, когда увидел, что к нему идет Андреев, и остановился, чтобы подождать старика.
— Вы еще не видел двух новеньких? — поинтересовался Андреев. Под курткой у него был одет толстый шерстяной свитер, и, разговаривая, он поеживался, охватив себя руками, как от холода. Мак-Кейн представил его в черном пальто и меховой шапке на московской улице.
— Нет, я был в библиотеке. А что, они уже здесь?
— И только что из училища, если я вообще что-нибудь понимаю в КГБистах. Вы пошумели, как надо, и вам теперь не доверяют ни на дюйм. Это телохранители для Лученко, вот что. Мунгабо уже окрестил их Кинг и Конг.
— Странно, — прокомментировал Мак-Кейн, ожидая, что ему ответит Андреев. — Я думал, что они меня отсюда выставят.
— Нет, Майскевика здесь уже нельзя оставлять. После того, что случилось… Он потерял лицо. После того, что случилось, в камере у него уже не могло быть такого веса.
— А мне посидеть и охладиться не нужно?
— Нет, этого они тоже не сделают. Они ведь хотят, чтобы это был несчастный случай.
— Это я и имею в виду. Почему они так хотят?
— Кто знает, чего они хотят вообще?
Мак-Кейн махнул рукой на площадку для прогулок.
— Так что, сегодня вечером это будет у всех на устах?
— Нет, далеко это не уйдет.
— То есть?
— А так лучше.
Они направились к двери, ведущей в проход между блоками А и В. Андреев, повернув голову, пристально поглядел на Мак-Кейна, будто взвешивая что-то в уме. Наконец он сказал:
— Кажется, вы — человек твердых убеждений. У вас свое представление о вещах.
Мак-Кейн сунул пуки в карманы.
— Некоторых вещах — да. Не знаю… Что вы имеете в виду?
— Те вещи, о которых вы спорили с Ноланом. У вас сильные идеалы.
— Я никогда не думал о себе, как об идеалисте.
— Принципы, может быть?
— Может быть.
Андреев поколебался и продолжил:
— Я уважаю это. Любой, кто хоть чего-то стоит, должен уважать это. Но, знаете, меня тревожит, что вы, наверное, очень уж скверно думаете о России, — прежде чем Мак-Кейн успел ответить, он заторопился. — Вы многого не знаете. Мы гордимся нашей страной, как и вы. Как и вы, мы старательно трудились и много вытерпели, чтобы сделать ее такой, как она есть. Мы превратили нашу Родину из задворков в одну из мировых держав, и расширили свое влияние на весь мир — и даже в космос. Вы должны помнить и о многом положительном, чего мы добились. Творчество. Наша история, наше искусство… Россия родила мастеров слова и мысли, которые повлияли на весь цивилизованный мир, как никто другой. Русские прославили музыку и балет, и в то же время — живопись, архитектуру. А наше гостеприимство и дружба! Вы знаете, что образованные русские ценят выше всего? Хороших друзей и хороший разговор. Ничто в мире не сравнится с верностью русских близких друзей. Побывали бы вы у нас дома на вечере, когда полна комната друзей, и за беседой с водкой и закуской засиживаемся заполночь. Или я сижу дома один, в три часа ночи звонит телефон, это мой друг Виктор, которого я знаю сорок лет, а он говорит мне: "Евгений, у меня беда, и мне надо с кем-то поговорить. Я сейчас приеду?". Или Олег: "Я думал над тем, что ты сказал на прошлой неделе. Мы должны обсудить это". И что я делаю? Ставлю воду, кипячу чай. Где вы найдете такое в Нью-Йорке? Нет, там мне нужно вставать и идти на работу, и все время преуспевать и делать деньги, деньги, деньги, или улыбаться боссу, которому хочется дать под зад ногой, за что он вышвырнет меня на улицу и я буду спать под фонарем. Ведь так?
Они дошли до улицы Горького, и повернули, чтобы войти в блок В со стороны "главного" входа.
— Нет, вы не поняли. — ответил Мак-Кейн. — У меня нет никаких проблем с русскими. Я уважаю все, чего требуют русские традиции — все, о чем вы рассказывали. Но сегодняшняя политическая система — она чужда всему этому. Это не настоящая Россия.
— Да, мы тоже сделали немало ошибок, это так, — согласился Андреев. Особенно во времена Сталина. Согласен, мы все еще слишком бюрократичны. И эта паранойя по отношению к иностранцам. Видите ли, русские очень беспокоятся о том, что подумают о них другие люди. Для нас невыносима мысль о том, что мы предстанем в плохом свете или какое-нибудь сравнение будет не в нашу пользу. Как хозяйка, которая без ума от своего дома, и не впустит внутрь никого, если там неприбрано. И нас еще очень огорчают многие вещи. Поэтому мы и прячем себя от всего мира. Но это меняется. Когда-нибудь мы покажем миру. Я уже не доживу, наверное… но это случится.
— Что ж, когда это случится, я вздохну с облегчением.
Они немного прошли в молчании. Потом Андреев продолжил:
— Это кино вчера — там был мой отец, с армией Конева, которая соединилась с американцами в Германии. Несколько месяцев шли разговоры, что теперь они будут драться с американцами. Отец рассказывал, что некоторые солдаты плакали, когда слышали это. Они не могли понять, зачем.
— Жизнь может быть безумной.
— А вы ее понимаете?
— Я устал пытаться. Я просто верю, что когда должен — платишь, когда тебе должны — берешь, что имеешь — защищаешь, если можешь помочь помогаешь. А в остальном занимайся своим делом и оставь других в покое.
— И вы не хотите разрушить Советский Союз?
— Нет. Если только он не попытается разрушить нас.
— А если вы решите, что он вот-вот попытается? Вы нанесете превентивный удар?
Мак-Кейн понял, в чем дело.
— Как Майскевику?
— Нас учили, что капиталисты начнут последнюю, отчаянную войну, они выйдут из своего последнего окопа и попытаются спасти себя, но не покорятся неизбежному триумфу мирового социализма.
— Посмотрите на Китай, Японию и всю остальную Азию и расскажите мне про триумф мирового социализма еще раз. Мне кажется, что все наоборот — и в окопах сидим не мы. А впрочем, может быть, мы точно так же думаем о вас.
Андреев грустно покачал головой.
— Нет веры, нет веры, — вздохнул он. — Почему всегда получается так? Знаете ли, я однажды слышал историю про двух потерпевших кораблекрушение. Они спасались на деревянном сундуке, полном воды и съестного, в море, полном акул. Но чтобы залезть внутрь сундука, нужно было одному из них спуститься в воду. А у них было весло, так что второй мог отгонять акул. Но если бы он не отогнал акулу и позволил бы, чтобы его товарища съели, он бы один остался с сундуком, полным еды. Они оба знали, что если поверят друг другу, то, может быть, выживут оба. А если с едой останется только один, то он-то выживет наверное. И ни один из них не прыгнул в воду, потому что они не доверяли друг другу. И они умерли от голода, оба, на сундуке, полном снеди. — Андреев посмотрел на Мак-Кейна. — Здесь та же проблема. Как ее решить?
Мак-Кейн задумался.
— Я думаю, прежде всего надо решить, кто из нас акула.
Они остановились на площадке перед блоком В. Мак-Кейн посмотрел на привычную картину, потом его взгляд вернулся к Андрееву. Он неожиданно удивился: за что мог попасть в такое место такой, казалось бы, безобидный человек?
— Что вы сделали, чтоб попасть сюда?
— А, это смешная история… Семьи у меня не осталось, и я вызвался добровольцем, когда колония заселялась. Но им не понравилось кое-что из того, что я говорил, и вместо того, чтобы отправить меня обратно, они заперли меня здесь. Подрывной элемент — вот как меня назвали.
— Немногие в вашем возрасте попадают в космос.
— Ха! Насколько я помню, меня это не беспокоило. Забавно. Я даже не помню, как следует, полет. Кстати, и многие другие чувствовали себя так же. Как во сне. — Он сделал паузу и потер виски. — Даже если я просто вспоминаю об этом, и то очень утомляет. Да мне все равно уже пора отдыхать. Я уже не молод, не то, что вы… Если вы позволите, я, наверное, пойду.
— Конечно. Спасибо за разговор. Доброй ночи.
Андреев скрылся в камере. Мак-Кейн заметил Скэнлона и Ко за одним из столов, и направился к ним. Это могло быть плодом его воображения, но несмотря на слова Андреева о том, что сплетня не распространится, он чувствовал: множество глаз следит за ним; слишком многие отводили взгляд, когда он оглядел площадку.
— Как дела у Андреева? — спросил Скэнлон.
— Он всегда казался мне очень одиноким человеком. Поэтому он много говорит, а я слушаю. Он приехал сюда только потому, что внизу у него нет семьи. — Мак-Кейн обвел рукой площадку. — Может быть, теперь все они — его семья. Я не думаю, что он когда-нибудь задумывался о возвращении.
— Да… — Скэнлон с интересом посмотрел на Ко. — А ты когда-нибудь задумывался о возвращении?
— Нисколько. — Ко набивал свою длинную обкуренную трубку смесью табака и травок, которую он обычно курил. — В этом нет смысла. Кроме того, там, откуда я прибыл, не все считают то, что я совершил, почтенным поступком.
Ко никогда не говорил, откуда он считал себя родом. — И это очень важно, конечно. Возможно, что там мне пришлось бы значительно хуже, чем здесь.
— А ты не хочешь внести свою лепту в то, что многие называют век Азии? — поинтересовался Мак-Кейн. Ко с шумом раскурил трубку.
— Возможно, я уже сделал это.
Он несколько раз затянулся, и его усилия были вознаграждены облачком ароматного дыма, который он выдохнул в воздух.
— А что ты сделал? — настаивал Мак-Кейн.
— Может быть, когда-нибудь я расскажу вам об этом, — загадочно ответил Ко. — В любом случае, чему предназначено случиться, то случится, и это долгий путь, со мной ли, без меня. Я думаю, что все Христы, Наполеоны, Гитлеры и Чингиз Ханы вовсе не влияли на историю. Они всего лишь немного ускоряли или приостанавливали ее ход на пути к неизбежным событиям.
— Так что Азия в любом случае должна была расцвести в двадцать первом веке?