Глава двадцать первая
…В одну из летних ночей пожар, случившийся в доме Корнильевых, начался с конюшен, где летом ночевал взятый не так давно на службу сердобольным Василием Дмитриевичем тот самый воришка Карась. Позже выяснилось, что он повздорил с надзиравшим за ним дядькой Кондратием и пообещал ему всяческие беды за незначительные придирки к его работе. Впрочем, сам Кондратий оправдывался, говорил, будто тот дрых целыми днями на сеновале, ночами пропадал неизвестно где, а вставал лишь, когда звали к обеду. Видя это, он постращал Карася неминуемой поркой и тем, что выгонит его на все четыре стороны, благо что Василий Дмитриевич не так давно из города уехал. Вот после этого конюшни и загорелись, а Карась исчез неизвестно куда.
Пока выпускали лошадей, которые, почуяв запах дыма, начали тревожно ржать, бить копытами в двери, чем и перебудили сторожей. Огонь быстро охватил крышу конюшен, вспыхнуло сено, а оттуда уже перекинулся на стоящие рядом амбары и уличную кухоньку. Дворня повыскакивала кто в чем был в нижнем белье, бабы лишь выли в голос, а мужики стояли в середине двора, бестолково размахивая руками, уставившись на бушующие вверху языки пламени. Но когда обуглившаяся головешка залетела на крыльцо господского дома, некоторые из них опомнились, подхватили ведра и кинулись к нижней речке, где торопливо зачерпывали воду, толкая друг друга, бежали босиком обратно, накалывая ступни, лили куда придется, а потому огонь разгорался все шибче, грозя перекинуться и на соседские дома.
Наконец Кондрат, имеющий, видимо, хоть какой-то опыт в обуздании огненной стихии, где криками, а где затрещинами поставил всех в цепочку, и ведра стали передавать одно за другим, а сам он щедро поливал ближайшую к сараю сторону хозяйского дома.
Под несмолкающий звон привязанного на сошках поверх телеги пожарного колокола и с бочкой, наполненной водой, примчалась команда городских огнеборцев в медных касках на головах, на блестящей поверхности которых играли зловещие языки пламени, в руках они держали ломы и крючья, которыми где с матерками, а то и шуточками, накинувшись на обуглившийся остов конюшни, принялись раскатывать бревна по двору, прижимать к земле, тушить, не жалея привезенной воды, а угли топтать сапогами на двойной толстой подошве, вдавливая их как можно глубже в землю.
Первой выскочила на крыльцо, дико озираясь по сторонам, Агриппина Степановна. Лицо у нее было перекошено от страха, рот открыт, но при этом она не могла издать ни звука, будто до конца не осознавала, что происходит вокруг. За ней вышел в накинутом на плечи халате, оторванный рукав которого был на скорую руку пришит в двух или трех местах и грозился отпасть в любой момент, доставив тем самым хозяину массу неприятностей.
Яков испуганно озирался по сторонам, ища глазами кого-то, пока не увидел, что слуги ведут под руки его мать Марфу Ивановну. У нее неожиданно отказали ноги, которые и раньше ее плохо слушались, пропала речь, и стоять она не могла, потому следом принесли старое кресло, в котором она любила всегда сидеть у стола, и поставили его возле самых ворот, подальше от огня, куда усадили и саму главу семейства. Долго не могли найти Дмитрия Васильевича, который, как оказалось, закрылся в библиотеке и не желал оттуда выходить. Пришлось взламывать дверь и чуть ни силком выводить его из дома. Вспомнили о старинной иконе в серебряном окладе, и едва успели ее вынести во двор, как огонь, несмотря на все усилия дворни и пожарных, перекинулся с крыши, пробежав по чердаку внутрь дома, где тут же затрещала старинная мебель, словно оплакивая свою кончину; начала громко лопаться дорогая фарфоровая посуда, выстреливая разноцветными осколками через окна во двор. Люди, побросав ведра, отскочили подальше, прикрывая руками лица от огня и летевших на них искр.
В учительском доме, когда среди ночи послышался звон пожарного колокола, в испуге проснулась Паша, хорошо помнившая, как у них в деревне когда-то в пору ее детства разом сгорело до десятка домов. Она разбудила Марию Дмитриевну, указывая рукой на отсвет огня в одном из окон. Та почему-то сразу подумала о родительском доме, словно давно ждала этого и попыталась рассмотреть через окно, далеко ли от них где-то бушует пожар. Треск и шум от лопающихся на огне бревен долетал и до учительского дома, вселяя тревогу во всех его обитателей.
Следом проснулся и Иван Павлович, быстро оделся, кинул взгляд на детскую кроватку, где мирно спала, чуть посапывая, их трехлетняя дочь, а потом, не говоря ни слова, он легко определил, где находится очаг пожара, и решил подойти поближе к нему, чтоб определить, докатится ли огненная стихия до гимназических построек.
Не предупредив жену, он пошел по улице, опережая толпы зевак, обычно спешащих поглазеть на чужую беду. Так уж устроен человек: ему всегда не хватает собственных горестей и потерь, и он, словно желая пополнить их, трепетно взирает на соседа, лишившегося в одночасье всего нажитого и обретенного за долгие годы упорного труда. Вряд ли среди них можно найти хоть одного злопыхателя, радующегося случившемуся, но при том не скрывающего свое любопытство, когда большинство рядовых людей спешит на пожар или к месту казни преступника, словно какая-то колдовская сила гонит их туда. А может, это обычное сострадание, когда каждый из нас тянется к упавшему человеку, чтоб помочь ему подняться, стряхнуть грязь с одежды и проводить до дома. Не они ль первыми жертвуют последним в помощь погорельцам, даже не будучи близкими им людьми?
Но Менделеев почему-то с раздражением смотрел на стекающихся отовсюду зевак, будто бы лишь он один имел право быть участником происходящего, а в присутствии других видел лишь праздное любопытство бездельников.
Уже почти добравшись до Богоявленской церкви, он почувствовал, как вдруг у него кольнуло в груди, и понял, что горит дом родителей его жены, и первая мысль, пришедшая ему в голову, была о том, как она воспримет это известие, не разволнуется ли, не сляжет ли с нервным припадком, как когда-то нечто подобное случилось с ее отцом, на долгие годы, а, скорее всего, навсегда потерявшего память и представление о происходящем.
Сперва он ускорил шаг, а потом и совсем побежал, расталкивая идущих туда же одетых впопыхах, как попало людей, и вскоре влетел во двор корнильевского дома, где тут же наткнулся на сидевшую в кресле Марфу Ивановну и стоящих вокруг нее членов семьи. Возле кресла он увидел стоящую на какой-то дощечке и чуть поблескивающую серебром икону, с которой скорбно взирал на происходящее лик Богородицы. От некогда величественного здания остался лишь обугленный сруб, и пламя каким-то чудом не перекинулось на соседние дома.
– Удалось ли что-нибудь спасти? – спросил он у Марфы Ивановны, но она словно не услышала его и продолжала молчать, не вымолвив в ответ ни слова. Он поглядел более внимательно на старую женщину и увидел, что рот ее полуоткрыт в немом крике, а по щекам безостановочно текут слезы, которые она даже не пыталась сдерживать.
– Что с ней? – спросил он у Якова, не надеясь получить ответ от Дмитрия Васильевича, продолжавшего находиться в прострации и улыбаться чему-то своему.
– Не знаю, я не лекарь, – с неохотой ответил тот. – Как из дома ее вывели, посадили тут, так и молчит и не встает даже.
– Видимо, у нее удар, – предположил Менделеев.
– А вы, выходит, у нас еще теперь и доктор, – ехидно вставила слово Агриппина Степановна. – Может, пустите нас, убогих, к себе пожить какое-то время, а то больше нам и деваться некуда, – продолжила она наигранно-жалостливым тоном.
– Прекрати, – одернул ее Яков, – поедем в Аремзяны, там у нас дом пустой стоит.
– Пока еще не сгорел? А может, мужики ваши и его сожгли? Я-то знаю, как они вас любят. Прям-таки обожают…
В это время во двор вбежала Мария Дмитриевна с плохо завязанным платком на голове, в домашних тапочках, с глазами, полными слез, и сразу кинулась к отцу, обняла его, принялась целовать, повторяя:
– Папенька, дорогой, жив. Хвала Богородице. Я так испугалась, узнав про пожар, ты себе и не представляешь…
Он все так же улыбался ей в ответ и лишь произнес вполголоса:
– Машуня… – Потом помолчал и добавил: – Моя Машуня, спаси тебя господи.
Потом она подошла к Марфе Ивановне и попыталась с ней заговорить, но также безрезультатно. Глянула на мужа, но он лишь развел руками, сказал:
– У нее, вероятно, удар, и вряд ли она от него быстро оправится.
Посовещавшись, они решили определить до утра Марфу Ивановну в ближайшую богадельню, находящуюся возле Богоявленского храма, которую много лет содержали Машины предки. Двое дворовых подхватили, продев по низу вожжи, кресло с больной и, покряхтывая, понесли ее туда в сопровождении невесть откуда взявшейся монахини.
Для Якова и Агриппины нашли в глубине двора старую коляску, привели пойманных лошадей, с трудом запрягли напуганных животных и поручили кучеру Степану с утра пораньше отвезти их в Аремзяны. А Дмитрия Васильевича, взяв под руки, повели в учительский дом. Дворне велели не разбредаться по городу, оставаться во дворе. Пока для них не подыщут новое жилье.
Уже под утро к Менделеевым подъехал Машин дед по матери Петр Шевылин и сообщил, что узнал, будто бы рядом с ним в приходе храма Апостола Андрея продается дом со службами, и предложил Ивану Павловичу съездить взглянуть на него. Тот, отказавшись от завтрака, сразу уехал. А когда вернулся обратно, то Маша, утирая слезы, сообщила, что этой ночью, находясь на руках у сестер-монахинь, ее бабушка скончалась.
– Ну вот, как же так, – растерялся Иван Павлович, – а я было хотел ее в новый дом перевезти. Думаю, он и тебе по нраву придется. Что же теперь делать?
– Надо похоронами заниматься, – ответила супруга, – где-то денег занять, а те, что на дом откладывали, трогать не будем.
– Да, конечно, – согласился Иван Павлович, – их еще получить надо и все бумаги оформить.
На их разговор обернулся стоящий у окна Дмитрий Васильевич и чуть не шепотом проговорил: