Мак-Кейн заинтересовался Гоньярешем, венгром, который жил в одной секции со Смоваком и Воргасом. Его часто отправляли на работу в ось. На официальных схемах "Терешковой" за стыковочными узлами в центральной части станции располагались ядерные реакторы, производившие энергию для основных генераторов и побочное тепло для нужд производства. В менее официальных сообщениях указывалось, что объемы производства на оси меньше, чем официально объявленные, а оставшееся место занято совершенно другими конструкциями.
— Слушай, а чем вы там занимаетесь? — поинтересовался у него между прочим Мак-Кейн.
— Разным. Иногда перетаскиваем грузы на складах. Иногда чистим резервуары, стенки отскребаем, чтоб покрасить.
— На складах? Ты имеешь в виду — за стыковочными узлами, рядом с реакторами?
— Ну, иногда, да. А что?
— Как все журналисты — вечное любопытство. Я просто попытался составить себе ясную картину станции. Кто знает? Может быть, когда нибудь придется писать об этом. И кстати, я, наверное, смогу убедить своего издателя выделить несколько зачетов за несколько деталей… если они будут ценными.
— Понятно… А какие детали?
— Ничего особенного. Что где внутри, расположение отсеков. Что там за система безопасности. Может быть, одна-две схемки?
— А о какой сумме мы говорим?
— Какая сумма будет достаточной?
— Ну, может быть… Я подумаю.
Оскар Смовак потер свою лохматую фиделевскую бороду, приглядываясь к Мак-Кейну, стоявшему на площадке перед блоком В. Немного помолчав, он заговорил, его обычно громкий и резкий голос был приглушен:
— Ну, и что ты видишь?
Мак-Кейн обернулся.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты наблюдаешь за людьми, ты думаешь. Говоришь мало. На что ты смотришь?
— Я просто смотрю за людьми.
— Это обычная привычка среди журналистов?
— Наверное. Как ты напишешь о том, чего не видел?
— Брось. Ты не журналист, Лью. Я просто хочу сказать… если я чем-то смогу помочь, я помогу. О'кей?
— Помочь? В чем?
— Что бы ты ни замышлял.
— Если я что-то начну замышлять, я буду иметь тебя в виду.
Смовак вздохнул.
— Да, я знаю, трудно решить, кому верить, кому нет. Но все-таки, что бы это для тебя ни значило — у меня есть информация об американке, с которой ты сюда попал.
Мак-Кейн резко повернулся к нему. Смовак продолжал:
— Она была в камере строгого режима в блоке D до последней недели. Потом она заболела и ее отправили в больницу. С тех пор она не возвращалась.
— Кто тебе это сказал?
— Один друг из другой камеры. Он трахается с восточногерманской девкой из той камеры, где сидела твоя американка. Похоже, ей было нелегко.
— Ясно… Что ж, спасибо, Оскар. Если мне понадобится твоя помощь — я дам знать.
Боровский, поляк, предупредивший Мак-Кейна за несколько минут до инцидента с Майскевиком. Однажды Мак-Кейн спросил его:
— Откуда ты знал?
— У меня было ощущение, что этим вечером они хотят кого-то вздуть. Я прикинул, и решил, что это — ты.
— А как получилось, что меня оставили в покое потом?
— Ты мог рассказать о его методах. Наверное, он подкупил кого-то наверху, чтобы дело не расследовали.
— Неужели об этом никто и не догадывается?
— Догадываются. Но зачем совать нос в чужое дерьмо, когда за это не платят?
Это прекрасно совпадало с тем, что говорил и Андреев. Но Мак-Кейна почему-то не удовлетворяли эти объяснения. Если бы начальство уже знало о системе подкупа и взяток, которая процветала здесь, то если бы он раскрыл ее, Лученко потерял бы немногое. Он бы спокойно продолжал бы свой бизнес и наоборот, сохранил бы лицо, засадив Мак-Кейна. Что-то здесь не складывалось — но Мак-Кейн сейчас не собирался разбираться во всем этом деле до конца, да в этом и не было смысла.
— Почему ты сделал это? — спросил он. — У тебя было что-то личное против Майскевика?
— У нас всех было личное против Майскевика. Прежде всего, я поляк. Я слышал, как ты говоришь; ты знаешь историю. Как Сталин разделил Польшу с Гитлером, как ударил нас в спину в 1939 в Катыни, что случилось с варшавским сопротивлением. Русским никогда не нравилась сильная Польша. И у нас никогда не было причин быть особенно благожелательными к русским.
— Не могу не заметить, ты вдруг стал довольно популярен, — сказал Скэнлон за обедом. — Как ни поверну голову — тет-а-тет здесь, тет-а-тет там. Я так понял, ты вербуешь?
— Как ты говоришь, просто довольно-таки популярен.
— Брось, мы с тобой сейчас, похоже, партнеры. Я что, не могу узнать, с кем мне придется работать вместе?
— Если возникнет такая необходимость.
— Осторожность, осторожность и еще раз осторожность, а?
— Ты знаешь правила игры. Это помогает избежать неприятных осложнений.
— Да, тебя хорошо научили. Исключительно из любопытства — на какую же разведку ты работаешь?
— СИС — на бриттов. Они внедрили меня специально, чтобы присматривать за тобой. Такая уж у тебя репутация в Лондоне.
— Ах, вот так? Ну что ж, мистер Эрншоу, журналист, вот он я с маленьким приветом, который здорово облегчит тебе жизнь. Поговори с Ко. Он свяжет тебя с комитетом побега. У них есть информация, которая может тебе пригодиться.
Мак-Кейн недоверчиво уставился на Скэнлона.
— Комитет побега? Ты шутишь!
Скэнлон удовлетворенно кивнул:
— Ага, вот мы запели по-другому. Надеюсь, что у вас есть хоть капля совести, Эрншоу, потому что тебе должно быть стыдно.
— А кто входит в этот комитет?
— Ладно, ладно. Ты знаешь правила игры. Я дал тебе зацепку. Теперь тебе нужно поговорить с Ко.
26
Здание советского посольства в Кенсингтоне было построено не раньше десяти лет назад. Серое одиннадцатиэтажное задние, прямые, ничем не нарушенные линии, серые каменные стены. За оградой и густыми деревьями хорошо ухоженные газоны. За этой же оградой в соседнем похожем здании живет большинство советского дипломатического персонала в Лондоне. Но несмотря на такие удобства, как плавательный бассейн, сауна спортзал и теннисные корты, Анне Доркас все же больше нравилось жить снаружи: это была привилегия, которой с радостью пользовался ее муж, корреспондент журнала "Новое Время".
Эта привилегия также значила, что она и Энрико могли увильнуть от нудных партсобраний, обязательных для всех остальных, и жить своей, приватной жизнью, а не монашески существовать, как существовали внутри. Большинство из обитателей посольства об окружающем мире знали только то, что могли увидеть во время поездок в город, специальными группами, под надзором. Кроме того, это освобождало ее от вездесущей паутины осведомителей, вынюхивающих что-нибудь предосудительное. У жен было в порядке вещей доносить начальству услышанное в интимных беседах друг с другом, а их мужья могли пропьянствовать вместе ночь, а утром наперегонки кинуться писать доносы друг на друга. Впрочем, привилегия жить отдельно давала Энрико, как оперативному офицеру КГБ, отвечающему за вербовку источников среди британских граждан и иностранных резидентов, работать более свободно: посольство было под постоянным наблюдением англичан. По иронии судьбы это же давало Анне возможность заниматься своей внеурочной диссидентской деятельностью.
Как обычно в свои рабочие дни, она села на метро до Холланд Парк, а оттуда шла пешком. В этот день машиной пользовался Энрико, ему нужно было съездить в Хэтфилд побеседовать за обедом с председателем Британской Промышленной Ассоциации. Англичанин гордился своей политической проницательностью и был удивлен просьбой использовать некоторые его высказывания в бюллетене для служебного пользования, который каждый день, да-да, каждый день читает вся советская верхушка. Энрико убедил его еще и в том, что за это ему необходимо заплатить, конечно, и не возражайте, "… бухгалтерия требует этого". Со временем, когда дружба, начинавшаяся, исключительно как совместный деловой интерес, углубится, он постепенно будет просить его о все более серьезных одолжениях, пока в один прекрасный день его жертва не обнаружит, куда он влип и не попытается выбраться. Тогда начнется более жесткий разговор. Иногда Энрико цитировал четыре основных слабости, которые приводят людей к вербовке: деньги, идея, шантаж, самомнение. В случае будущего советского агента, а ныне британского промышленника, это, вне всякого сомнения, было самомнение.
Охранник у дверей махнул ей рукой, и она вошла через главный вход в мраморное фойе посольства. Лифт поднял ее на мимо девяти посольских этажей на десятый, где она вышла в просторную комнату без окон, "прихожую" лондонской резидентуры первого управления КГБ, занимавшегося всеми операциями за границей. Как и резидентуры в Вашингтоне, Париже, Бонне, Риме, Бразилии, Бангкоке, Нью Дели и далее везде, здесь занимались исключительно подрывными операциями и сбором информации. Специальным ключом Анна открыла стальную дверь. Дежурный офицер взглянул на нее через телекамеру и открыл вторую дверь, в трех футах от первой. Она вошла, приветственно кивнула ему, проходя мимо дежурного поста и направилась по коридору к своей комнате.
Первое, что замечает большинство людей, впервые попадая в резидентуру, это могильная тишина. Внешние стены, пол и потолок двух верхних этажей были двойными, чтобы обеспечить полное звукопоглощение, в промежутках стояли электронные излучатели, забивавшие шумом любое подслушивающее устройство. Немногие окна были сделаны из специального зеркального стекла, которое тоже было звуконепроницаемым и непроницаемым для всех известных видов подслушивающего оборудования. Целый жизненный порядок, основанный на обмане, подлости, недоверии и паранойе, подумала Анна. Как избежать быть втянутым в это вместе со всеми остальными?
Она прошла мимо большого зала агентурной работы, в котором стояло штук двадцать рабочих секций, в которых офицеры по работе с агентурой уже были заняты делом, писали рапорты, переводили документы, составляли оперативные планы. Самой важной работой агентурных офицеров считалось не получение секретной информации или документов — хотя и это было очень ценным — а открытие, обработка и последующая вербовка "агентов влияния": политиков, официальных чиновников, журналистов, ученых и тому подобных людей, которые могут повлиять на процесс принятия решений и на общественное мнение. Ведь миссия КГБ не изменилась: сохранить и расширить влияние олигархии Советской Коммунистической Партии на весь мир исключительно незаконными методами.