– Давно вернулся?
– Да только вчера. Была уже ночь на дворе, потому и не заглянул к тебе. Тем более ты теперь тоже не один живешь, а с молодой женой. Вот и не хотел беспокоить. Как она? Привыкает?
– Боюсь сказать да, но и нет не скажу. Время покажет. Потом обо всем поговорим. Ты от барона, как погляжу.
– От него, от кого же еще. Хотя бы спасибо сказал, что чуть не тысячу верст по его милости отмерил. А погодка, сам знаешь, какая стоит, распутица в самом разгаре. На станциях нигде не топлено, дров жалеют. Городничие от меня или прятались, или сутками ждать заставляли. И в училищах наших что в Тюмени, что в Туринске бардак сплошной. Разве что в Таре неплохо дело обстоит. Моя бы воля – всех разогнал!
– Ты, Иван Павлович, будь твоя воля, навел бы порядок, – пошутил Гаревский.
К ним подошли двое новых учителей, и Гаревский представил их: учитель истории Александр Католинский и естественных наук Иван Набрежнин.
– А у нас тут все как раз противоестественно обстоит, – с горечью высказался Менделеев.
– Что вы имеете в виду? – удивился молодой учитель с небольшой светлой бородкой, Набережнин.
– Все, что моему естеству противно: лизоблюдство, пьянство, сводничество – всего хватает. Не верится, что из наших учеников получится что-то путное.
– И как бы вы поступили, окажись на месте министра? – совершенно серьезно поинтересовался его собеседник.
– Вряд ли я когда-то окажусь в министерском кресле. Это раз, а если даже и так, то без веры в бога, истиной веры, никакие наставления, никакие реформы нам не помогут. Вы подумайте сами, – распалялся он все больше, – министры наши где сидят? Правильно – в Петербурге. А попечитель? Верно – в Казани. А наш барон – у себя в кабинете. И никто из них не знает и не желает знать, что творится где-то в забытом богом Ишиме или там в Туринске. Что им до тамошних детей? Живут – и ладно. А вот как живут, во что верят и кому верят, на то им наплевать. Так что, повторюсь, здесь в Сибири и через сто лет все будет также без изменений, как в глухом лесу. – Выпалив это, он обвел всех взглядом, ожидая возражений.
Но все молчали. Наконец осторожно высказался учитель истории:
– Но и мы не должны молчать. Вот я не обнаружил в училищной библиотеке и половины необходимых пособий, разве что карту древнеримского государства. А той же Европы или нашей матушки России и в помине нет. Это как же мне вести занятия?
– Доложили бы директору, – посоветовал Гаревский.
– А то как же, тут же сообщил…
– И что услышали? – уже предвидя ответ, спросил, едва сдерживая улыбку, Менделеев.
– То и услышал, что взять тех карт неоткуда, а на деревьях они не растут. И весь сказ.
– Мне вот для опытов гальванические батареи нужны. Сказал о том нашему барону, так он в ответ… мне о таковых батареях ничего не известно, но они должно быть к какому-нибудь полку приписаны, – сообщил учитель естественных наук.
– Какому полку? – прыснули остальные учителя.
– Вот-вот, и я о том же спросил. А он в ответ: что тут спрашивать, конечно к артиллерийскому, коль батареи. Тут уже в голос, не сдерживаясь, начали хохотать все. Раньше других успокоился Менделеев и со вздохом сказал:
– И такой человек поставлен над нами? И смех и грех. Нет, этому надо положить конец.
– Это каким же образом? – поинтересовался Гаревский. – Предлагаешь барона на дуэль вызвать? Я бы не решился, он все же хоть в отставке, а человек военный, оружие в руках держать умеет. Нет, я бы не рискнул.
В ответ Менделеев лишь поморщился и ответил брезгливо:
– Зачем же стреляться с этим пьяницей? Пусть живет. Все равно его дни сочтены, – неожиданно для себя повторил он слова Рассказова.
Однако собравшиеся вокруг него учителя насторожились, кто-то из них поинтересовался:
– Это точно?
– Что точно? – переспросил Иван Павлович. – Таких, как он, долго держать не станут. Спета его песенка. А я вот что хочу предложить: написать жалобу на него на имя попечителя. Перечислить все, что нам известно о его художествах…
– И от себя кое-что добавить, – полушутя предложил Гаревский, но, поймав строгий взгляд Менделеева, тут же осекся.
А тот продолжил, словно не услышал неуместной реплики Гаревского:
– Главное, что он тянет с открытием гимназии…
– Верно, – поддержали его остальные.
– Именно так, – послышались голоса из другого конца учительской.
– А я слышал, что он собрался у себя дома пансион открывать, – вступил в разговор Лафинов.
– Какой такой пансион? – всполошились все. – Нам о том ничего не известно.
– Неважно, – отрезал Менделеев, – придет время, узнаем.
– А о пьянстве как? Промолчим? – напомнил осторожно Набережнин.
– И о том, что с ревизией, который год сам по губерниям не ездит, мол, нездоров, а как вино пить, то ничего…
– Так то в лечебных целях, – пошутил Гаревский.
– Обо всем напишу, – заверил их Менделеев, – если вы мне доверяете. К завтрашнему дню подготовлю петицию. И подпишем все вместе. А пока мне положено два дня на отдых. Так что я домой…
Вернувшись, он почти сразу засел за написание рапорта на имя попечителя Казанского учебного округа, где изложил все, о чем только что говорили с коллегами. Перечитал, но ему показалось, что вышло как-то неубедительно, нескладно и по-детски. Дмитрий Иванович никак не мог найти нужной тональности, чтобы показать всю безнадежность создавшегося положения при открытии уездных училищ. Но вот расписать во всех красках пассивную роль барона Эйбена у него так и не вышло. То ли из жалости к нему, то ли он понимал, что выполняет не совсем благовидную роль в происходящем. Но, с другой стороны, Менделеев не мог и не имел права оставаться в стороне. И хотя он до конца не верил, что их жалоба может что-то изменить, но, пусть слабое, внутреннее убеждение в своей правоте придавало ему силы и даже азарт. А самое главное – он не мог забыть пережитое им унижение после последней встречи с бароном Эйбеном. Как учитель Менделеев ждал совсем другого приема, а получил лишь одобрительную улыбку, коей удостаивают собаку, принесшую хозяину подстреленную дичь.
Дошел ли до попечителя их рапорт, поскольку, по слухам, он большую часть времени проводил в Петербурге, а если дошел, то повлиял ли как-то на только выстраивающуюся систему сибирского образования, Менделеев так и не узнал. Но весной следующего года Тобольское Главное народное училище при большом стечении народа было реорганизовано в гимназию.
Постепенно выстраивались его отношения с Рассказовым. Обычно раз в месяц Менделеев встречался с вице-губернатором и излагал ему, как обстоят дела во вновь открытой гимназии. Тот внимательно слушал, хмыкал время от времени, иногда задавал наводящие вопросы о происходящем, спрашивал о поведении директора, учителей и как учителя относятся к своим обязанностям. Поначалу Менделеев отвечал с неохотой, не желая доносить на коллег и на барона в том числе, хотя считал, что тот находится явно не на своем месте. Но со временем их беседы превратились в простой обмен мнениями о воспитании учеников, иногда переходящие в спор. Вице-губернатор при внешней холодности часто горячился, отстаивая свою точку зрения. Он видел в будущих гимназистах не иначе как новых чиновников, служителей царю и отечеству, а потому считал, что дисциплина и прилежание для них важнее, чем полученные знания.
Менделеев же был в корне с ним не согласен и всячески доказывал необходимость любого предмета, преподаваемого гимназистам.
– Они должны прежде всего стать культурными и, само собой, образованными людьми. А какое выберут себе занятие, то их дело. Может из кого-то выйдет губернатор, из иного – аптекарь. То не столь важно…
– Тоже мне, скажете, – перебивал его Рассказов, – сравнили божий дар с яичницей: губернатора с аптекарем! Вы еще генерала с углежогом каким сравните.
Этот их спор мог продолжаться часами, но сходились они в одном – все выпускники должны служить Отечеству и не прожигать бесцельно свою жизнь в праздности и безделье.
Глава девятнадцатая
…Однажды, возвращаясь от Рассказова, Менделеев возле храма Богоявления, где они когда-то венчались с Машей, нос к носу столкнулся с Дмитрием Васильевичем Корнильевым, своим тестем. Тот, судя по всему, не признал зятя и чуть посторонился, давая ему пройти.
– Мое почтение, Дмитрий Васильевич, – поклонился ему Иван Павлович, снимая шляпу.
Тот прищурился, постарался вспомнить, что за молодой человек перед ним находится, но не узнал и лишь сухо ответил:
– Рад приветствовать, только не имею чести знать вас. И извините, память уже не та.
– Да это я, Иван, муж вашей дочери, – попытался объяснить ему Менделеев.
Корнильев долго разглядывал его, потом кивнул, и даже скупая улыбка осветила его лицо.
– Ах, Маша, Машуня, давно не видел ее. Как она? Что не заходит?
Менделеев не стал напоминать, что та буквально вчера заглядывала к родителям, о чем вечером рассказала мужу, а просто вызвался проводить старичка до дома. Тот не возражал.
Их встретил чем-то озабоченный Василий, с которым они тоже теперь виделись редко, радостно раскинул руки для объятий, сказав:
– Уж не ждал, что Иван Павлович когда-то к нам пожалует. Проходите, дорогой шурин, всегда рады. Как раз чай поспел. Он помог отцу раздеться, но тот от чая отказался и тут же ушел в свою комнату.
– Как он? – спросил Иван Павлович, кивнув в сторону Дмитрия Васильевича. – Никакого улучшения, так память и не возвращается? Может, кто из молодых врачей что подскажет? Не пробовали показать?
Они прошли в гостиную, сели к столу, и горничная тут же принесла им стаканы с горячим чаем. На их голоса вышла Марфа Ивановна и, как обычно, прошла сразу к иконам, начала читать молитву. Потом села на краешек стула, глянула искоса на Ивана Павловича и спросила:
– Машуня здорова? А то, как мне показалось, недужится ей.
– Спасибо, все хорошо, иногда, правда, голова у нее побаливает. Но быстро проходит. Морозы стояли, потому остерегалась часто из дома выходить. Вот и вы бы к нам заглянули когда, тут ведь совсем рядышком.