лось как-то радостно и легко. Он обвел взглядом сидящих на диванах дам и заметил, что супруга смотрит на него почему-то настороженно, неодобрительно покачивая головой. Тогда он направился к ней, желая поделиться переполнявшим его восторгом, но она встала навстречу, подхватила его под руку и прерывисто зашептала:
– Иван, не смей больше пить, а то, клянусь, я тебе дома такой скандал устрою, не обрадуешься…
Он в ответ лишь улыбнулся, не понимая, почему она не желает разделить его радость, и покорно ответил:
– Хорошо, дорогая, хорошо. Не надо сердиться. Я просто не мог отказать хозяину выпить за здоровье императора…
– Лучше о своем здоровье подумай, – сердито ответила она, – может нам прямо сейчас отправиться домой?
– О чем ты говоришь? – сделал удивленные глаза Иван Павлович. – Нас не поймут, и мы поступим по-свински, если уйдем без видимых причин.
– Смотри, что бы самому не выглядеть в конце вечера, как ты выразился, по-свински, – отрезала она и вновь села на свое место рядом с дородной дамой преклонных лет.
Иван Павлович постоял в нерешительности, не зная как ему поступить, а потом нашел стоящий у стены стул, опустился на него, закрыл глаза, несколько раз зевнул и задремал.
Полицмейстер, следивший по своей служебной надобности за всеми, в том числе и за поведением гостей, подошел к Менделееву, легонько тронул его за плечо, отчего тот сразу проснулся, и предложил еще не пришедшему в себя гостю:
– А не прочтете ли вы нам вслух что-нибудь этакое для почтенной публики. Мы рады будем услышать.
– Что бы вы хотели услышать? – с недоумением спросил еще до конца не пришедший в себя учитель словесности.
– Вам виднее. Желательно что-то возвышенное и бравурное. Просим. – И он несколько раз хлопнул в ладоши.
Остальные гости тут же поддержали его жидкими аплодисментами и лишь оба полковника глянули на него из своего угла с явной насмешкой и иронией.
Иван Павлович поднялся, провел ладонью по взлохмаченным волосам, чуть подумал и заявил:
– На счет возвышенного обещать не могу, лучше прочту одно латинское стихотворение, выученное мной еще в семинарскую пору. Автора не помню, а название его «Роза и соловей». Посвящается прекрасным дамам, находящимся среди нас.
Теперь уже его поддержали аплодисментами супруги собравшихся чиновников, на которых до этого мало кто обращал внимание. И они, по видимому давно привыкшие к такому своему положению, жили как бы отдельно своим мирком, не создавая неудобств важно расхаживающим вокруг стола мужьям. Некоторые из них захватили с собой вязание и, не прерывая разговора, считали про себя петли, ритмично позвякивая спицами. А перед одной из них и вовсе стояли пяльцы с натянутым на них куском ткани, на котором обозначилась часть разноцветной вышивки какого-то цветка.
Окинув всех взглядом, Менделеев улыбнулся, отвесил галантный поклон, а потом, соединив пальцы обеих рук, принялся негромко читать:
LUSCINIA AC ROSA
In tācito hortorum, nocte earina,
Ad rosam cāntilat luscinia eurina.
Sed rosa bella nihil audit nec sentit,
In canticum amoris mentem non advertit.
Sicine cantas dēcoris nivali, lento?
Poeta resipiscas, pulsus quo momento?
Non rosa audit, poetam non sensura.
Āspicis – floret, adis – nihil responsura.
Когда он закончил и облизнул сухие губы, раздались дружные аплодисменты и собравшиеся улыбками выразили свое отношение к декламации. Полицмейстер поспешил тут же поднести очередной бокал вина Менделееву, но к ним неожиданно подошла Мария Дмитриевна, взяла бокал у хозяина дома и заявила:
– Позвольте прочту вам перевод древнего автора на русском языке. Мой супруг большой знаток и поклонник латыни, но думается наша русская поэзия ни чуть не хуже. А латынь она для избранных умов…
И Мария Дмитриевна напевно и слегка срывающимся от волнения голосом прочла русский перевод того же стихотворения, чем привела в полный восторг женскую половину собравшихся, проникшихся к ней симпатией и расположением. Едва ли не каждая из них предлагала ей занять свободное место рядом.
СОЛОВЕЙ И РОЗА
В безмолвии садов, весной, во мгле ночей,
Поет над розою восточный соловей.
Но роза милая не чувствует, не внемлет,
И под влюбленный гимн колеблется и дремлет.
Не так ли ты поешь для хладной красоты?
Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты?
Она не слушает, не чувствует поэта;
Глядишь, она цветет; взываешь – нет ответа.
– Полностью согласен с тем, что российская поэзия нам не только понятнее, но и приятнее для слуха. Недаром на этот счет сочинена вот такая эпиграммка, – заявил с улыбкой городской врач Кевлич и тут же прочел ироническое четверостишие:
Гибло наше просвещенье,
Смерть была невдалеке,
Вдруг, о, радость! Есть спасенье —
Во латинском языке.
Вслед за тем он подошел к Менделееву и дружески похлопав его по плечу, спросил:
– Значит, вы из числа поповичей будете, коль, как проговорились, в семинарии обучались?
– Вы видите в этом что-то недостойное? – мигом втянув голову в плечи, спросил его Менделеев. – Да, мой батюшка имеет духовный сан и обучал грамоте самого графа Аракчеева. Что вы на это скажете?
– Как? – не поверил тот. – Неужели самого Аракчеева? Получается и вы с ним должно быть знакомы?
– Само собой. Мне тоже в свое время выпала честь учить сына его сиятельства.
– Это просто замечательно! – в восторге воскликнул подошедший к ним молодой человек, слышавший их разговор. – Позвольте выразить вам свое почтение и признательность.
– За что? – не понял Менделеев. – За что признательность?
– Как это за что? Такой человек и почтил вниманием наше скромное общество. Я выражу общее мнение, если скажу, что все мы рады подобному знакомству и наши двери для вас всегда открыты. Милости просим, – расшаркался он.
Менделеев поблагодарил того и другого и увидел что к нему направляется вице-губернатор Рассказов. Тот сухо кивнул, поблагодарил за прочтение стихотворения, заявив:
– Признаюсь я, как и ваша супруга не являюсь поклонником латыни, но признаю ее роль, как языка людей просвещенных. Скажу больше, в детстве она мне никак не давалась, а потому знаю лишь несколько часто употребимых фраз на этом древнем языке. Очень хорошо, что мы с вами сегодня свиделись, поскольку давно хотел с кем-то из учителей поговорить о нравственных устоях, царящих в нашем учебном заведении, где вы с некоторых пор состоите на службе.
– Неужели там что-то не так? – поспешил поинтересоваться Менделеев.
– Именно, что не все в порядке, – пояснил Рассказов, – не так давно мне стало известно, что ваши ученики не отличаются усердным посещением церковной службы, редко исповедуются и причащаются. Это нетерпимо. Понимаю, будь в стенах училища домовая церковь, наверняка все сложилось бы иначе. А пока хотел бы попросить вас взять на себя труд по чтению Закона Божьего, который по неизвестной мне причине отсутствует среди прочих дисциплин. И главное, устроить регулярное посещение ближайшего храма всеми учащимися. Что скажете на это?
– А как же барон Эйбен?
– Вы не хуже моего знаете, что он лютеранин и к тому же большой поклонник Бахуса. Ему просто не до того, а вот вы, на мой взгляд, подходящая кандидатура.
Менделеев, не смотря на выпитое, сумел здраво оценить предложение и ответил не сразу.
– Полностью разделяю, ваше превосходительство, сказанное вами, но боюсь, что если самовольно введу Закон Божий и призову учащихся исправно посещать храм, то мое начальство сочтет сей поступок за самоуправство. А мне бы не хотелось портить отношения с бароном, пока он остается при своей должности. На мой взгляд, не сочтите за дерзость, инициатива должна быть свыше, а уж я всячески обещаю поддержать ее и исполнить все, что вы изволили изложить.
Рассказов чуть поморщился, выслушав его, и хотел было отойти, чем привел Ивана Павловича в полное замешательство. Менделеев уже раскрыл рот, чтоб попросить прощение за свое высказывание, но вице-губернатор неожиданно передумал и по его лицу скользнула легкая улыбка.
– А ведь ты прав, – покровительственно заметил он, переходя на дружеское ты. – Хитер, сукин сын, за что ценю и уважаю. С вами, поповичами, трудно дело иметь, всегда при случае вывернитесь и ни при чем окажетесь. Насчет барона так скажу: дни его на этом посту сочтены, ждем, когда он вместо училища гимназию откроет, а там видно будет. О том и попечителю вашему известно. Давно просим его о замене барона на кого другого, да только, видать, не знают, кого в наш медвежий край сосватать. Но рано ли, поздно ли, найдут. Только это между нами должно остаться. Понял?
– Как не понять, – подобострастно кивнул Иван Павлович, – мы люди понятливые, никому ни полсловечка. Молчок.
– Верю, а проговоришься – мигом узнаю. Смотри, как бы не пожалеть.
Менделеева прошиб холодный пот, и он поспешил отереть его прямо пятерней, забыв о положенном ему женой в карман платке. Рассказов поморщился на его непроизвольный жест, но продолжил:
– А пока напишу вашему попечителю в Казань о нашем разговоре и при случае потолкую с бароном. Так что, коль он тебе предложит что – не раздумывай, соглашайся. Понятно говорю?
– Да, ваше высокое превосходительство, все понятно, – согласно кивнул Менделеев.
– И помни, о нашем разговоре – молчок.
С этими словами Рассказов, не скрывая своей хромоты, направился к выходу, а вслед за ним тотчас кинулся полицмейстер, любезно распахнув перед ним дверь. Взяв в руки шляпу и трость, вице-губернатор спросил хозяина дома:
– Как тебе наш новый учитель показался? Можно ему доверять?
– Не могу знать, – с готовностью ответил тот. – Не мне о том судить. Я бы пока поостерегся, потому и пригласил его к себе, чтоб накоротке побольше узнать о нем. А как вы считаете?